«Мама» — важная работа!

      Слишком долго Юля обещала сыну провести с ним время в парке и не могла выполнить данное ребенку слово: по будням она возвращалась с работы усталой, забирала Мишку из детского сада, заходила с ним в магазин за продуктами, после чего тащила домой тяжеленный пакет в одной руке, второй держала миниатюрную, отчего-то вечно потную ладошку сына, который гордо — сам! — в маленьком пакетике нес пачку творога или сыр — что-нибудь такое, что, обязательно оказавшись на земле (и не раз), не побьется, не прольется; в выходные — дела по дому, чтобы квартира пылью не заросла, чтоб ложка чистая была, как понадобится. Сегодняшняя суббота не была исключением — в пластиковой корзине ждало белье, а с имеющейся старой машинкой стирка требовала куда больше, чем нажатия клавиши: надо было за машиной смотреть, временами придерживать, прижимать к стене, ведь, разыгравшись, она могла скачками сдвинуться аж на середину ванной комнаты, чего не выдержат трубы и зальют все водой. Сплошные нервы… Но сейчас Юля была искренне рада, что нашла в себе силы отложить заботы и прийти с сыном в парк. Вырваться из удушающей, слишком тесной для нее жизни на свежий воздух, в тепло — на свободу — вместе с единственным оставшимся дорогим человечком…       Деревянные скамейки, выставленные рядком, были прогреты солнцем, оно же подсвечивало насыщенно-зеленую листву высоко над песчаной парковой дорожкой. По ту сторону от нее в сыроватой песочнице Миша в красном комбинезоне с желтыми медвежьими моськами, уже порядочно заляпанном песком, возводил из раза в раз рассыпающиеся башни, но малыш не сдавался и бил совком ведерко от души. Юля смотрела на его усердие, в широких объятиях обхватывая спинку скамейки, поднимала лицо к сражающемуся с листьями яркому меду и грела в его лучах щеки, щурилась подобно кошке, мысленно мурча. Когда еще выдастся такой денек, «бабье лето» доедает последние горящие угли, скоро участятся дожди, а небо на многие месяцы покроется облачной пылью.       Будто метроном, отсчитывал секунды совок. Птицы не пели, парк был практически пуст, только ветер посапывал в редких порывах. Так что звук шагов по напитанному дождем песку, смешанному с мелкой каменной крошкой, Юля различила издалека. Приоткрыв лишь левый глаз, она увидела неторопливо шагающего мимо скамеек молодого чернокожего мужчину. С учебником в мягкой обложке и стаканчиком кофе в руках, он дошел до соседней скамейки, сел, поставил кофе рядом и открыл книгу на середине. Солнце избегало короткого барашка его у́гольных волос, но ныряло в выразительные темные глаза, играло на их поверхности юркими бликами. Он пил кофе — не заглатывал его, чтобы успеть отвести ребенка в детский сад. Читал учебник. «Наверное, иностранный студент, — подумала Юля, проверила быстрым взглядом корпящего над песком сына и вновь обратила впервые за долгое время расслабленное лицо к солнцу. — Как глупо позавидовать студенческим годам: я студенткой жила дома с родителями, они меня содержали, а оказаться в чужой стране, вряд ли имея тут связи, и учиться, и работать, чтобы было на что жить…»       Не только мать посматривала на ребенка — он тоже раз в десяток минут решал удостовериться, не бросили ли его одного в парке, как порой рисовалось в типичных детских кошмарах. Мама была на месте; Миша хотел уже вернуться к своей замковой стене, ни разу не похожей ни на стену, ни на замок, как вдруг взор его больших любопытных глаз скользнул вправо, зацепился за незнакомого дядю — и в защищенной от солнца шоколадными волнами головушке оглушительно включилась сирена!       — Мама! Мама! — заторопился он, побросав игрушки. Юля в ужасе дернулась, но, к счастью, материнский инстинкт сработал вхолостую — ребенку ничего не угрожало. Он подбежал к ее коленям, грязными ногтями вцепился в потертую джинсу́ и «осторожно», «шепотом» — чуть ли не на весь парк — возмущенно заголосил: — Смотри! Дядя — черный! Дядя — ЧЕРНЫЙ!       …Тот, кто утверждает, что эмоции — явление неосязаемое, никогда не испытывал стыд и неловкость настолько сильные, что отдаются в груди за мгновение раздувшимся до размера арбуза воздушным шаром. Растерянно глянув налево — и встретившись глазами с удивленным мужчиной, Юля погладила сына по плечам:       — Медвежонок, не надо кричать — дядя может обидеться. Вот у тебя какая кожа?       — Нормальная, — еще пуще перл выдал Мишка. Юлю окончательно бросило в краску.       — Так не говорят. У нас с тобой кожа светлая — «белая»…       — Она не белая, — серьезно присмотрелся он к своей перепачканной песком ладошке. — Розовая.       — Ее так называют — «белая». Мы — белокожие. А дядя — чернокожий. А еще есть люди с желтоватой кожей, есть с такой яркой оранжевой, что она кажется красной; со светло-коричневой и с темно-коричневой, почти черной. И это нормально — что все люди разные. Это хорошо, понимаешь?       — А дяде не больно?.. — покосился на него Мишка.       — Ну а тебе больно от того, что у тебя волосы коричневые? Вот и ему не больно. Просто другой цвет. У тебя — коричневые волосы, у меня — желтые, у папы тоже были коричневые — с кожей так же.       Ребенок, важно надув щеки, кивнул — теперь-то он точно этот мир понял и никаких тайн у взрослых больше нет! Он уже хотел бежать на песочную стройку, но мать принялась отряхивать его комбинезон, нежно приговаривая, какой он поросенок. Судя по звукам, мужчина захлопнул учебник, поднялся с соседней скамейки и пошел по дорожке. К удивлению Юли, закончившей зазря приводить одежду сына в порядок, он не прошел мимо них, а остановился в нескольких шагах. И мать, и сын в недоумении подняли на него лица, последний с оправданным по отношению к незнакомым дядям страхом.       — Спасыбо, — с ярко выраженным акцентом вдруг произнес иностранец.       — За что? — вздернула нетронутые макияжем брови Юля.       — Спасыбо, что говорытэ с рэбонком. Это очэн важно. Важноэ дэло.       — Ха-ха! — звонко рассмеялся мальчик. — Дядя смешно говорит!       — М-Миша!.. — сперто выдохнула Юля. Обданное новой порцией стыда лицо пульсировало кровью, она же сжимала ей виски. — Простите, пожалуйста…       — Он прав, — широко улыбнулся мужчина с добрыми карими глазами, — я эщо плохо знаю русскы азык, — и показал учебник.       — А мне кажется, Вы уже очень хорошо говорите по-русски, — стеснительно улыбнулась Юля в ответ. — Хотя над произношением не мешало бы поработать…       — Да, — пружинисто покивал он.       — Я… Я могла бы помочь… — Мысль вытолкнулась наружу тяжело, однако более неловко уже точно не станет, Мишка и так постарался на славу. — …если Вам это вообще интересно, конечно!.. — поспешила нервно добавить она.       — Да! — еще охотнее кивнул он, и оба взрослых под недоумевающим взглядом ребенка расплылись в разы более солнечных, ярких улыбках.       — Я могла бы угостить Вас кофе в качестве извинения за Мишину… детскую непосредственность! — рассмеялась она.       — Нэ знаю, что это такоэ — послэднээ, но я́ мог бы угостыт Вас кофе — как благодарност за помощь с… эм… в ызучэныы азыка.       — Хорошо! Отлично!       — Сэчас?       — Ой, нет, мне… не с кем оставить Мишу… — чуть потухла Юля. Все вокруг, от подруг до телевизора, извечно твердят, что ребенок — серьезная помеха для устройства личной жизни…       — Можно втройом, — не мешкая ни секунды, предложил мужчина.       — Правда?..       — Конэчно. Он — умный малчык. Благодара Вам.