Красные гвоздики

Ленинград. Май 1965 г. В период освободительной войны, начавшейся с вторжения на советскую территорию войск гитлеровской Германии, он был молод, ему было двадцать лет, но уже тогда он был знаком с отчаянием, смертью, страхом и сплетением нелепейшей бездумности с бездной страдания. Он видел, что народы сталкиваются друг с другом. Они, молча, в неведении, безрассудно, покорно, безвинно убивают друг друга. Он видел, что величайшие умы на свете изобретают оружие и слова, чтобы сделать все это еще рафинированнее и длительнее. И вместе с ним, здесь и там, во всем мире, это видели его сверстники, вместе с ним это переживало его поколение. Годами они занимались убийством, оно было их первой профессией. Их знание о жизни ограничивается смертью. Что теперь? Что сейчас, спустя двадцать лет, они из себя представляют? Внезапно они оказались в страшном одиночестве — и должны был справляться с ним в одиночку. И он — Сергей Иванович Муравьев-Апостол — часто смотрит на себя, как на чужака, когда в тихие часы загадочный отблеск былого, словно тусклое зеркало, являет ему очертания нынешнего его бытия, будто со стороны, и сам он удивляется, как невыразимая энергия, именующая себя жизнью, приспособилась даже к этой форме. Сейчас, в тысяча девятьсот шестьдесят пятом, Муравьев-Апостол забредает в самый темный угол площади. В густой тени под деревьями на скамейке притаилась пара. Замолчала, насторожилась и ждет. Нет, туда он не пойдет. Им нужно уединение, ему тоже. Тут царство покоя и тишины. Тут ночь. Напротив, по другую сторону площади, всеми окнами светится огромное здание вокзала. Пожалуй, там никогда не бывает ночи. Там вечно, доколе жить городу, будет биться его бессонный железнодорожный пульс. Миллионы людей. Столетия. Эпохи. Вулканы людских эмоций — под его стенами. Сильно и пряно пахнет молодая листва тополей. В переулке на недалекой стройке сверкают отсветы электросварки. Иссиня-холодные всплески света трепетно пульсируют в небе. С бульвара на площадь выскакивает машина «Скорой помощи» и, стремительно пересекши ее простор, исчезает за поворотами. Тихие, сдержанные отзвуки жизни наполняют ночь. Нужно только уметь их слушать. И Сергей Иванович их слушает. Думает. Думает о жизнях, погубленных войной, где танки из посмешища превратились в тяжелое оружие. Бронированные, они катят длинной цепью, воплощая для солдат в первую очередь кошмар войны. Их гусеницы движутся бесконечно, как война, они — само истребление, когда безучастно скатываются в воронки и снова из них выползают; неудержимые, флот ревущих, извергающих дым броненосцев, неуязвимые стальные зверюги, давящие убитых и раненых. Солдаты съеживались перед ними в своей тонкой коже. Перед исполинской мощью танков их руки — соломинки, а гранаты — спички.

***

Сергей Иванович, словно тень, заходит в свою квартиру. Позади стола в комнате стоит коричневый кожаный диванчик. Он садится на него. К стенам пришпилено кнопками множество картинок, которые он раньше вырезал из журналов. Кое-где понравившиеся картинки и рисунки. В углу — железная печурка. У стены напротив — шкаф с его книгами. Одна из полок заставлена школьными учебниками. Они не ведали бережного обращения, зачитаны и изрядно растрепаны, иные страницы вырваны. Внизу — стопка тетрадок, бумаги и письма, рисунки и наброски. Он разволновался, и совершенно зря, ведь это неправильно. Ему хочется вернуть спокойную увлеченность, ощутить то сильное, неизъяснимое притяжение, с каким он раньше подходил к своим книгам. Пусть ветер желаний, веявший от разноцветных корешков, снова охватит его, пусть растопит тяжелую, мертвую свинцовую глыбу где-то в нем и снова разбудит нетерпеливое предвкушение грядущего, крылатую радость перед миром мыслей, пусть возвратит потерянную готовность его юности. Пусть говорит комната, пусть обнимет его и унесет, ему хочется чувствовать себя частью этого места, хочется прислушаться. Корешки книг стоят подле друг друга. Они еще Сергею знакомы, он помнит, как расставлял их по порядку. Взглядом просит их: поговорите со мной… Примите меня… прими меня, прежняя жизнь… беззаботная, прекрасная… снова прими меня… Он ждет, ждет. Образы плывут мимо, не задерживаются, это лишь тени и воспоминания. Ничего… ничего. Тревога нарастает. Страшное ощущение чуждости вдруг поднимается в нем. Он не может вернуться, он изгой; как ни просит, как ни напрягается, ничто даже не шевельнется. Муравьев безучастно и печально сидит, точно приговоренный, а прошлое отворачивается. На тумбочке возле дивана стоит ваза с красными гвоздиками. Туда, отцепив с груди, он кладет еще одну, совсем рядом с лежащим орденом Красной Звезды. Орден не его. Чужой. Вероятно, узнай Государство о том, что в его квартире находится подлинная государственная награда СССР, имеющая историческую и культурную ценность, вдобавок изъятая у другого солдата, он бы подлежал незамедлительному суду и порицанию со стороны общественности. Но что же ты поделаешь, если все эти предметы имеют для него некое, выдуманное им самим значение? Ведь, на самом деле, их присутствие в этой комнатушке приносит ему одни лишь страдания и тоску; смотря на них, непрекращающийся истошный крик памяти, несказанных слов и упущенных взглядов заставляют его с силой хвататься за поседевшие волосы и тереть загрубевшее с годами лицо. Сергей устало встает, выглядывает в окно. Потом берет одну из книг, листает, собираясь почитать. Но откладывает, берет другую. Некоторые абзацы там подчеркнуты. Он ищет, листает, берет все новые книги. Перед ним уже целая стопка. Поспешно достает еще и еще — листы, тетради, письма. Молча стоит пред ними. Как перед судом. В полном унынии. Слова, слова, слова — они до него не доходят. Медленно ставит книги на прежние места. Кончено. Тихо выходит из комнаты. Пусть говорит комната, пусть обнимет вас и унесет в декабрь тысяча девятьсот сорок третьего; вы почувствуете себя частью того места, вы не будете одни. Ему же, в тысяча девятьсот шестьдесят пятом, уже не место.

«И все не умолкает во мне война, сотрясая усталую душу». (с) Виктор Петрович Астафьев