«Если же друг друга угрызаете и съедаете, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом».
Послание к Галатам 5:15, Святой апостол Павел
Окраины Василькова. 29 декабря 1943 г. Голая, безотрадная, обманчивая местность; свет вводил в заблуждение, он увеличивал и скрадывал, и все казалось незнакомым. Все было чужое, пронизанное ледяным одиночеством незнакомого. Не за что зацепиться, нет ничего, что бы дарило тепло. Все бесконечно, как эта земля. Без границ, совершенно чуждо. Чуждо внешне и внутренне. Сережа поежился. Вот оно. Вот что с ним стало спустя годы нахождения на фронте. Интересно, уцелели ли черви в этой промерзшей земле? Возможно, если заползли достаточно глубоко. Но способны ли они жить на метровой глубине? И чем там существуют? В последние годы они не бедствуют. Повсюду, где были немцы, жратвы им хватало с лихвой. Червям Европы, Азии и Африки они обеспечили золотой век. Оставили им армии трупов. В своих преданиях многие поколения червей будут славить их как добрых богов изобилия. Мелькают сапоги, валенки, ботинки. Треплются на ветру заснеженные полы шинелей. Шуршат залубеневшие промерзшие палатки. — Старший лейтенант Милорадович, в голову колонны! Повторенная зычными, глухими и сиплыми от простуды голосами, катится по колонне команда. Последним ее выкрикивает кто-то из тех, что замыкают колонну передней роты. Выкрикивает и довольно оборачивается, словно для того, чтобы увидеть, какое впечатление на батальон произвел его надсадный, хрипловатый, вовсе не командирский голос. Это совсем близко, и Сережа, идя сзади, видит немолодое, одутловатое от мороза лицо, стиснутое ушами завязанной под бородой шапки. Всматриваясь, боец вытягивает из воротника морщинистую шею и останавливает на ком-то свой взгляд. Тогда и Муравьев оборачивается. Командир шестой роты Милорадович, опоясанный в телогрейке двумя кавалерийскими портупеями, будто не слыша вызова, с развальцей идет по сыпучему снегу обочины. Как всегда, в его темных недовольных глазах излишек командирской строгости. — Вас — в голову колонны, — говорит Сережа, решив, что ротный недослышал команды. Милорадович, взглянув на него, угрюмо бросает: — Слышу. Не оглох! Колонна тем временем медленно останавливается. Задние еще устало бредут по растоптанному сотней ног сыпучему снегу, а передние уже спешат использовать неурочный коротенький перерыв и торопливо снимают с себя отяжелевшее за дорогу оружие. Прикладами в снег ставят длиннющие стволы «ПТР», осторожно, рукоятками вниз опускают на землю грузные тела «максимов». Минометчики с явным облегчением сбрасывают с плеч тяжелые ребристые плахи опорных плит. И вот уже кто-то блаженно разваливается на нетронутом снегу полевой обочины, кто-то бредет по нужде в заросли кукурузы, что широким клином подступает к дороге. В предвечерних сумерках над заснеженной степью веет сладковатым, удивительно ароматным и домовитым дымком махорки. — Ну что ж, перекурим это дело, — говорит все тот же немолодой, видно, старательный боец и с осознанием заслуженного отдыха сворачивает на обочину. Помятые полы его шинели аккуратно подоткнуты; на спине, пристегнутая к вещмешку, пока без надобности болтается каска. Сережа тоже сходит на обочину, туда, где стоит пулеметчик третьего взвода из их роты с удивительно незапоминающейся фамилией. Хотя, Муравьев-Апостол и сам хорош. Этот пулеметчик — молодой подвижный боец в низко накрученных обмотках. Зачерпнув серой домашней варежкой чистого снега, он с наслаждением и осторожностью кладет его в рот, поглядывая вокруг живыми глазами. Другой рукой парень придерживает опущенного прикладом на дорогу «дегтярева». — Видно, шестую роту в ГПЗ¹? — говорит он.¹ГПЗ (граждане, пребывающие в запасе) — граждане, состоящие на воинском учете, либо уволенные с военной службы с зачислением в запас.
И, сдвинув на затылок шапку, снова черпает снегу. Белобрысое лицо его таит любопытство и сдержанное, мальчишеское добродушие. Сережа молчит. Тот, старший из четвертой роты, также подходит к ним и лаконично соглашается: — Да, повезло этим… Он шарит руками в карманах, по-видимому, доставая кисет и провожая взглядом четверых разведчиков, что торопливо идут куда-то в хвост колонны. Разведчики в белых перепачканных маскхалатах, поверх которых висят автоматы и брезентовые сумки с магазинами. Хлопцы заметно спешат, и вид у всех недовольный. Наверно, где-то не ладится с разведкой. — Эй, привет! — бросает пулеметчик, видно, узнав из них знакомого. — Что, шестую в ГПЗ? — Какой черт — ГПЗ! — зло ворчит передний. — Милорадовичу шею мылят. Пулеметчик в сдвинутой шапке от удивления раскрывает рот. На его высунутом языке — снег. — Наверно, за восток Обухова²? Ага?²Обу́хов — город в Киевской области Украины. Административный центр Обуховского района (с 2020 года в состав района входит и город Васильков).
— Ага. — Ну и ну! — говорит пожилой, держа в заскорузлых пальцах кисет с кресалом. — Коли за него, то похоже — всыпят. Он начинает скручивать цигарку. В недоуменном любопытстве умолкают бойцы. Кто-то за спиной Муравьева охотно подтверждает: — Знамое дело. Не первый раз. Они только догадываются, а Сережа уже с утра размышляет над всем этим делом. Еще на рассвете к комбату приезжал особист Повало-Шейковский; Сережу удивила его фамилия, ведь сейчас таковые не востребованы, и сам он зачастую именуется именно Муравьевым, но данное отличие особисту даже идет. Запершись в хате, они долго обсуждали что-то, вызывали бойцов и сержантов, потом Повало-Шейковский уехал. Но вот четверть часа назад вдоль колонны проскакал на коне старшина Трубецкой — ординарец, вестовой или, как там его называют, словом, писарь из штаба. Не остановившись, он спросил у Сережи, где комбат, и он махнул рукой туда, в голову колонны. Видно, потому и остановили батальон в степи. Кажется, в самом деле этому Милорадовичу несдобровать. Пулеметчик тем временем утоляет жажду и обивает одну о другую рукавицы. — Эй, пареньки! — озорно кричит он бойцам шестой роты. — Через левое плечо кругом марш! В штрафную! Однако шестая не хочет оставаться в долгу: — Ага, в штрафную! А кто же тогда вас будет от танков спасать?! Это — всем понятный намек. Неделю назад шестая фланговым огнем крепко помогла их роте, которую атаковали немецкие танки с пехотой. — Тоже нашлись спасители! Вы ж побратались³! — въедливо упрекает пулеметчик. ³Братание —прекращение вражды или военных действий, между солдатами противоборствующих сторон (в нашем случае, между немецкой и советской ротами). Но это уж слишком, и Сережа оборачивается к бойцу: — Ну-ну! Хватит! Пулеметчик неловко щурится, чувствуя, что переборщил, и Муравьеву хочется напомнить ему что-то вроде: «Шути, да знай меру». Однако спереди доносится новая команда: — Младший лейтенант Муравьев, в голову колонны! Это уже его. Но зачем? Вроде бы он не замешан в таких малоприятных делах, как Милорадович, шестая рота которого недавно заночевала в одном селе с немцами. Случилось так, что рядовые мирно проспали ночь и увидели немцев только утром, когда те, выстроившись в колонну, подались себе на большак. По крайней мере, так рассказывают бойцы. Начальство же, видно, имеет на сей счет иное мнение. — Ну что! Ага, сами влипли! — услышав команду, начинают злорадно кричать из шестой. — Нам не за что! А вот вы… — А ну прекратите! — приказывает Сережа пулеметчику. За головами бойцов слышится нетерпеливый голос самого комбата: — Муравьев! Тебя долго ждать? — Иду, иду! Придерживая на груди «ППС», Сережа устало бежит размятой дорогой. Он не может позволить себе по вызову идти шагом. Из всех ротных в батальоне он самый младший — и по годам, и по званию. Видно, по этой причине ему от комбата достается больше других, и потому он вынужден всегда поторапливаться. Комбат сидит на бугорке возле межевого столбика и мерзлым кукурузным стеблем ковыряет в снегу. Рядом, шурша на коленях картой, пристраивается их усатый начштаба. Напротив, стоит мрачный темнолицый Милорадович, а чуть в сторонке, держа за поводья усталого коня, ждет чего-то старшина Трубецкой. Новенькая, из сизого комсоставского сукна шинель плотно облегает его широкую спину. — Пойдешь в санчасть, — объявляет комбат и бьет стеблем по снегу. Снежная мелочь летит на Сережины сапоги, попадает начштабу на карту, и тот с досадой стряхивает ее покрасневшей ладонью. — Товарищ капитан, — пытается возразить Сережа, но комбат не хочет его и слушать. Как и все командиры на свете, он не любит чужих возражений. — Повторяю: пойдешь в санчасть, в тыл. Там патрульные нужны. Все равно тут ты уже мало пригодишься. — Так ведь в роте никого не останется. Вы же знаете. — Знаю. Завтра майор придет. А пока капитан из другой роты покомандует. Известное дело, тот капитан может покомандовать и сегодня, и завтра, человек он самостоятельный и стреляный. И все-таки Муравьеву вовсе не хочется покидать роту и отправляться в санчасть. Если бы он послал Сережу туда днем раньше, хотя бы прошлой ночью, когда они мерзли под огнем в снегу после неудачной атаки. А то легко комбату теперь ставить на роту другого капитана, когда части входят в прорыв, огибают немецкие фланги, и уже вон он, Васильков. — Вот с Милорадовичем и пойдешь, — говорит комбат, кивая головой в сторону командира шестой роты. Затем, намеренно не замечая Сережиного неудовольствия и мрачного вида Милорадовича, достает из кармана алюминиевый портсигар, густо испещренный резьбой. — Угощайтесь, старшина, — протягивает он портсигар Трубецкому. Тот не заставляет себя уговаривать, делает шаг навстречу и жестом равного берет папиросу. Потом к портсигару тянется рука начштаба. Милорадович из-под нахмуренных бровей поблескивает злым взглядом и, как Муравьеву кажется, тяжело, осуждающе вздыхает. Им двоим папирос комбат не предлагает, молча прикуривая. Трубецкой сквозь дым косится на Сережу одним глазом. — Ты что же это, младшой, с таким скрипом приказ выполняешь? Сережа поглядывает в его самоуверенное начальническое лицо и, сдерживая в себе злость, молчит. Какое ему, в конце концов, дело, и кто он такой, чтобы делать ему замечания? Милорадович, которого занимают свои заботы, нервно оборачивается к комбату: — Так мне что? Роту сдавать, или как? Комбат морщит лоб и старательно раскуривает папиросу. — Ну почему сдавать? Что это вы уж… Сразу в панику… — Роты пока не сдавать, — уверенно объявляет старшина, и комбат вслед за ним подтверждает: — Да, пока не сдавать. Нет такого приказа. — Дело ясное, — мрачно вздыхает Милорадович. — Дело ясное, что дело темное. Ну и черт с ним! Пусть! Он отчаянно ругается и отходит в сторону, угрюмым видом давая понять, что безразличен ко всему и ничего не боится. Комбат встает с бугра и вытягивает голову, заглядывая в хвост колонны. — Ну, где там Рылеев? Не дождешься, черт побери! Рылеев, которого он ждет, — командир взвода разведки, и Сережа начинает думать, что, возможно, и его пошлют в тыл полка. С Рылеевым, конечно, было бы веселей. Парень он решительный и разговорчивый; Сережа даже слышал, что он временами пишет воодушевляющие стихи. Только вряд ли его направят с ними — теперь, когда идет наступление, Рылеев нужен здесь, впереди. Тем временем над степью начинает темнеть. Стихает в зимнем небе гул самолетов, становится явственнее шелест кукурузы на ветру. К ночи сильнее донимает мороз, и Муравьев поднимает воротник шинели. Уши его теперь как термометр — чутко реагируют на каждый градус похолодания. То и дело трет их. Не хватало ему заботы и головного убора. Комбат ждет. Однако вместо Рылеева на дороге появляется разведчик, который, лихо щелкнув каблуками, останавливается перед начальством. — Товарищ капитан, лейтенант Рылеев не имеет возможности явиться и предоставить коня. Комбат недоуменно вскидывает русые брови: — Как это — не имеет возможности? — Не имеет, и все. Говорит, хутор надо разведать. Хуторок там впереди. — Хутор, хутор. Вот и на этом разведает, — тычет он ладонью в сторону коня старшины Трубецкого. — Чем не рысак? А то еще хорохорится. Тоже мне кавалерист! Разведчик переступает с ноги на ногу. На его раскрасневшемся лице ни тени смущения — мол, мне что: лейтенант не дает коня, а я тут причем? Но комбат, кажется, этого не понимает и, хмурясь, строго оглядывает бойца. — Лейтенант говорит, дескать, пусть старшина Трубецкой на своей дохлятине и ездит, коли лучшего не может приобрести. — Вы мне оставьте эти разговорчики! — распаляется комбат и с силой тычет стеблем кукурузы в снег. — Я приказываю! А его дело исполнять. Понял? — Я-то понял, — охотно соглашается разведчик, забавно поджимая губы. — Так исполняйте! Рядом стоят, слушая эту не совсем обычную ссору, бойцы. То на комбата, то на разведчика выжидающе поглядывает Трубецкой. Муравьев терпеливо ждет и думает, что Рылеев все же будет непоколебим, конь был донельзя хорош: трофейный рысачок в белых чулочках на передних ногах. Однако недолго погарцевал на нем взводный. Раз уж тем приглянулся, то пиши пропало, рано иль поздно отберут. На это они мастера. Краем глаза Сережа замечает, как Милорадович строго поджимает тонкие на мясистом лице губы и что-то решительное появляется в его глазах. И тут он поворачивается к Муравьеву: — Ладно, Вы идите. Я догоню. Он говорит это почти по-приятельски, и Сережа не знает, как понимать его: то ли это заявка на дружбу, то ли он, возможно, видит в нем здесь старшего. Но ведь Милорадович старше его по званию и должность у него постоянная, не то, что у Сережи, временного ротного. Он вопросительно поглядывает на комбата, тот недовольно бросает «идите». Тусклая вечерняя заря окрасила небо. Рокотал фронт. Все казалось неожиданно чужим, все связи — расторгнутыми. Это ощущение было Сереже знакомо, оно часто охватывало его, когда, проснувшись среди ночи, он не понимал, где находился. Словно выпал из окружающего мира и парил во мраке один-одинешенек. Обычно это длилось недолго. Вскоре он возвращался в реальность, но каждый раз оставалось легкое, странное чувство, что однажды не сумеет вернуться. Страха Сережа не испытывал, лишь как бы съеживался, делался крошечным, как ребенок, беззащитным в огромной степи, из которой любой путь был стократ слишком долог. Он оглядывается. Все то же вокруг — развалины, русский закат, а напротив, как всегда, первые тусклые зарницы фронта. И вместе с ними безнадежный холод, насквозь пронзавший сердце. И Муравьев-Апостол поворачивается. В путь. Вместе с Милорадовичем.