Красные гвоздики

Муравьев посмотрел на потрескавшиеся часы на запястье, постучав по ним пальцем. Время тянулось медленно и вязко. Миновало четыре часа. Все спят. Лишь озябшие от холода Сережа и Анастасий то и дело бросают в бочку сырые дрова, чтобы в помещении сохранялось хоть какое-нибудь тепло, но это мало помогало из-за многочисленных проломов в крыше и углах. Анастасий сидит рядом с Муравьевым, огненные блики то подчеркивали черты его лица, то топили их во мраке. Взглядом Сережа зацепился за пистолет, который Кузьмин на протяжении пятнадцати минут безудержно рассматривает. — Откуда у тебя пистолет Ипполита? — задает он вопрос, чтобы наконец-то начать разговор. — По надписям на затворе узнал? — И по ним тоже. Это Глизенти, — начал пояснять Сережа. — Выпускался в тысяча девятьсот десятом году. Я уверен, что из всей многомилионной Красной армии этот пистолет есть только у него, потому что все советские солдаты пользуются более надежным тэтэшником или наганом, но уж точно не изжившим себя итальянским барахлом. — А я-то думаю, почему я раньше чего-то подобного не видел, — усмехнулся Анастасий, продолжая крутить в своих руках штатный пистолет. — Откуда он у него? — Поля тебе не рассказывал? — Я и не расспрашивал. — Тогда… с чего начать-то, — задумался Муравьев, аккуратно доставая солому из своих волос. — Наш отец участвовал в Брусиловском прорыве. Остался потом, за кой хер, мы до сих пор не знаем, в Австро-Венгрии, а через пару лет, после ее распада¹, перебрался в Италию. Там завел знакомства с итальянцами, а в качестве подарка принял у одного из них пистолет. Спустя примерно четыре года, когда в Италии неразбериха была и подал в отставку какой-то там Луиджи², наш папаня, заимев связи, вернулся обратно домой.

¹С 17 по 29 октября 1918 года страны, входившие в состав Австро-Венгерской империи, провозгласили о своей независимости. Парламент Венгрии расторг унию с Австрией. Империя, погрязшая в экономическом кризисе, прекратила свое существование (Брусиловский прорыв был проведен в сентябре 1916 года). ²В октябре 1922 года чернорубашечниками был организован «Марш на Рим» во главе с Бенито Муссолини. Итальянская армия была готова подавить путч, но король Виктор Эммануил III не подписал акт премьер-министра Луиджи Факта об объявлении чрезвычайного положения в стране, склонившись к дипломатии. Вскоре Луиджи подал в отставку, его преемником, после переговоров с королем, стал Муссолини.

— Связи? — уточнил Кузьмин. — Ничего про них не знаю, — виновато взглянул на него Сережа и, чуть помолчав, продолжил: — Из-за этой загадочности он и предложил нам передавать эту пушку из поколения в поколение. Но Ипполит, видимо, решил эту традицию даже не начинать… И да, — он указал пальцем на пистолет, — все эти надписи появились во время его лечения в госпитале. — Интересная судьба у этой безделушки, — прокомментировал Анастасий, целясь в разные стороны по грамотно усвоенной теории, — но о последнем я осведомлен. — Я знаю, — улыбнулся Муравьев. — Просто решил напомнить. Улыбнувшись в ответ, Кузьмин поместил пистолет обратно в кобуру с облупившейся кожей. — Ну, теперь ты, — продолжил диалог Сережа. — Вот ты был водителем-механиком в одном танке вместе с Ипполитом, и должность твоя в танковых войсках очень почитаема. Так ответь мне: как ты в пехоте-то оказался? — Весь экипаж после его ранения отправили в тыл, ибо танк тоже был уничтожен. Там я обучал будущих танкистов, которые планировали быть механиками или, как минимум, наводчиками. Там же, в тылу, я сам учился вашим пехотным штучкам и в большинстве случаев именно инженерным, так как на черноземных участках нуждались в саперах. Меня зачислили в инженерное подразделение. Я был не против, так как опыт есть. Оружие, к слову, мне хорошее дали, — Кузьмин бережно провел ладонью по ствольной накладке винтовки «мосина», лежащей рядом с ним. — И этой штукой нормально пользоваться научили, — кивнул он подбородком на несъемный игольчатый штык, в котором отражались отсветы от огня в бочке, гоняя тем самым по потолку пятна света, именуемые в народе солнечными зайчиками. — Я рад, что так всё вышло, — тише обычного сказал Муравьев и, опершись на расставленные за спиной руки, устремил взор на потолок. — Аналогично. — А ты, Стась, все такой же лаконичный, — усмехнулся он, взглянув на собеседника. — Тебе кажется, — ответил Анастасий, редко моргая от усталости. — Да вроде и не кажется, — вздохнул Сережа и, встав, направился в сторону валяющегося в углу мусора, чтобы найти подобие сухого топлива. Не чувствуя какой-либо на то брезгливости, но по привычке сморщив нос, он осторожно, чтобы не порезаться, начал шарить в небольшой свалке на полу. Под руку ему попался детский мишка. Когда-то, возможно, эта игрушка успокаивала ребенка после приснившихся кошмаров, и он, стесняясь показаться слабым, кутался в одеяло не смея признаться родителям в том, что не может и глаза сомкнуть из-за своего подсознания, которое вновь и вновь являет ему устрашающие картинки. Он будет тихо плакать, сильнее прижимая к себе мишку. Он никогда не признается в своей слабости. У мишки отсутствует задняя лапка, а две пуговки, которые ранее бы назвали глазами, теперь свисают в разные стороны на тонких нитках. Муравьеву кажется, что отдай это покалеченное существо прошлому хозяину, то он бы, не задумываясь, начал его с заботой реконструировать. От игрушки пахнет минувшей эпохой, но также и утраченным детством. Муравьев пошатнулся. Снова вспомнил Ипполита. Вспомнил его взгляд, когда тот приходил к нему ночью после диалогов с отцом. Ипполит никогда не боялся Сережу, поскольку только с ним говорил о своих детских влюбленностях, только с ним делился словами восторга по отношению к стихам имажинистов, только находясь рядом с ним он вслух описывал происходящую действительность, нарочито ее романтизируя. Сережа обнял игрушечного мишку, как обнимал Полю. Ему всегда нравилась умилительная реакция младшего брата на это обращение. И он чувствует вновь нарастающую внутри тоску и тяжесть воспоминаний. Без интереса посмотрев на забитое досками окно, Сережа направился обратно к Анастасию. Бросив игрушку в огонь, он отвернулся, усаживаясь на пол. — Беззаботное детство, — огорченно вздохнул он. — Что? — переспросил почти что уснувший Анастасий. — Детство, говорю, беззаботное. И пролетает совсем незаметно. — Все незаметно пролетает. — Даже война? — Может, и война тоже, — ответил Анастасий и, протяжно зевнув, осведомил: — Пойду почивать, — после чего, с усилием поднявшись, направился к другим, также мирно спящим на обгорелых креслах и хвойных ветках, что валяются на холодном полу. В сторону Кузьмина Сережа не смотрел. Спать ему не хотелось. В хате уже становится с тоскливостью серо. По отблескам света, пробивающимся сквозь забитое досками окно, видно, что за ним рассветное утро. Такое утро, в которое даже запахи кажутся отвратительными, а конечности, будто обожженные кипятком. Такое утро, когда холод пробирает до самого мозга костей. Муравьев совсем не чувствует исходящего от бочки тепла. Просто бездумно осматривает окружающее его душевное одиночество. Окно являло полнейший и угрюмейший покой. С первого взгляда становилось понятно, что это покой мертвый. Казалось, что черная туча заслонила небо, что налетел какой-то вихрь и смыл всю жизнь, как страшный вал смывает пристань. Но это были лишь Сережины слипающиеся глаза, ведь на самом деле спать ему хотелось сильно. Он рвано вздохнул и почувствовал влагу на щеке. Проведя по ней ладонью, он поджал губы, поняв, что беспрерывно плачет. — Нет, нет, нет, подожди, не сейчас, — твердит Сережа и судорожно, грубой тканью от рукава, начал вытирать слезы с щек, оставляя на них кровоточащие покраснения. Легче ему от беззвучного рыдания не становилось, скорее больнее, ведь не может же он теперь издать хоть какой-то звук, тем самым, однако, дав знать, что с ним творится беда. Дышать ему становилось труднее, нос горел обжигающей болью, руки затряслись сильнее. Чтобы успокоиться, он обнял себя, но это также не давало успокоения. Почувствовав пресловутое бессилие, Сережа с глухим звуком упал на спину, ударившись затылком. Физическую боль он старается игнорировать, сжимая челюсти, но болезненный шум в ушах побуждает его ногтями впиться в виски, причиняя еще больший вред. Воспоминания и детство давят на него, потому что он не сумел в те годы преодолеть духовные муки, выходящие за грань привычной жизни, обезумев мыслью о вечной темноте и утопая в предвкушении перед неизведанным отрезком бытия, которое ему не смог объяснить ни один философ: ни Декарт, ни Шопенгауэр, ни Спиноза, трудами которых упивался. Использовав свою безнадежность, он возжелал узнать оное первым, будучи всего лишь подростком, сжимающим в своих худощавых, загрубевших пальцах неумело завязанную петлю, жмурясь от ее навязчивых, шероховатых, потрескивающих звуков и утыкаясь лбом в холодный, покрытый ржавчиной крючок для люстры в прихожей. Он сгнил. Сгнили и его слова, действия, желания, поступки, решения и умозаключения. Он запутался. И попытки распутаться тщетно заканчивались одним лишь словом «прости», выцарапанным ломкими ногтями на стенах промышленных гигантов, появившихся в ходе индустриализации. — Ипполит, — еле выдыхает Сережа и раскрывает рот в немом крике, запустив пальцы обеих рук в волосы. Сколько же в этих семи буквах его вины. Сережа безгранично благодарен Поле за то, что тот смог привести его к самобытной истине, побудить к конструктивному самоанализу и умственной регенерации. Только Сережа со временем все усугубил и испортил. Обернул в негатив, истерические припадки и разбитые в душной кухне стаканы, осколки которых в дальнейшем использовались им, как способ вновь причинить себе вред. И ему от этого отвратительно и смешно. Ему от этого уморительно и мерзко. Его тело сводит раздражающей судорогой. Дышит он прерывисто. В непонятном темпе вздымается его грудная клетка. На лице — гримаса ужаса и боли. Все страдания, которые он испытывает, видны сейчас до невозможности явно. Он не может справиться с этим, не может успокоиться. Небольшим каблуком от сапога он скребет по сырому полу, издает невнятные звуки, ногтями водит по ткани штанов, беспокойный взгляд его мечется по потолку, где уже нет солнечных зайчиков, спиной он чувствует неровно уложенные доски в полу, мотает головой и безостановочно плачет. Слезы уже начали затекать ему в уши, словно вода в теплой речке. Он захлебывается в этой речке, задыхается и тонет. Виски пульсируют, вакуум ощутимо сдавливает внутренности, не позволяя выдохнуть. Он непослушными пальцами достает пистолет из кобуры, снимает его с предохранителя, отводит затвор в крайнее заднее положение, тут же отпускает — звонкий щелчок прошивает морозный воздух. Он мгновение мешкает, не зная, куда лучше стрелять, но решил все же в грудь: ему не хотелось валяться здесь с раздробленным черепом. Левой рукой он нащупал сердце: оно било часто, но ровно, почти спокойно. Он убрал ладонь, прикрыл глаза и поднес пистолет, стараясь, чтобы ствол точно уперся в сердце, вздохнул и… — Сереженька… Он нервно вздрогнул. Боже, если бы этот голос прошептал другое слово — хоть так же изнуренно. Любое иное слово — Муравьев бы нажал на спуск. Но то, что тихо сказал этот голос, было оттуда, из иного мира, где он был по-настоящему счастлив. Краем глаза он заметил направляющийся к нему силуэт. С отчаянием во взгляде он посмотрел на него и беззвучно, будто бы моля, начал бормотать «уходи». Сквозь витающую в воздухе пыль, тускло освещенный утренним восходом, на него смотрел бледный, исхудавший, заросший щетиной и измученный войной Бестужев. На нем расстегнутый полушубок, где на гимнастерке, чуть выше правого нагрудного кармана, виднелся орден Красной Звезды. — Уйди, прошу тебя, — надсадно шепчет Сережа. Миша отрицательно качает головой, неспешно направляясь в его сторону. Муравьев, завидев это, лихорадочно стиснув зубы, с трудом приподнимается, сжимает в одной руке пистолет и начинает отползать от Бестужева к стене. Напоровшись на злосчастную стену, он, всматриваясь в орден, прижимается к ней затылком. Миша ощущает, сколько напряжения исходит от Сережи, и, опустившись на одно колено подле него, кладет свои ладони на его руку, в которой он держит пистолет, вяло поднимает ее и вжимает ствол себе в область сердца. — Выстрелишь? «Ты мне нужен… у меня больше никого нет…» Сережа тревожно наблюдает за ним, чуть щурясь, вовсе не моргая. Внезапно все его нутро надламывается, он слабеет, пистолет с мягким стуком выпадает из его руки. Бестужев тут же обнял его, обнял мягко. Сережа хотел рвануться, но коснулся щекой белого меха на воротнике Мишиного полушубка, прижался к нему и вновь заплакал. Плакал громко, навзрыд, а чужие руки гладили его по волосам, и тихий, спокойный голос шептал: — Ты не останешься один. В полуразрушенной хате не спал в эту минуту никто. Все наблюдали за ними, затаив дыхание, не смея как-либо упрекнуть или отвлечь, а дрожащий огонь в бочке поплыл, закружился, заиграл ослепительными, веселыми брызгами внезапно согревая каждого. Спустя время, сев рядом, Миша прислонился спиной к стене, позволив Сереже положить голову на свои колени. Сережа благосклонно рассматривал черты его осунувшегося лица, освещаемые, словно оберегая от давящей тьмы, одними лишь блеклыми лучами, пробивающимися сквозь щели в оконце, и наблюдал, как тот тихонько перебирал его топорщащиеся пряди на затылке. Мысленная безмятежность вскоре заволокла Сережу в расслабляющую умиротворенность и безмолвие; он мирно сопел, обретая долгожданное спокойствие, в котором так долго нуждался, и временами лишь бормотал что-то невнятное. Что-то, что было похоже на имена «Миша» и «Ипполит». «И ты мне нужен.»