¹Полицаи — советские коллаборационисты, добровольно сотрудничавшие с немцами и непосредственно участвовавшие в расправах над солдатами и мирными жителями (относились к активной категории пособников СС).
За свои ярко выраженные скулы он нередко получал от некоторых из роты колкости в свой адрес. Сам по себе Кузьмин был не примечателен: погруженный в себя и редко участвовавший в их беседах. Но этот солдат, лет двадцати пяти, Муравьеву небезразличен и важен. Анастасий является причиной, по которой Сережин младший брат Ипполит все еще топает по этой земле. И потому он чувствует к нему обоснованную чрезмерную теплоту. Ипполит отправился на фронт в сорок втором, был в бронетанковых войсках. Но их командование, прослывшее своей инфантильностью, побуждало их в самых неблагоприятных для танков местах начинать обстрел немецкой пехоты. По правде говоря, ничего хорошего из этого не вышло, и Ипполит, едва не отравившись угарным газом, был вытащен из горевшего танка как раз-таки Анастасием, что был в их экипаже механиком-водителем. Они еще до этого момента контактировали, но после этого отрезка их совместного сосуществования тесно сблизились и нашли друг в друге единомышленников. Ноги Ипполита после той неудачной попытки прорыва были в многочисленных ожогах. Из-за них ему даже спустя два года так и не удалось справиться с комплексами, сформировавшимися по причине появившихся рубцов на голени и внешней части бедер. И именно в те моменты, когда он находился в полевом госпитале, а у Сережи не было возможности его навестить, с ним подолгу сидел Анастасий, всячески подбадривая и отвлекая от невыносимой боли и страха ампутации. Ипполита снова отправили на передовую через четыре месяца. Как и прежде — он в бронетанковых войсках в звании лейтенанта. А именно в восьмой танковой роте под командованием Николая Романова. Позиции их, по счастливой случайности, рядом с пехотным полком Бенкендорфа, а значит и ротой Пестеля. Муравьев хотел за эти дни наладить контакт с Ипполитом, но от этого действия его отговаривает Анастасий, убежденный в том, что торопливость в нынешнее время ожидаемых результатов не даст, с чем поспорить, однако, было бы глупо. Сережа не видел малыша более года, но все же с горем пополам покорился.***
Сапогом отбросив снег в сторону, Муравьев поежился от холодного ветра, запустив одну руку в карман, а другой крепче сжал командирскую папиросу, морщась от привкуса во рту, ставшего за время непривычным, и не имея желания ее в целом докуривать. В лунной синеве он заметил направляющийся к нему силуэт. По качающейся походке подвыпившего он понял, что это Миша. Подтвердилась его мысль тихим от усталости голосом: — Снова куришь в одиночку, — бросает Бестужев, подходя к нему и поглядывает из-под отросшей челки на почти что раскуренную папиросу. Сережа всматривается в него сквозь табачный дым. Им двоим совсем недавно дали новое, более удобное и теплое обмундирование. Мише все же пришлось расстаться с полюбившейся шинелью и заменить ее на полушубок из дубленной овчины с отложным воротником и белым мехом наружу. Опоясали его ремнем из чепрачной кожи, на который он пристегнул каску и трофейную фляжку с орлом. Через плечо перекинута брезентовая сумка с автоматными дисками для «ППШ». На руках у него теплые овчинные варежки на тесемке, которыми он старательно прижимает шесть металлических термосов к груди. — Долгожданный паек? — кивает Муравьев на термосы. — Ага. Тяжелые очень. — На, тогда, передохни, — кивает Сережа на папиросу, протягивая ее к Мишиному рту. Тот, не заставляя себя ждать, участливо ловит ее губами и вдыхает дым от тлеющего табака, после чего, чуть отстранившись, выдыхает его куда-то в сторону, увлеченно нахваливая: — Неплохие цигарки капитан накуривает-то, отнюдь неплохие. — Не поспоришь, — подтверждает Муравьев проделывая манипуляцию еще несколько раз, затем активно размахивает руками перед лицом, чтобы развеять дым возле двери в деревянное помещение и выбрасывает картонную гильзу в снег. — А-ах, диво. Давно я не курил, — улыбается Бестужев и, кивнув головой в сторону полуразрушенного дома, добавляет: — Пойдем? — Пойдем, — соглашается Сережа, следом подходит к двери и широко распахивает ее, впуская в помещение Мишу и облака холодного воздуха. В хате прохладно. Пыль и гниль, скопившиеся внутри небольшого сооружения, заставляют то и дело откашливаться. Сырой пол, на котором сидят солдаты, также не прослыл своей чистотой, ибо на нем было все: смешанный с грязью снег, солома, хвойные ветки, патронные гильзы разных калибров, тряпки и мусор, оставшийся от прошлых хозяев дома. Но это был самый, что ни на есть, рай. Рай, в котором обугленная бочка, стоящая в самом центре, является не только источником света и тепла, но также и верным товарищем солдат, что забрели в этот домик. Они то и дело забрасывают в нее чудом загорающиеся сырые поленья да хворост с валяющейся вокруг утварью. Каждый из них вносил вклад в наличие этого тепла и света. Стремительно ввалившись через порог, в помещении оказываются и Сережа с Мишей. Их молодые курносые лица раскраснелись от стужи. — Да неужто? Это то, о чем я думаю? — пытается повернуться к ним сидящий на полу Пестель и разглядывает термосы в Мишиных руках. — То, товарищ капитан, то, — кивает Бестужев, подходя к солдатам, расположившимся подле бочки. Муравьев видит тут почти всех своих: и санитар Юшневский, и капитан Пестель, и пулеметчик Оболенский. — Не знаете, где Кузьмин? — спрашивает он, заметив его отсутствие. — Дрова колет, — отвечает Оболенский, принимая в руки отдававший теплом термос. — Ясно, — чуть тише говорит Сережа, также забирая паек и усаживается рядом с Пестелем. — Не распускай нюни, боец, скоро он придет, — поддерживает его командир, ободряюще похлопав по спине свободной рукой. — Как нога? — Совсем не тревожит, — качает головой Муравьев. — Ну… что на сей раз нам приготовил народный комиссариат, — предвкушает Миша, раскручивая крышку термоса и довольно улыбается, завидев продукты: девятьсот грамм хлеба, полкило картофеля, сто пятьдесят грамм мяса и пятьдесят грамм жиров с сорока пятью сахара. — Хлеб, — жадно вдыхает запах Муравьев. — Ну, коли тут такое, то держи, товарищ капитан, — Бестужев решительно отстегивает от ремня немецкую фляжку и протягивает ее Пестелю. Тот, ухватив цепкой рукой металлическую колбу с орлом, придав хмурому лицу комически глубокомысленное выражение, исследует ее. Для этого он сперва тихонько взбалтывает фляжку и прислушивается. — Шнапс? — Не-а, давно уже выпили. Там спирт. Командир, отложив паек, важно открывает пробку и, гримасничая, нюхает рыльце, выразительно крякая от удовольствия. — Товарищ капитан, разливайте уже, — подгоняет Юшневский. — Ну, давайте, — довольствуется Пестель, разливая спиртное по алюминиевым кружкам. В это время за Мишиной спиной открывается дверь, и с морозной стужей, переступив порог, с дровами на левом плече в хату вваливается Анастасий Кузьмин в густо заиндевевшей шинели. — Здравия желаю, камрады, — поднимает он правую руку, скинув дрова у порога и сняв шапку; затем, по-домашнему потянувшись, начинает жадно вдыхать знакомый запах: — Паек что ли принесли? — тут же догадывается он. — Да-да. Вот твой, — протягивает ему последний термос Бестужев. — Спасибо, Миша, — сдерживает улыбку уставший солдат. — Ну, будем здоровы! — слегка приподнимает чашку Оболенский. — За пехоту-матушку, — подхватывает Пестель. — За победу, — доканчивает Миша. — До дна! — провозглашают все хором, поднимая к потолку кружки. Ну нет, до дна нельзя. Три глотка обжигающей жидкости, потом — захватывает дыхание и — предательский кашель. И видно им, что в самом деле во фляжке не немецкий шнапс, а настоящий советский спирт. Но тут — горячую картошину из термоса в рот и кусочек волокнистого белого мяса. Торопливо, с усиливающимся шумом в голове, едят, а из души рвется вместе пережитое, то, что отошло в прошлое, но вдруг воскресло в них с очередным приходом в эту полуразрушенную хату. Им становится хорошо, легко, даже весело. Все так старательно жуют свой паек — любо поглядеть. Разговоры в хате усиливаются, оживление растет. Нет-нет, да раздается смех. И все Мишина трофейная фляжка! Но ведь у каждого своя, персональная, посему уже Кузьмин отстегивает свою, наливая каждому по чуть-чуть. В глазах у всех удовлетворение и покой. Пестель, расслабившись, начинает рассудительный разговор, жестом приглашая всех. — Эх, товарищи, знаете ли вы, что же все-таки страшнее всего на свете? — Пустой стакан, — тут же отвечает Миша, усаживаясь рядом с Сережей. Пестель сделал презрительный жест в его сторону, едва не ударив Муравьева по лицу: — Вольно, Бестужев. Нет ничего более позорного для мужчины, чем шутовство, — затем снова обратился к солдатам: — Самое страшное, товарищи, — это время. Время, которое мы переживаем и которым все-таки никогда не владеем. Он достал из кармана часы и поднес их к глазам Миши: — Вот она, боец! Адская машина. Тикает, неудержимо тикает, стремясь навстречу небытию. Ты можешь остановить лавину, горный обвал, но вот эту штуку не остановишь. — И не собираюсь останавливать, — заявил Бестужев. — Хочу мирно состариться. Кроме того, мне нравится разнообразие. — Для человека это невыносимо, — сказал Пестель, не обращая на него внимания. — Человек просто не может вынести этого. И вот почему он придумал себе мечту. Древнюю, трогательную, безнадежную мечту. Миша рассмеялся: — Товарищ капитан, самая тяжелая болезнь мира — мышление! Она неизлечима. — Будь она единственной, ты был бы бессмертен, — ответил ему командир. — Ты — недолговременное соединение углеводов, извести, фосфора и железа, именуемое на этой земле Михаилом Бестужевым-Рюминым. Бестужев с хмельным удовлетворением блаженно улыбнулся. Анастасий, молча слушающий обоих, сидя сзади, приятельски предлагает Сереже мясо на кости, и тот, приятно удивившись, отдает Кузьмину более прожаренную картофелину и сахар. Пестель же не унимается: — Товарищи, жизнь — это болезнь, и смерть начинается с самого рождения. В каждом дыхании, в каждом ударе сердца уже заключено немного умирания — все это толчки, приближающие нас к концу. — Каждый глоток тоже приближает нас к концу, — заметил Миша, барабаня пальцами по алюминиевой кружке. — Твое здоровье, капитан! Иногда умирать чертовски легко. Пестель поднял стакан. По его крупному лицу, как беззвучная гроза, пробежала улыбка. — Будь здоров, Бестужев! Ты — блоха, резво скачущая по шуршащей гальке времени. И о чем только думала призрачная сила, движущая нами, когда создавала тебя? — Это ее частное дело, — усмехнулся Муравьев в защиту Миши. — И то верно, — согласился с ним Пестель и, сделав глоток спирта, забавно поморщился, обращаясь с просьбой к Бестужеву: — Ну, младший лейтенант, сыграть что-нибудь сможешь? — Попробую, товарищ капитан, — ответил он, беря в свои руки гитару и подвинчивая хрупкие шурупы. Неизвестно, гитара эта какого-либо солдата, ранее здесь ошивавшегося, либо же все тех же прошлых хозяев хаты, ибо фактом, что пользовались ей и ранее, является отсутствие некоторых струн. Да и в целом звучание ее отвратительно, но всем здесь сидящим хочется окунуться в атмосферу отстраненности ко всему происходящему. Хочется с надеждой взглянуть на далекое будущее без войны и в то, что они не станут жертвой пули через несколько часов. — Что спеть? — спросил Бестужев, вопросительным взглядом обращаясь к каждому бойцу. — Что-нибудь хорошее, — предлагает Сережа. — Конечно, — мягко улыбнулся ему Миша. И Сережа не может себе не признаться, что любит эту улыбку. Что любит этот голос, которым теперь наполняется помещение. Ему хочется верить, ему так сильно хочется верить в то, что они все останутся в живых до окончания войны и проживут незабываемую жизнь. И сейчас, наперекор обуявшему его страху, он лишь слушает полюбившийся ему голос, наблюдает за неловко сменяющими друг друга аккордами и всматривается в умиротворенные лица товарищей, которые также верят и надеются.Бьется в тесной печурке огонь, На поленьях смола, как слеза. И поет мне в землянке гармонь Про улыбку твою и глаза. Про тебя мне шептали кусты В белоснежных полях под Москвой. Я хочу, чтобы слышала ты, Как тоскует мой голос живой. Ты сейчас далеко, далеко, Между нами снега и снега. До тебя мне дойти не легко, А до смерти — четыре шага. Пой, гармоника, вьюге назло, Заплутавшее счастье зови. Мне в холодной землянке тепло От моей негасимой любви…²
— Хорошо спел, — хвалит Мишу командир, прикладывая ко лбу холодный алюминий. Вместе с ним хвалят пение и остальные солдаты. — Сереж, — Миша кладет свою ладонь на его плечо, — это было хорошо? — Более чем. — Ну-с, что еще спеть, товарищи? — обращается он ко всем вновь. — Колыбельную какую-нибудь, я валюсь с ног, — жалуется Оболенский и, поднимаясь с места, издает страдальческие звуки, разминая спину. Есть у него такая незамысловатая привычка таскать десятикилограммовый ручной пулемет «дегтярева» на плече, из-за этого бедняга-пулеметчик и страдает. — Почему нет? — спросил Бестужев. И вопрос не нуждался в ответе. Немногие остались подле бочки, но эти немногие, и Муравьев в их числе, с упоением слушали уже хрипловатый и низкий от отсутствия сна Мишин голос. Очерки пережитого не складывались в цельную картинку, поэтому они молча, пытаясь сконцентрироваться на чем-то незначительном, поглядывали на храпящих. Моментами громкость их храпа вызывала тихие смешки со стороны бодрствующих. Душевное одиночество каждого из них ушло на второй план. Сережа прикрыл глаза.