Двойная звезда

Люмин почему-то никогда не думала, что повзрослеет. Не смотрела на женщин — суетливых нянь и учительниц, старающихся быть строгими, с мыслью: "однажды и я такой стану". Высокой, с красивыми изгибами фигуры, но странно скованной. Следящей за движениями, мимикой, словами так дотошно, словно они — шаловливые дети, что неприменно пакость сделают — только отвлекись. Конечно, она с детства знала, что должна определенным требованиям соответствовать, но со временем их становилось все больше: они связали по рукам и ногам к моменту, когда с возрастом пришли различия, не позволяющие больше спокойно с Итэром меняться одеждой, заставляя окружающих путаться. Её фигура смягчилась. Бедра шире стали, начала расти грудь, заметно выделилась талия. Брат сначала отставал, но потом начал догонять: вытягиваться, шире делаться. Не смотря на внешнее преображение, ему можно было продолжать бегать по саду до того состояния, когда щеки горят, по́том покрываешся и едва на ногах держишся от тяжёлого горячего ощущения в мышцах. В отличие от Люмин: она должна была ходить спокойно, удерживая спину прямой. Не говорить лишнего. Не пачкаться. Не хохотать в голос. И она не нарушала правил — тем более следовать последним двум было легко: от былых игр с братом почти ничего не осталось — теперь он обдирал руки и лицо об кусты в компании других мальчишек, пока Люмин сидела в беседке с книгой или шитьем под присмотром гувернантки, невольно прислушиваясь к далёким крикам, смешанным со смехом. В некоторые дни, правда, совсем рядом звучали совсем другие голоса — более тихие и мягкие: принцессе за вышивкой составляли компанию другие девочки знатного происхождения. Все они были образцами аккуратности. В надушенный шелк и атлас обернутые, с идеальными причёсками: всё гладко — ни волоска не торчит. От взгляда на эту красоту вспоминались куколки фарфоровые, которые обычно за стеклом стоят, глаз радуя. Тревожное сходство. Участь милых вещиц — почти без голоса — никто из девочек осознанно не выбирал. Происхождение и окружение заставляет их быть идеальными леди — изящными красавицами, скованными в движениях и осторожными в словах. Хотя на самом деле они являются подростками, полными энергии, что нуждается в выходе. Это становилось заметно, когда внимание наставницы слабело: обычно тихие голоса опускались до азартного шёпота, взлетали до звонкого смеха; глаза начинали блестеть, будто драгоценные камни на солнце, а на щеках розами расцветал румянец — нелепо густой. Причины, заставляющие девочек веселиться, у самой Люмин мало приятных чувств вызывали. Шутки и сплетени из мира взрослых раздражали — она туда не слишком хотела. Обмен наивными мечтами угнетал — они приятные, но почти наверняка разобьются, ранив осколками. Поэтому даже в такие моменты — когда казалось бы можно повеселиться — Люмин была подобно снегу, лежащему на вершинах гор — холодной и почти недосягаемой. Она немного оживала, только когда начинали планировать прогулоки, разговаривать о нарядах — это было не только прилично, но и приносило удовольствие. Впрочем, не такое яркое как то, что дарили обсуждения прочитанных классических книг: столько разных эмоций от одного и того же! Но даже ощущая восторг, Люмин оставалась молчаливой: она не должна говорить глупостей. А то, что вертелось у нее на языке, было самой настоящей глупостью: ей отчаянно хотелось спорить с тем, что хотели сказать авторы. Их представления о любви, семье и месте человека в обществе в грязь втоптать. А ещё отчаянно хотелось в одной нижней рубашке бегать по саду, кричать, смеяться, браниться. Именно потому, что так нельзя. Такое дикое поведение разорвет шаблон на множество мелких кусочков, подобных конфети, хоть на мгновение снимет оковы, что пеной кружева белеют на краях узких рукавов, мешают свободно дышать, давя на ребра корсетом, в волосы вплетаются лентами. Люмин хотела свободы, но прекрасно понимала: она ушла безвозвратно вместе детством. Поэтому старалась не заострять много внимания на своих желаниях и не допускала даже мысли, что может бунтовать. Это непозволительно для принцессы. Она куда важнее дочек герцогов, графов или маркизов, некоторые из которых позволяют себе вызывающие выходки. Их — много. Люмин — одна. Слишком важна: на неё все смотрят. Любое её неверное слово и действие может стать причиной для сплетни — а они имеют свойство быстро расти и мутировать, бросать некрасивые тени на семейный герб. Бестолковая девчонка, стоящая в одном ряду с великими мужчинами и женщинами, словно сотканными из света и золота — даже звучит смешно. Ей нужно соответствовать благородным предкам и своему положению. Поэтому Люмин старалась быть идеальной. При том не только внешне. Она заставляла себя часами сидеть за книгами, изучая науки, а потом — уже с удовольствием — до боли в мышцах пропадала на занятиях по танцам и фехтованию — благородным девушкам позволительно владеть оружием. Когда-то это было даже обязательно, а сейчас стало просто данью традициям. "Слабая женщина не достойна сильного мужчину". Люмин доводила себя до состояния, когда каждую мышцу в теле чувствуешь — так гудит — не только для того, чтобы заслужить ещё больше уважение, овладев заслуживающими уважения навыками, но и из искреннего желания закалить тело. Она хотела стать достаточно сильной, что бы чувствовать себя увереннее. Чтобы, если что, защитить себя самостоятельно. Не зависеть от телохранителя или супруга. Вообще, лучше без обоих обойтись. Особенно — последнего. От мысли, что она когда-то кому-то отдана будет, её мутило: гнев и отвращение душили смрадной духотой, заставляли покрываться испариной и мурашками, как при пищевом отравлении. Люмин старалась не тешить себя пустыми мечтами, что каким-то чудом сможет избежать исполнения своего главного долга — замужества, что сулило ещё больше неприятных перемен в жизни, главная из которых — окончательное разлучение с братом. Конечно, утешительные фантазии о спасении, точно скрасят последние годы жизни в роли незамужней девушки, но принесут адскую боль, когда придется встать с кем-то у алтаря. Люмин могла только отвлекаться от этих мыслей, прилагая все усилия, чтобы стать лучше.

***

Люмин следит за дыханием, стараясь правильно замахнуться — в руках столько напряжения скопилось, что даже просто поднять их трудно: попытки болью тянущей отдаются, усталость давит на плечи, вбивается между лопатками гвоздями. Наставница это замечает, заставляет отложить тренировочный меч, медленно пройтись по залу, приходя в себя — нельзя сразу садиться. Да она и не встанет больше, если вздумает опуститься на скамейку. Только на стену облакачивается, признавая, что сегодня продолжить не сможет. Выжата до последней капли. Люмин столько времени добровольно посвящала танцам и фехтованию не только из желаний стать лучше и отвлечься от мрачных мыслей о будущем. В просторные прохладные залы её толкала так же потребность в движениях. Такая отчаянная, мучительная, что кажется: без истощающего занятия умрёшь — обратишся каменной статуей, как в страшной сказке. От сидения за книгами и мелкими ремеслами, вроде того же вышивания или игр на музыкальных инструментах, все тело буквально зудеть начинало. Будто она не в нежные ткани одета, а в колючую шерсть. Чувствуя, как горят мышцы под кожей, Люмин прощается с наставницей и идёт приводить себя в порядок. Сама, хотя служанки — только слово скажи — сделали бы все за неё. Куда быстрее и качественнее, чем она сама... Но Люмин упиралась, не желая чувствовать себя совсем беспомощной и изнеженной. Ноги кажутся слишком слабыми, чтобы вынести вес тела, пол — каким-то нетвердым: будто не по паркету идёшь, а по палубе корабельной. Дойдя до раздевалки, Люмин долго возится с одеждой для тренировок: светлая ткань промокла от пота и неприятно липла к коже — пальцы слушаются плохо. Все же справившись, она обливается прохладной водой из ковша, краем глаза замечает собственное отражение в зеркале. Оно светлое и изящное. В памяти всплывает образ, пронизанный бодрящей прохладой раннего летнего утра: стилет. Люмин не сразу понимает откуда такие ассоциации, но вода смывает вместе с по́том часть напряжения, и до нее доходит: она тоже по-своему тонкая и прямая, созданная колоть — не резать — куда уж элегантнее? Самое то для золотой принцессы: мысль оседает на языке горечью странной, вяжущей, как некоторые фрукты. Люмин пытается её распробовать, втирая сладко пахнущее масло жасмина в запястья. Глубокий и сложный запах, напоминающий о цветущем саде и догорающих свечах, сейчас кажется лучшим украшением. Понимание природы собственных эмоций заставляет невесело рассмеяться. Как же ей не чувствовать горечь, осознавая, что её брат — её половинка — дурак, каких на свете мало? Даже вымотанная днём учебы и тренировок, Люмин хороша: красота её нежная и хрупкая, как цветы, чьих лепестков случайное прикосновение к коже один поэт сравнил с лёгким и мягким поцелуем девы. Её ощущались бы так же? Люмин трёт лицо: ей кажется, что сердце замерло, а воздух — сгустился. Ей нельзя оставлять себя без забот: голова совсем дурная, сердце — ещё хуже! Умывшись ледяной водой, она опасливо смотрит в зеркало: щеки горят, глаза блестят как-то лихорадочно. Вслух выругавшись, чувствует что-то похожее на облегчение. Да, в голову её вечно лезут странные мысли, а сердце биться начинает отчаянно не от того, от чего должно бы. Хотя кто решает, что должно заставлять её сердце сходить с ума, от того, как Итэр беззаботно улыбается, смеётся заразительно... Даря то же чувство туманное и теплое, которым наполняешся, попав под ласковый лучик солнца. Никто не смеет решать. Люмин быстро одевается в лёгкое платье с рукавами фонариками и высокой талией — белая ткань не облегает почти, струиться свободно, только пояс небесно-голубой ленточкой почти под самой грудью проходит. Она имеет полное право испытывать эти чувства. Итэр всегда принадлежал только ей, а теперь между ними пропасть пролегла. И со временем она становиться все больше. Их разлучают, все больше обучая разному. А свободное время... Брат предпочитает проводить с мальчишками. Мерзкими: прыщавыми и вечно потными. Разве она — принцесса — хоть в чем-то им проигрывает? Конечно же нет! Люмин во всем лучше. Кожа у нее чистая, пахнущая приятно. И по деревьям она лазит ловко, плавает — уверенно. Дерётся... Больше не дерётся, махая руками и ногами, как дикая обезьяна: такое поведение для неё непозволительно. Можно свалить вину за отделение на это: к ним разное отношения, одному можно больше — другой меньше. Но если хочешь быть рядом, можно что-то придумать! Самому вести себя сдержанее — невелика жертва. Или играть как раньше — только тайком. Не смотря на всю ответственность принцессы, она бы согласилась на все, лишь бы быть рядом... А Итэр даже не пытается. Значит все устраивает. Значит променял её непойми на что — предатель. Люмин заплетает волосы в небрежный колосок. Отражение в зеркале, не смотря на миниатюрную фигуру, укутанную в белый шелк, кажется чужим. Зачем они так похожи? Она никогда бы не подумала, что обида может обжигать — не жаром — холодом, как металл лютой зимой. Замораживать, заставляя вести себя как... Обиженная девчонка. Вызывающе молчать или язвить. Уколами пытаться донести: ты не прав — исправляйся. Да кто прислушается, когда атакуешь, изворачиваясь, как змея? Понимая, что идти спать в таком состоянии — мысль ужасная: сниться будет всякое — острое и удушающе нежное одновременно, Люмин решается прогуляться. Воздух в саду густой от ароматов цветов, усыпающих все: они благоухают на клумбах, кустах и деревьях. Люмин хотела устроиться на лавочке под яблоней, чья крона в это время года скорее белая, чем зелёная, но свернув на нужную дорожку увидела: там уже занято. Тем, кто ей в зеркалах мерещится, сердце её в руках сжимает, сам того не зная. Люмин почти разворачивается, чтобы пойти обратно, но останавливает себя: выглядеть будет глупо — брат заметил её, рукой махнул... Как будто ничего между ними холодного и колючего последнее время не было. Он — не бросал. Она — не обижалась. То, как легко Итэр ведёт себя так, почему-то не раздражает. Даже наоборот — подкупает. Соблазнает возможностью представить, что все как раньше. Люмин соблазну поддается, быстро преодолевая оставшееся расстояние и присаживаясь на край лавочки: Итэр умудрился больше половины занять, раскинувшись как... Как же у него все просто. Даже завидно. Люмин кажется высказывает последнюю мысль вслух, потому что Итэр смотрит на нее так растерянно, что почти стыдно становиться. Конечно, он тоже очень сильно устает. Учиться и тренируется. Может, даже больше, чем она. Принц же... К ответственности нужно готовиться. Люмин руки в замок перед собой сцепляет, мягко поясняя, что просто задумалась. Мол, не обращай внимания, отдыхай как отдыхал. А у него взгляд меняется. Вместо растерянности — что-то сложное. Удивление и... Мелькнуло и пропало — не успела разглядеть. А Итэр оживился, взьерошив себе волосы — хотя они и так пребывали в беспорядке: коса сильно растрепалась — пряди по все стороны. В свете заходящего солнца выглядет так, будто голова брата окружена лёгким свечением. Красиво — взгляд не оторвать. А надо бы, а то смотрит она долго и наверняка как-то глупо. Итэр правда никак это не комментирует, но, кажется, ему становиться неуютно. Голову вопросительно наклоняет... Такой милый, что Люмин сама не замечает, как пододвигается и руки в его волосы запускает: косу расплетает, пряди сквозь пальцы пропускает, а они струятся — как вода. Дышать становиться тяжело, будто внезапно в корсет затянули. Люмин торопливо заплетает брату новую косу, задевая пальцами шею и спину. Невольно отмечает, что Итэр дышит через раз. Отвык от прикосновений? Боится спугнуть её приступ нежности? Возможно правильно делает, но Люмин почти не чувствует обиды, от тепла спокойной близости тая — медленно, но неумолимо, как зажженная свеча. Брат молчит довольно долго. Вид у него при этом какой-то растерянно-глуповатый: он будто пытается понять, как ответить на вопрос, который прослушал. Смеяться тянет. По-доброму. Люмин чудом удерживается, ограничившись мягкой улыбкой и нежным взглядом, говорящим: "теряйся сколько нужно: тебя никто не осудит и любить меньше не станет". Любить... Раньше было просто и легко, как дышать. Сейчас это всё ещё кажется естественным, но вместе с тем приводит в смятение: чувство преобразилось, шокировав новизной и силой. От него рёбра начинают ощущаются клеткой для кого-то дикого. Мечущегося отчаянно, всё переворачивая, создавая хаос, а потом сильным давлением оседая под ключицей, отчего дышать и глотать ещё сложнее. В животе все сжимает и тянет, и это не то приятно, не то болезненно — не разберёшь — слишком многогранное ощущение. Напоминает и страх, и предвкушение. Люмин устала от тишины — она в воздухе висит, густая, как запах благовоний в храме — неприятно. Косу брата за плечо ему закидывая — а хочется вокруг шеи обмотать, как шарф, которым можно придушить. Чтоб никто его больше у нее не отнял. Он, возможно, это чувствует. Улыбается шкодливо и её волос касается, у лица выбившиеся пряди поправляет. Люмин от неожиданности теряется, замерает напуганным зайцем. А Итэр тишину рвет, расплетая её колосок: — Так будет честно. Она не совсем понимает, что именно. Что и он ей прическу переделает? Или удивит поведением, ставшим непривычным? Сформулировать вопрос не получается, поэтому Люмин молчит, разглядывая сосредоточенное, но вместе с тем веселое лицо брата. В итоге он сделал ей простую косу — почти идентичную той, в которую его волосы собрала она. Должно быть, так они похожи только больше...Поймав эту мысль за хвост, Люмин зло вертит её и так, и сяк, стараясь содрать всё очарование, заставляющее кровь в ушах шуметь, греть щеки — этим наверняка добавляя выражению лица ещё больше глупости. В том, что она сейчас выглядет полной дурой, Люмин была уверена: уж слишком широко открытыми глазами, забывая моргать, она смотрела на брата, слишком пекло щеки. Хотелось по ним похлопать в надежде: это поможет прогнать волнение, липкостью и сладостью напоминающее карамель, заставляющие чувствовать себя последней крестьянкой, введённой в почти религиозный трепет пышным блеском императорской процессии. Нет тут ничего праздничного. Но если бы было, то наверняка бы померкло в мягком теплом сиянии брата, молча позволяющим смотреть на себя, как на... Изображение святого на витраже — множестве разноцветных стекляшек, что, кажется, светятся изнутри. Едва помня, как дышать, Люмин щекой прижимается к спинке скамейки: она сидит совсем неровно, да что там — почти лежит, не находя сил вырваться из объятий очарования. Только краем сознания отмечая: они с братом местами поменялись. До этого он терялся — она терпеливо ждала. Теперь — наоборот. Только причины, должно быть, у них разные. Итэр просто не мог понять как реагировать. Она... Слишком сильно его любит. И выразить это чувство никак не может. Не может попросить о взаимности, в которой нуждается, как в воздухе. Потому что просто нельзя, и это понимание особенно больно проходиться по сердцу сейчас — когда Итэр на расстоянии вытянутой руки. А Люмин позволено только смотреть, восхищаться, мечтать, и ничего более. Хотя раньше брат только ей принадлежал, только ей всю любовь свою отдавал, пока они не выросли, а вместе с ними — невидимые, но толстые стены. Ей хочется их пробить, чтобы вцепиться в издевательски недостижимого и желанного брата зубами. Чтобы он хоть частичку её боли почувствовал, чтобы понял. Едва соображая, что говорит, Люмин просит Итэра достать ей веточку яблони. Над их головами полно таких — цветущих, источающих нежный и утонченный аромат, изящно вьющийся в воздухе. А он берёт и слушается её, как в детстве. Солнечно улыбаясь, легко встаёт на скамейку: с подлокотника забирается на спинку, тянется опасно, да веточку срывает — от этого её соседки качаются, роняют белые лепестки. На мгновение кажется, что снег в Мае пошел. Положение брата на изогнутой спинке такое неустойчивое, что Люмин сама не выдерживает, забирается на скамейку с ногами и хватает Итэра за руку для дополнительной опоры. Брат мало чем кошкам уступает: много куда залезть может, неплохо держит равновесие, но все же может упасть. Поэтому Люмин хмурится, крепко его за руку держа, чувствуя как он неловко качается, слезая со спинки скамейки; всего на пару секунд на её плечо опирается, добытую веточку в лицо сует, смотря с такой любовью, что сердце замирает. Люмин забирает подарок только для того, чтобы пристроить его — эту тонкую веточку, покрытую листиками и мелкими цветочками — брату за ухо, как карандаш. Итэр смеётся, ворчит беззлобно: — Сразу бы сказала зачем. Я бы две сорвал. Она отмахивается, но тут же лезет за второй веточкой, которую он сможет вплести ей в волосы, совершенно пьяная от лёгкости, сопровождавшей их все детство. Двигается путем брата, на всякий случай опираясь о его плечо. Замечает, что смотрят на неё со смесью любопытства и опаски, напрягаются, но остановить не пытаются — видимо готовятся ловить. Предусмотрительно. Итэр перерос Люмин ещё год назад, поэтому ей приходиться отпустить его и встать на цыпочки, чтобы достать веточку. Но коснуться — мало. Нужно сорвать. Сделав это, она сильно назад откланяется, отчего равновесие теряет. Стараясь вернуть, вперёд подаётся, да чувствует руки брата, обхватывающие её бедра, на себя тянущие. Так её на руки ещё никто не брал — сминая юбки и глядя снизу вверх. Люмин бы вредно сказать, что Итэр поторопился: она могла сама со всем справилась, удержаться без помощи, но рот открыть не получается. Внутри все переворачивается: брат краснеет густо, но отпускать не торопиться. Ей хочется думать, что он чувствует то же самое, что и она. Что ему тоже нравится. Что ему тоже хочется прочувствовать и запомнить в деталях, чтобы потом, в темноте спальни... Вспомнить. И помечтать, придумав продолжение. Она позволяет себе так думать, нагибаясь и опираясь на плечо Итэра рукой да легко листиком на кончике веточки нос его щекоча. Брат смешно морщиться, смеётся, мотает головой, стараясь избежать раздражающие прикосновение. Вовремя вспоминает в каком они положении и, видимо, боясь свалиться, заигравшись, отпускает Люмин. Он тянется смущённо взьерошить себе волосы на затылке, но на пол пути передумывает. Соскакивает со скамейки и ей галантно помогает спуститься. Словно и не вели они себя как пара дикарей. Обрадовавшись, что они все ещё могут хорошо проводить время вместе, Люмин улыбается, когда Итэр устраивает веточку в её волосах. И едва не хлопает в ладоши, когда он с энтузиазмом соглашается прогуляться вместе.