Слепая вера

Шёлковая верёвка обхватывает запястье крепко, но бережно: если следы и останутся, то по неосторожности связанного. Сичэнь позволяет себе беспокойно выдохнуть, потянуть верёвку рукой, проверяя, как далеко она даст ему сдвинуться. Прохладная лента лежит на глазах вместо повязки, узкая, но достаточно плотная, чтобы не различать ничего, кроме золотистых бликов. Цзинь Гуанъяо наблюдает, и, чтобы понять это, не нужна способность видеть. — Эргэ, — с мягким укором говорит он, и Сичэнь чувствует на щеке лёгкое прикосновение пальцев. — Ты мне веришь? Над ответом на этот вопрос Сичэнь не раздумывает никогда, но сейчас его руки приподняты и разведены в стороны, глаза завязаны, а тело полностью обнажено. Привычный ход событий нарушен: в обычный их вечер наедине он склонился бы над А-Яо, чтобы касаться поцелуями плеч и ключиц, держал бы его в руках, помогая отпустить дневные тревоги и забыться. Это было его священное право брать на себя ответственность, заботиться, дарить ласку. Исцелять душевно. Долгое время ему не приходило в голову, что привычное может измениться. — Верю, — улыбается он неловко. — Ставишь это под сомнение? Цзинь Гуанъяо опускается ему на бёдра, и это правильное, знакомое ощущение чужого веса успокаивает, но в то же время тревожит. Нельзя положить руки на пояс, обхватить горячую качнувшуюся плоть или, когда он наклонится для поцелуя, пропустить меж пальцев прядь волос, упавшую Сичэню на грудь. Сичэнь чувствует себя не беспомощным — скорее, неловким виновником торжества, освобождённым на сегодня от всех обязанностей, которому было велено сидеть и ждать праздничного ужина, вежливо сложив руки на коленях. Он не наказан, но скован. Он рад, но обеспокоен. А-Яо тихо смеётся сверху. — Это выражение лица слишком красноречиво. Пытаясь привыкнуть к своей роли, Сичэнь забывает о возбуждении, вызванном ласками ещё до того, как они разделись и на глаза ему легла лента. Теперь, когда неожиданное медленно начинает становиться привычным, желание возвращается с новой силой. Напряжение в раскинутых руках, жар обнажённого тела сверху, мягкость повязки. Плавное движение, которым А-Яо прижимается и почти ложится на него, чтобы поцеловать. Аккуратные ладони, обхватившие его лицо, губы, прижавшиеся к губам. Дело не в том, что Цзинь Гуанъяо хорошо справляется самостоятельно. Сичэнь и не пытается перехватить контроль, просто брать в свои руки то, что они способны вместить, кажется таким естественным. Целовать первым. Искать идеальное положение в пространстве. Следить за выражением лица: нравится? — Нравится? — угадывает реплику А-Яо, и Сичэнь знает — это он намеренно. Пускай дразнится: редко увидишь его настолько расслабленным и довольным. Или, учитывая повязку, стоит назвать это другим словом… До верных формулировок не доходит. Их тела соединяются: без труда, казалось бы, привычно и знакомо, но чувства обострены, а невозможность свободно двигаться мучительна и удивительна одновременно. Никакого контроля, кроме движений бёдер, и теми А-Яо руководит сам, плавный, движущийся на нём как в танце или сражении. Сичэнь сдаётся, побеждённый и пленённый, и представляет его приоткрытые губы, прилипшую к щеке прядь, влагу на коже. Смотреть — правильнее, но и воображение рисует всё невероятно точно. — Эргэ, — шепчет А-Яо, — эргэ. Сичэню кажется, что только внутри него он находит настоящее успокоение — и больше, чем когда-либо, ему верит.