* * *
Нёвиллет игнорирует запах сладких цитрусов, рассматривая свое отражение в зеркале. Бездумно он принимает таблетку без этикетки и мысленно повторяет то, о чем пойдёт речь в сегодняшнем деле: мелкая кража. Нечто такое, что обычно не должно быть в Верховном суде, но в последнее время тяга его Архонта к театральности прекрасно сочетается с её растущей скукой, что приводит к лавине дел. Обвиняемый — уважаемый человек из нижнего округа — заслужил достаточно благосклонности своим мастерством в Фонтейне, чтобы вопрос о его невиновности стал предметом интереса Верховного суда после отказа от дуэли, чтобы спасти свою честь. Правила были созданы не для того, чтобы их вот так нарушать. Нёвиллет все равно проглатывает таблетку. Медово-цитрусовый аромат исчезает. Нёвиллет натягивает пиджак и выходит из кабинета. Он идет по тихим залам суда, залитым утренним светом, и думает не о преступлениях бедняков, а о морской воде на весах. — Верховный судья. Нёвиллет замолкает. Ещё слишком рано для пропуска в здание суда тех, кто не является членом суда. Его слух, необычайно острый для человека, но не уступающий кое-чему другому, не засек его. Улики подтверждают только одну теорию: начальник тюрьмы. — Сам доставляешь обвиняемого? — размышляет вслух Нёвиллет. Его тон твёрдый и вежливый, несмотря на время. Много лет назад он научился никогда ни к кому не поворачиваться спиной. Не только из уважения, хотя это действительно часть его, но и из чрезмерной осторожности. Итак, он оборачивается. — Что-то вроде того. — В конце концов, у Ризли нет особых причин находиться вдали от Крепости. Чёткая линия челюсти Ризли затенена щетиной. Возможно, было бы разумно подумать об опасности нахождения Альфы так близко после приема подавителей, но Нёвиллет мало чего боится. Он не боится Альф. Он не боится людей, даже несмотря на то, какими иррациональными и сбивающими с толку они могут быть. Но особенно он не боится Ризли. — Понятно, — вздыхает Нёвиллет, напряжение от последней череды судебных разбирательств тяжким грузом ложится на его плечи. Не многие посвящены в это: в конце концов, Верховному судье нужно поддерживать свой имидж. — Суд начнется только через два часа, — спокойно замечает Ризли. Всегда такой спокойный, удручающе спокойный. Выражение лица Нёвиллета не меняется. — Да. Пожалуйста, проводите его на прогулку по залам. Утро слишком прекрасное, чтобы тратить его впустую. И Нёвиллет берет на себя инициативу уйти, вежливо склонив голову. (В конце концов, человек-Омега, вероятно, уже очень давно не видел такого восхода солнца, как этот.) Затруднительное положение Омеги. Он хорошо знает эти ночи, проведенные в мольбах о спасении и освобождении. В конце концов, это самый большой его секрет. Он тоже один из них.* * *
— Скучно, скучно, скучно, — жалуется Фурина, расхаживая взад-вперед по кабинету Нёвиллета и перекидывая бумаги через плечо. Нёвиллет стоит у своего стола с напряженным выражением лица и прикрывает его рукой. Истерика не подобает Архонту, но и быть Омегой также не подобает его виду. Возможно, у них больше общего, чем он предполагал, когда она впервые взошла на престол. — Что скучно? — спрашивает Нёвиллет, несмотря на наличие измеримых доказательств, подтверждающих догадку. — Эти дела, — отчаивается Фурина. Она поворачивается на каблуках, и выражение её расширившихся глаз преувеличено, как будто прямо за дверями зала находится аудитория, жадно подслушивающая ради острых ощущений. Нёвиллет не слышит их и не чует никаких Альф. (В конце концов, только Альфам разрешено работать в системе правосудия.) — Разве они не соответствуют вашим стандартам? — Нёвиллет обдумывает это, затем качает головой. — Моя работа заключается в осуществлении правосудия, которое решает Оратрис Меканик д’Анализ Кардиналь. Было бы разумно относиться к каждому делу, независимо от известности обвиняемого или серьезности обвинений, с одинаковым почтением. — Это так по-адвокатски с твоей стороны, — бормочет Фурина, прежде чем снова повысить голос и сказать немного громче: — Наверняка, в списке дел есть что-то более интересное, чем наблюдение за ростом растений? Нёвиллет не считает, что человеческая невинность должна измеряться вздохами и рукоплесканиями аудитории, но он не из тех, кто судит. Не так, как это позволено другим людям. — Мы должны подготовиться к судебному разбирательству. Обвиняемый уже доставлен из крепости Меропид. — О? — Глаза Фурины расширяются. Ага, вот та искра, которую он узнаёт в своём юном Архонте. — Тебе следовало сказать об этом раньше! — Она взволнованно хлопает в ладоши и издает ненужный смешок: — Его адвокат — это тот, что был на прошлой неделе, не так ли? Тот, который чуть не плакал? Нёвиллет вспоминает судебный процесс и то, как этот человек съежился от острого языка их Архонта. Было бы серьезным преуменьшением правды, если бы кто-то сказал, что это было в первый раз. Вместо ответа он позволяет своему Архонту отвести его в зал суда. Сегодняшний день, как и любой другой, не будет скучным. Только не для Нёвиллета.* * *
— И разве это неправда, что в ту ночь, о которой идет речь, вы сказали своему домовладельцу, что вас не будет несколько часов? Взгляд Нёвиллета по-прежнему прикован к обвиняемому, которого подвергает тщательному перекрестному допросу само лицо правосудия. Иногда они делят эту маску, но сегодня она гордо сияет и задаёт бесконечные вопросы, которые обдумывала во время очередного ночного штурма. (Глупо. Она думает, что Нёвиллет не замечает её хождения взад-вперёд, странных часов, которые она проводит, мешков у неё под глазами и нервного подрагивания пальцев прямо перед началом судебного разбирательства. Для Архонта она скорее человек, чем святая.) — Э-это правда, — отвечает обвиняемый. — Итак, вы признаете, что в ту ночь вас не было дома. — Я-я… да? — Если вас не было дома после комендантского часа для Омег, тогда что вы делали? Нёвиллет обдумывает правдивость слов своего Архонта. Сам факт нарушения кем-либо одного закона не делает его немедленно виновным в несвязанном преступлении. Простое нахождение в неподходящем месте в неподходящее время само по себе не является доказательством. Не такого уж убийственного свойства. — Протестую. Мой клиент уже объяснил, что он делал в ночь инцидента, — говорит адвокат мужчины, который даже на этом этапе судебного разбирательства отказывается встречаться взглядом с Фуриной. Браво, думает довольный Нёвиллет. Возможно, он извлек урок из своей последней встречи с ней, даже если ему ещё предстоит пройти долгий путь. — Тогда не могли бы вы, пожалуйста, напомнить суду? — спрашивает Фурина, терпение которой явно иссякает. Она наклоняется вперед в своём ложе, возвышаясь над публикой. — Продолжайте, — мягко говорит адвокат этого человека. Он похлопывает своего клиента по плечу. — Правильно. — Мужчина прочищает горло, оглядывает аудиторию, своих коллег и соседей и повторяет рассказ: — Поставка, которая нужна мне для оружия, задержалась ранее на этой неделе. Я получил сообщение, что она прибудет той ночью. Не желая оставлять её на ночь в доках, я решил, что безопаснее всего будет забрать её до восхода солнца. — И где же она? Эти необходимые материалы? — Корабль так и не прибыл. Я… я не знаю. — Как удобно, что вашего алиби нигде нет! — Фурина заливается смехом и бросает взгляд на Нёвиллета, который щиплет себя за переносицу. Оратрис Меканик д’Анализ Кардиналь ярко светится, когда чаша весов склоняется в сторону вины. — Откуда мне знать?! — пылко кричит мужчина. — Моя работа — это моя жизнь. Я делал только то, что было лучше для моих клиентов! В толпе раздается ропот, который перерастает в рёв. — Тишина, — говорит Нёвиллет глубоким, низким голосом, поднимаясь со стула. Громкий стук трости об пол резонирует и обрывает болтовню. — Порядок в суде. — Его пристальный взгляд останавливается на Архонте, и он говорит напряженным голосом: — У обвинения есть ещё какие-нибудь вопросы? — У обвинения нет вопросов, — торжествующе говорит Фурина, указывая на весы. — И есть ли у защиты какие-либо дополнительные доказательства или свидетели, которых она хотела бы вызвать? — спрашивает Нёвиллет, глядя на дрожащего мужчину и его краснолицего адвоката. — В этом нет ничего плохого, — говорит обвиняемый. — Простите? — спрашивает Нёвиллет, а не Фурина. — Жить — это не преступление, — говорит подсудимый. — Единственная причина, по которой меня обвиняют, заключается в законе, навязанном мне кем-то, произвольно принятым при рождении. Если бы я был Альфой, то в нерабочее время я бы никогда не стал подозреваемым. Я уверен, что сотни Альф гуляли той ночью! Что-то крепко сжимается в груди Нёвиллета. Оно завихряется и ощущение такое, словно он тонет. — И все же вы были на месте преступления, — перебивает Фурина и указывает на капитана рыболовецкого судна, который ранее давал показания, что видел человека, «отдаленно похожего на обвиняемого». — Знай своё место, Омега. Это не твой звёздный час. Время от времени он определенно принадлежит Фурине. Весы не двигаются. Этого недостаточно, но так и должно быть. Не в первый раз Нёвиллет рассматривает обоснованность их решения. Это предательская мысль, вероломная и неподобающая для любого, в особенности для Верховного судьи, которому поручено исполнять их волю. (Как жизнь может быть преступлением? Слова гремят у него в голове и преследуют.)* * *
Нёвиллет не ожидал, что начальник тюрьмы вернется в здание суда после того, как переправит теперь уже преступника под воду. Медленный стук металла и костяшек пальцев — это звук, с которым Нёвиллет уже знаком, но мало что понимает. — Входите. И тот входит. Как и у его Архонта, у Ризли мешки под глазами. Они доходят до шрама прямо у глаза, напоминая Нёвиллету о смертности людей и износе с течением времени. Ризли — респектабельный человек. Ни разу Верховный судья не слышал, чтобы он высмеивал представителей низшего класса просто из-за их происхождения, и не слышал, чтобы он аплодировал своим коллегам-Альфам за их право первородства. Ризли, возможно, несгибаемый человек, видит и слышит больше, чем показывает. Нёвиллет может только посочувствовать этому. — Для вашего архива, — объясняет Ризли, передавая документы о предъявлении обвинения и отчет с подробным описанием того, где стрелок сейчас проживает в Крепости. — Спасибо, можешь оставить это на моем столе, — говорит Нёвиллет, снова переводя взгляд на бумаги, которые начали расплываться. Час поздний, но не настолько, чтобы слова сливались воедино, а в голове у него так пульсировало. Ризли делает, как его просили, но не уходит. Мужчина медлит. Тусклый свет настольной лампы Нёвиллета отражается металлическим блеском в наручниках надзирателя. — Что-то ещё? — спрашивает Нёвиллет скорее с любопытством, чем с беспокойством. — Ты не любишь фрукты. — …Что? Нёвиллет поднимает глаза. Ошибка, потому что взгляд, полученный в ответ, посылает леденящее душу копье прямо ему в живот. Он не хищный, не в общепринятом смысле, но в нем живет голод и почти печаль. Это сложная смесь, на понимание которой Нёвиллет не может претендовать, учитывая отсутствие у него истинной человечности. Но он знает достаточно, чтобы понять: что-то не так. — Ты не любишь фрукты, но в ваших покоях ими воняет, Ваша Честь. Странное наблюдение, но Нёвиллет знает, что нос Альфы предназначен для того, чтобы улавливать даже самые слабые запахи. Нёвиллет откладывает ручку в сторону. — Наш Архонт была здесь недавно. Возможно, она ела их, пока я разбирался с бумагами, — пока он игнорировал её бессвязную болтовню, он хотел сказать. — Дело не в этом. В голосе Ризли слышится упрямство, которое обычно приберегают для более серьезных дел. Нёвиллет не пытается распутать это, зная, что это было бы не его делом и не в его интересах. (Держать людей на расстоянии вытянутой руки было наиболее разумно. Кто-то может назвать его бессердечным или отстраненным, но именно самосохранение и собственный стыд удерживают его от того, чтобы по-настоящему справиться с человеческими эмоциями, которые он не должен испытывать. Но испытывает.) — Я чувствую твой запах. Нёвиллет хмурит брови. Ещё более необычная фраза, и, если бы они исходили от кого-то другого, Нёвиллет вежливо отказался бы от разговора. Однако с годами он привык доверять словам начальника тюрьмы, какими бы ограниченными ни были их встречи. Почему он должен отступать от этого сейчас? Когда Нёвиллет молчит, Ризли берет это бремя на себя. — Какое-то время я подозревал, но это было последнем доказательством, в котором я нуждался, — объясняет Ризли, его губы изгибаются в подобии улыбки и Нёвиллет чувствует, как у него внутри разливается жар. Неподходящий. Невыносимый. Очень сомнительный. — Герцог Ризли, я не понимаю, в чем вы пытаетесь меня обвинить, — настаивает Нёвиллет. — Говори прямо. Затем руки Ризли опускаются на края его стола. При такой большой длине это должно быть непросто, но руки мужчины в перчатках легко хватаются за углы, когда он наклоняется вперед. Начиная с этого момента, Нёвиллет совершает ошибку, вдохнув мускус: жженое дерево и что-то еще, что-то пряное поражает его ноздри, одновременно заинтриговывая и выводя из себя. (Как жалко реагировать на запах человека. Как низко он пал?) — Возможно, ты захочешь держать свои подавляющие средства подальше отсюда. Их слишком легко заметить, — говорит Ризли прямо, как его и просили. Затем в голове Нёвиллета проносится миллион различных заявлений: он Омега, тот, кому не должно быть места в суде, не говоря уже о престиже, который у него есть; он принимает запрещенное вещество, импортированное из Сумеру, чтобы скрыть этот факт; его обнаружили. — Верховный судья, — медленно произносит Ризли, — Нёвиллет. Меня не интересуют сплетни. Эти слова мало что делают для того, чтобы ослабить жар, разливающийся по коже Нёвиллета. Такое ощущение, что каждая клеточка горит в огне, и долгое путешествие, в которое он отправился, было напрасным. Взгляд Нёвиллета задерживается на взметнувшихся волосах Ризли и суровом выражении его лица, которое скрывает всё, что, должно быть, чувствует другой мужчина. (В животе у него поднимается жар, несмотря на лекарство.) — Тогда, — медленно начинает Нёвиллет, — какова цель выдвижения такого обвинения? — Дружеский совет, — спокойно произносит Ризли, но затем снова говорит, уже с совершенно другим подтекстом, — и предложение. — Продолжай. Нёвиллет чопорно складывает руки на груди и старается не выглядеть таким взволнованным, каким себя чувствует. Это мало чем отличается от других его промахов с людьми, но теперь это сопряжено со стыдом и чем-то неосязаемым. В каком-то смысле он рад, что это происходит с Ризли. Ни одного другого человека он не оценивал настолько высоко, как его, хотя бы немного. — Легче замаскировать свой запах более сильным, — говорит Ризли так, как будто делал это сотни раз, и это его ничуть не беспокоит. — И безопаснее, чем побочные эффекты несанкционированных лекарств. Нёвиллет прокручивает эти слова в голове, оценивает их значимость, а затем задает вопрос: — Ты предлагаешь, чтобы ты понюхал меня? Едва ли имеет смысл, почему Ризли был обязан скрывать это преступление. Здесь нечего выигрывать и всё можно потерять. Нёвиллет знает, что некоторые люди лишены рациональности, но в надзирателе должна быть хоть капля самосохранения. Конечно, он, должно быть, шутит. (А Омега Нёвиллета, которую он так хорошо скрывает, кажется, раздувается при мысли об аромате Альфы. Его никогда раньше не нюхали, никогда не было близости. Он всегда подходил к своим течкам очень методично и научно, пока они не заканчивались. Но по какой-то причине в этот момент его переполняет чисто человеческое чувство - быть желанным. ( Нёвиллет просто откладывает это на потом. На очень потом.) — Более или менее, — говорит Ризли и выпрямляется, убирая руки со стола Нёвиллета. — Подумай об этом. Теперь, когда вступили в силу новые уголовные кодексы, прятаться будет только труднее. Нёвиллет слишком хорошо знает эти законы: выборочные обыски домов и имущества граждан, чтобы убедиться, что в них не обнаружены вещества; или жилье незамужних омег в районах, где они запрещены. (Нёвиллет знает, что прятаться у всех на виду будет труднее. А без прикрытия он не сможет помочь свершиться правосудию и удержать своего вспыльчивого Архонта от впадения в чистую тиранию. Он не сможет добиться перемен, если его самого отправят на виселицу.) — Какая тебе от этого выгода? — спрашивает Нёвиллет спокойно, несмотря на бешеное сердцебиение и беспокойство в животе. Доверие — вещь непостоянная. Но оно также может быть непоколебимым. — Ничего такого, что тебя побеспокоит, — отвечает Ризли и одаривает верховного судью взглядом, который, по мнению Нёвиллета, является слишком интимным, слишком личным для пары, не состоящей в браке, — подумай об этом. Не отвечай сразу. (И кто он такой, чтобы отвечать? Он даже не уверен в том, что на самом деле означают любовь или узы?) Когда он поворачивается, чтобы направиться к двери, Нёвиллет застывает на месте, мир поворачивается на девяносто градусов. Этот момент — переломный. Ради Фонтейна, ради себя самого и ради надзирателя за осужденными. (Что может быть хуже судьбы, где Верховный судья, несущий надежду и решения, маскируется под запах собаки, охраняющей тюрьму? Он не поэт, но даже Нёвиллет знает, что есть проблема.) — Тогда завтра. — Я приду. И Ризли уходит. Скромно и без фанфар, которыми гордятся другие Альфы. Куда он пойдет дальше?