Проклятый

Когда и как дошел до дома не знал. Забыл, потерялся в мыслях столь глубоких, что вдруг ощутил, как… исчез. Исчез Сюэ Ян… и кратчайшей вспышкой, длиной в тысячелетия, явилось что-то фундаментальное и грозовое, точно молния в небе, но длиной… в миллионы миров. Они уже давно исчезли, исчерпали себя и снова родились вновь. Отрицать больше не было смысла. Он нашел ответ, который примирит его с собственной душой… и с болью, которая будет жить в нем до конца его времени. Есть раны, которые не затянутся. Но жизнь всё равно продолжится. И раненый цветок всё же поднимается, срезанная трава вновь растет. Сколько бы веток не сломали у дерева, а пока цел ствол, оно будет стоять. Вот и он… высился над адом своей жизни, крепко вгрузнув в горящую землю, уперто и отчаянно-настойчиво держась даже за такой ад. И что… что ты чувствуешь, чего хочешь? Чтобы «он» повесился на твоем дереве или… нашел под ним тень, присев и прижав уставшую голову к шершавому стволу. Путник, который шел на свет, а нашел тьму. И дерево, которое никак не падало, которое «он» даже не видит, которое «бесплодно» для него, но… «он» сам пришел. Сам… Сюэ Ян вошел в дом. Тихо, только шум дров в печи знакомым и мирным треском одаривает ощущением… любви. Да, это была любовь, ведь говорят же, что в любви находят покой и утешение. Но на самом деле… в любви находят лишь боль, дикую и отчаянную, к которой никто никогда не готов. Он пришел не любить… он нес в себе противоречие, которое, достигнув крайней точки, оглушило его своим криком и в воцарившейся тишине он увидел ответ, который так долго искал. Давай… давай попробуем. Попробуем, что получится. Поубиваем друг друга — пусть. Забудемся — пусть. Но ненавидеть… разве сможем? Истинная ненависть влечет за собой исполнение угроз. Никто из нас их не выполнил, точно клятва, которую не сдержали. Мое сердце… чувствует страх за то, что эта клятва осталась не исполнена. Страх… будь это любовь, я бы чувствовал ненависть. Но что шепчет мне страх? Он нашептывает ужас как того, что эта клятва не исполнена, так и того, что она всё же может… быть исполненной. Как хищник, который подкрадывается к добыче ровно в момент её наибольшего покоя, так и я боюсь, что небо вновь обрушится мне на голову, когда я буду… счастлив. Сюэ Ян не умел быть счастливым, боялся этого. Как всякого движения боится тот, кто цепями страха и ненависти замкнут в себе. Как много значат тонкие губы на красивом лице. Красивое… красивое лицо с красивыми, но такими лихими глазами. Сяо Синчэнь помнил его глаза. Из всего, что он мог бы забыть, эти глаза он не забывал никогда. Они мерещились ему как во сне, так и в бодрствовании. Злое лицо не скрасит никакая красота… а то лицо, которое было у Сюэ Яна, никакое зло не было способно изуродовать. И тонкие губы становились лезвием ножа, по которому идешь над глубокой пропастью, которой была его израненная душа. Но та пропасть — просто купол, обманка, печальный заслон. Упасть — вот в чем был выход, вот в чем был ответ. Невозможно сказать «я понимаю тебя/я сострадаю тебе», пока не упадешь в такую же пропасть, ведь только тот, кто познал ту же боль, может достичь доверия такого же страдания. Потому что сближает не любовь — сближает горе, печаль и боль. Войдя в дом, Сюэ Ян сразу обнаружил Сяо Синчэня… лежащего на его кровати. Лежал он с краю, лежал на боку. Мирно трескали дрова в печи… Не став ничего говорить, хотя точно знал, что заклинатель не спит, Сюэ Ян подошел к нему и сел на край кровати. Сяо Синчэнь не спал, казалось, ждал его. А Сюэ Яну казалось, что прошло не несколько часов, не часть ночи — прошли миры, стерлись целые вселенные, родились новые просторы… и вот только теперь он пришел, пришел на то же место в том же холсте. Только рисунок другой, хотя кисть и рука, рисующие его, остались те же. — Не могу забыть твои слова, — тихо сказал Сюэ Ян, смотря на «спящего» Сяо Синчэня. Тот слегка шевельнулся. В тишине и трескоте дров это почудилось как шорох мышки в гнезде тростника. Где он был, куда уходил? Сюэ Ян забыл всё, что пережил в лесу, забыл свой танец, забыл озеро… но лишь одно не забыл — бурю. Бурю, с которой пришел… к солнцу. — Что моя боль тебя погубила… и что ты утратил всё, чем жил, — отвечая на не озвученный, но всё равно «прозвучавший» вопрос, сказал Сюэ Ян. — И что в том не было моей вины. Сейчас это было всем, что он помнил. Гораздо позже, потом, он вспомнит и другие его слова, сказанные тогда на пороге, опалившие шепотом побледневшее лицо. Об отце, о ребенке… о мольбе, шепот которой вернулся голосом, который воспоет трагедию об одиночестве среди теней. Сяо Синчэнь снова зашевелился. Его губы приоткрылись. Никак не мог забыть, как же красивы губы Сюэ Яна. Тонкие… он их не видел, мог проследить лишь своими губами, реже — пальцами, и то, когда юноша совсем уж был не в себе от наваждения гона. Красивые точеные губы на красивом точеном лице… и невозможность увидеть этого, никогда уже не увидит. Только… поцелуем, только кончиками пальцев, только… душой своего сердца. — Ел ли ты когда-нибудь лимонное печенье? — вдруг спросил Сюэ Ян. — А лимон? Ты знаешь, что, если высушить корочку и треснуть её, запах будет таким же, как у лимонного печенья. Запах муки и лимона… вкусно. Красиво. — Никогда не ел, — тихо отозвался Синчэнь, — не знаю этого запаха. Ни того, ни другого. Лежал, лежал на его постели. Почему, зачем? Ждал? «Ожидал?» Никогда. Сам не придет — будет ждать, когда Сюэ Ян придет. Не принудит, не заставит… но поддастся, как только поймет, что «пора». Даже сопротивляться не станет — между ними ведь клятва нависшего меча жестокой и безжалостной угрозы. Или уже не только клятва? — Что ты… — Сяо Синчэнь вздрогнул, когда его плеч коснулись чужие пальцы. Голос прозвучал не грубо, скорее уж в тихой настороженности. — Сюэ Ян… Пальцы скользнули еще раз. Лиловая чернота бури расплылась, давая выток солнечному свету. Гром и молнии ушли на восток, скрываясь за длинным хребтом заснеженных гор. Буря всегда приходит со стороны океана… но эта туда уходила. Попробовать, что получится… и ведь ни о какой любви речи не шло. Сюэ Ян склонился над ним, его волосы резанули своей нежностью, тепло его обожгло другую кожу. Сяо Синчэнь задрожал. От него ощущалась какая-то изможденность души, какая-то горечь, если не сказать горе. Словно бы не только Сюэ Ян добирался сюда через рожденные и умершие миры, но и он, Сяо Синчэнь, прошел всё это ужасное время. Только вот Сюэ Ян шел, а Синчэнь… ждал на том же самом месте. И даже когда миры умерли и холст снова стал белым, он так и остался на нем тем самым первым мазком, который делает кисть, бросая первую черточку в письме чернилами. Словно точка Инь в элементе Ян. И некуда ей деться, никогда этот холст не будет белым, даже сотри ты всё из него, а эта крохотная точка останется. И от неё, точно ползком в чаще, разрастется новый мир, кисть двинется, краски разольются точно реки… кровью влившись в вены, жаркой волной наступая на сердце снова и снова. Кровь ли заставляет его биться, или сердце заставляет кровь гнаться по телу? Они всё равно друг к другу возвращаются, всё равно касаются. Некуда им деться, тело жизни одно… целый мир, мир среди миров и миры среди мира. Единое… неразлучное даже в несхожести, в… противоборстве. Сяо Синчэнь выдохнул от трепета собственного тела. Задрожал, сердце забилось чаще. — Сейчас ведь не то время месяца… — только и сказал он, будто в ловушку пойманный, в яму упавший. Такой пугливый зверек… или это было что-то другое? В страхе ли билось это сердце, в лихорадке ли дрожали эти губы? Сюэ Ян смотрел на них, чувствуя, как реки разливаются вновь. А он лист, упавший в этот поток, и гонит он его, а не сам он движется за ним. Воля… уже не имела значение. Этот мирный поток подхватил его и унес, давно уже унес. И только сейчас он созерцает покой, который принесло ему это тихое, спрятанное в чаще лесов течение маленького ручейка, мирно текущего среди ясной весны и золота солнечных теней. Сяо Синчэнь нисколько не ожидал, что подобное может произойти. Даже когда Сюэ Ян лег на спину, сам лег, при этом… будучи обнаженным, Сяо Синчэнь не поверил, что такое может быть. Он уже был склонен над ним, обнаженным, лежащим под ним — и не верил. «Пощади меня… — мысли текли, как водный поток… душили, потому что он сражался. — Пощади…» Сяо Синчэнь боялся. Это был первый раз, когда они были близки без веской на то причины, а причиной была только беда Сюэ Яна, настигающая его бесконтрольно и насильно. Принять его без оправдывающей причины… «Как красивы были эти тонкие губы… и пламенеющие тьмой глаза». Сюэ Ян лежал и глаза его закрылись, когда Сяо Синчэнь почти в упор склонился к нему. Он не ждал поцелуя, был напуган, растерян… и всё больше душой, своей ставшей вдруг такой пугливой, точно крольчонок, душой. Ничто не могло потревожить красоту этих губ, и ничто не могло потревожить их немого уговора… их приговора. И когда, склонившись, губы Синчэня коснулись губ Сюэ Яна, тот ответил, слегка сжав свои. Это было такое легчайшее касание, почти невидимое, точно тень быстро пробежала по стене от потревоженной ветром листвы за окном. Пробежала — не заметишь. Но было ведь. Давай попробуем, что получится… Приноравливаться по согласию, еще и не отворачиваясь на условности в виде той ужасной беды… Сюэ Ян сам пришел, сам лег… губ его коснулся. Сяо Синчэнь подался ближе — их поцелуй стал глубже. Сюэ Ян вдохнул — Сяо Синчэнь выдохнул. Рука согнулась в локте, прежде он опирался на ладонь. Теперь был еще ближе. Сюэ Ян не шевелился. Его плоть словно замерла, но в ней уже тяжелела горячая кровь. Он выбросил из головы всё, кроме бури и солнца, и мерещилось ему снова то же, что и перед приходом домой — буря идет к солнцу, лиловые одежды, грохот молний… и свет солнца, этого большого сияющего ока, сердца самих небес. Что будет, что будет… кто мог знать об этом, кто мог рассказать? Что Сяо Синчэнь делал, когда ушел, почему был так омертвел душой, что слабость и бессилие зморили его на этой постели, на которой он, переживая время и пространство погибающих миров, словно ждал… ждал, ждал, черная точка, начало и конец, имя которым… альфа и омега. Они были началом и концом всего — нерушимая симфония мира. В том только, в мире земном, к этой симфонии приложила силу рука, навечно её извратившая. И омега стала обреченной жертвой, а альфа — её палачом. Как красивы твои тонкие губы… и нечему омрачить их красоту, нечему очернить живой пламень их тепла. Они целовались, всё ближе прижимаясь друг к другу. Глаза Сюэ Яна были закрыты. Он забылся, точно течению отдавшись, всё в нем раскрылось, словно бы зная, что бояться нечего, ничего страшного не произойдет. В противовес его покою Сяо Синчэнь сокрушался в страхе. Он боялся не Сюэ Яна… он боялся того, что происходило. Не верил… замер, точно удара ожидая. Но тело замершим не было. Оно прильнуло, оно укрыло, оно отдавало свое тепло… и нарастающий жар, вовсе не гиблый, не изможденный, а живой и пламенеющий, точно как эти губы. Тонкие… тонкие красивые губы, которые он ощущал своими губами, которые хотел просто покрывать поцелуями, легко и нежно, словно касался чего-то такого хрупкого, для которого слишком страстная ласка могла стать погибелью. И не счелся, как их тела стали едины. Забылся, дрожь прострелила тело… и вдруг заплакал, уткнувшись в пульсирующую жилку на шее. Не дал этого понять, не поднял головы, сжал зубы, но не сдержал сорванный выдох носом. Ноги Сюэ Яна разошлись шире, когда Синчэнь в него вошел и тихий, чуть сдавленный, но не тяжелый выдох сорвался между приоткрытых губ. Поднял лицо, вытянув шею, ладони огладили плечи. Приподнятые, согнутые в коленях ноги и теплые бедра, прижатые к чужим бокам… Выдохнул, точно наслаждение ощутив, звук хриплый издав и снова вдохнув, словно… жил, и вложено было в это «жил» всё, что только и могло его олицетворять. Лежал на спине по своей воле и без течки, принимал в себя мужчину, который плакал кровавыми слезами на его шее. И не открывал глаз. Грудь напряглась, соски до боли затвердели. Грудь, из которой уже однажды текло молоко, которая выкормила дитя… и тело, способное родить новую жизнь, зачать её и родить. Сяо Синчэнь согнулся, ноги его напряглись. Сюэ Ян повернул голову и подался бедрами вперед. Перед глазами была лишь буря… лиловый свет разливался вокруг. Что будет, что будет… вот почему он принял его как мужчину, не прибегая к оправданию через свой гон. Он… принял, принял многое, а через это — и его самого. Отрек свой страх «женщины», нашел ответ своей боли… и принял, принял этого человека, как возможность… жить, жить не утрачивая личность, а сохраняя её. Как это было важно — сохранить личность, сохранить самого себя. С Сяо Синчэнем он не чувствовал, что себя теряет. Но Сюэ Ян не знал себя, так как же он мог понять, что себя теряет? На деле же, с него, слой за слоем, спадала эта ужасная трагедия… а слоев было слишком много, даже долгие годы мира и покоя не помогут их исчерпать. С Сяо Синчэнем… он обретал свободу, он обретал… себя. Себя через него, через его взгляд на себя же. В устах Сяо Синчэня не было яда, в словах его не было кинжала. Его слова… были давно забытой музыкой, песней ветров и деревьев в мирах, о которых лишь грёзы… Буря…разливалась повсюду. И два элемента мира, столь родные ему, но чуждые друг другу, сокрушились от столкновения-соприкосновения. Сяо Синчэнь был в эпицентре этой бури. Как солнце в окружении черных облаков, так и он был там, чувствующий черноту не ночи — черноту чужого Я, горячую в своем холоде, ледяную в своем жаре. Сила… немыслимая. Ярость… которая убивает. И в самом центре бури он, солнце, на которое накинулись чернильно-лиловые облака с громогласным громом и молниями, которые пропускают токи через всё небесное тело. Он застыл. Он должен был видеть это ужасным, он должен был бояться! Но вместо страха, вместо ярости или ужаса, Солнце ощутило лишь одно — чувства. Чувства взмахивали разлетом крыл, чувства лились словно дожди. Что-то сильное, такое сильное накинулось на него, столкнулось, а в нем ни капли страха — лишь чувства, понимание и осознание того, что на тебя налетела буря неведомая, столь чужая твоей природе, но столь родная миру, в котором ты существуешь. Ах, как бы стать мне миром, чтобы не быть чужим тебе, как бы стать мне целым миром, чтобы ты был во мне! Он чувствовал горе, свое и чужое. Свое, потому что горькая нежность завладела им, и чужое, яростное и тяжелое, бросающее вызов и одновременно плачущее, плачущее как дитя, которого так страшно обидели, бросили, предали. Вокруг вздымались вихри, всё летало, всё громыхало, вспыхивало. И Солнце освещало всё это. Оно было в центре всего, а в нем самом — человек с лицом нежного и горького сострадания, горечь в глазах, но сладки слезы, выдох подобный стону души, которая себя уже скрывать не может. И он протягивает руку этой буре, он так не хочет с ней сражаться… но она кричит, она бросает ему вызов, она ждет противодействия… самого действия. Слейся, слейся со мной, сольемся же вместе, горько и радостно, как только и могут силы, противоречащие друг другу. Но он не хотел! Он жаждал понять, жаждал признать и понять! И он стал кричать, кричать в вихре вспышек и цветов, из его горла рвались хриплые, почти задушенные стоны безмерного бремени, которое он нес, попав в эту битву. Эту буря… была душой самого мира, самим небом, в котором он светил, самим… Солнцем, но иначе, проявляющим себя через другое, как луна, одна половина которой всегда скрыта. Солнце… скрытое от земли, возвышающееся над ней, словно истина. Но истина не бывает лживой, а вот всё остальное… может ложью быть. Он думал, что высится над бурей, что она не затронет его. Вообще не знал о ней так, как сейчас увидел. И вот она захлестнула его. Поднялась землей из самой земли и накинулась на него, в вихре своем его «слепые» глаза прозревая, наконец-то давая «увидеть»! И он увидел. Всю ложь, весь мрак, весь кошмар наконец-то увидел — вот почему вместо страха и гнева в нем поднялись чувства, точно так же как с огромным чувством к нему поднялась эта буря, сама поднялась, сама пришла. Так было предначертано. Но была ли предначертана битва, больше схожая с танцем, был ли предначертан звон мечей, ставший слиянием двух тел? Они сражались… но это было похоже на танец, танец среди неба, земли и теней, среди цветов и света, среди грома и вспышек, среди ветра и дождей. Их тела были небом и землей, ветер был их дыханием, дождями были пот и слезы, громом были их стоны, вспышки молний были сиянием в их глазах. И шелк… влажной от усилий тела кожи, священных усилий, влекущих за собой тайну, которая всегда от мира должна быть скрыта, даже от мира, которому они оба принадлежат. И никто не увидел, как в самом центре бури двое, что сражались, слились танцем души и тела, танцуя, бросая вызов мягкий, лелеющий мечту, томление, желание и влагу, так много влаги, точно патока, точно мёд, сок сладких растений, сладкой воды из скрытого в тени лесного ручья. Небеса и земля слились, и никто этого не увидел. Секрет, ставший великим таинством, таинством даже для их носителей. Потому что всё всегда отличается. Земля черна, но как прекрасные цветы на её поверхности. Небо далекое, но как сладок дождь, который можно поймать руками, как нежен ветер, обдувающий кожу. И голос этого ветра можно услышать лишь среди деревьев, среди их листвы… и точно так же можно было услышать голос страсти, раздающийся в тихом шепоте грозы, словно бы таком далеком, но на деле гроза стала нежнее, мягче, а потому и рокот стал чувственней. Нет больше страшных вспышек, нет громогласного грома. Рокот и синева, темная синева среди парящих цветов, среди взмаха южного и западного ветра, среди нежных лилий облаков… и сладкое зарево родилось в чернеющем небе, рассвет поднял солнце над землей, возвещая о том, что жизнь снова вступила в свои права. Ничего не умерло, ничего не было унижено. И далекие раскаты стали всё тише, точно тончайшая вуаль, падающая на зеленые ковры изумрудной травы… Сюэ Ян задышал чаще. По его телу прошлась горячая трепещущая волна, и став выдыхать ртом он вцепился в Сяо Синчэня сильнее, прижимаясь лицом к его волосам. Он жался к нему, пока они ритмично покачивались, но ускорялись в этом. Живот Сюэ Яна вздрагивал, Сяо Синчэнь не мог не чувствовать этого. И слабел, как слабеет от сладкого тепла мужчина, неспособный не тонуть в нем. Земля и небо сливались, потоки вод вихрями поднимались в небо, облака впитывали влагу и орошали дождем землю. Замкнутый цикл… рождающий жизнь. Сюэ Яна выгнуло, и он затрясся. Сяо Синчэнь загубил себя в дрожи другого тела и так задрожал, что выдохи стали хрипами. Но не останавливался. Сюэ Ян излился на их прижатые друг к другу животы, но ничего не указывало, что он готов остановиться, напротив: он утратил себя еще больше, пустил еще глубже и, буквально прорываясь через слезы и трепещущий стон, Сяо Синчэнь излился за ним следом… излился в его тело, и хрип его голоса стал подобен какой-то мольбе, плачущей и трепещущей, почти умоляющей. Он излился в его тело, казалось, навечно потеряв себя в этом тепле. И тут же в слепом наваждении нашел губами его губы, снова они слились в поцелуе, глубоком и влажном, нисколько себя не сдерживающем. Едва ли не впервые в своей жизни Сюэ Ян познал, что такое радость поющего в наслаждении тела, впервые в жизни вкусил затаенные плоды в спящих садах звездной ночи. Плоды, за которыми тянется белая рука, а зубы кусают, язык и губы слизывают сладкий сок, потеки которого текут по подбородку, делая сладким всё, всё… Казалось, ночь была бесконечным танцем вновь слившихся миров неба и земли, чья борьба рождала новые зачатки жизни. Сяо Синчэнь обнажился, это тоже было впервые, и так они переплелись телами, что и не разлучить, не разъединить. Забылись, всё забыли, потерялись так сильно, что вышли навстречу друг другу. Кто же знал, что, чтобы это сделать, нужно потеряться до такой степени, что только это и выведет их друг к другу. Кто, кто мог знать, что так «оно» бывает, кто мог сказать, кто? Они тонули друг в друге, две жертвы жестокой правды мира, плачущие от плодов любви переплетенных тел, стонущие в порывах друг к другу, точно две лозы, обвившие друг друга. Сюэ Ян долго не отпускал его, еще дольше не мог остановиться сам Сяо Синчэнь. Луна не светила в ту ночь, лишь сумрак комнаты приоткрывал занавес на происходящее. Но и он погас. В полной темноте они занимались любовью, приноравливаясь к телам друг друга позами и усердием воображения, во тьме разливались песни прижатых друг к другу губ и влажное хлюпанье напряженной, никак не успокаивающейся плоти. Сяо Синчэнь стонал и не скрывал этого, впервые не скрывал, а Сюэ Ян… он, можно сказать, «пел», его голос звучал песней, его стоны и дрожь были музыкой, трепетом струн, вибрации которых разливали по телу Синчэня жар и холод, лёд и пламя. Он брал его снова и снова, не было ни покоя, ни усмирения, не было ни одного оправдания. Прозрачная влага, бегущая с одних глазниц, смешивалась с кровью других, пустых и печальных, как их несчастные жизни. И тонкие губы пламенели, чужая кровь легла на них точно алый слой — красиво. Раскинув руки, Сюэ Ян всматривался в темноте в лицо с белой повязкой, и глаза его горели жадностью и желанием. Он потел, задыхался, силы покидали его… но в вены вливалась жизнь, и он чувствовал её, чувствовал её ток, её зов, её… песню. «Ты как песня, которую невозможно забыть…» Давно утратившие себя обретали себя друг в друге, друг через друга. Забыли обо всем, даже о том, с кем сливались в экстазе и дрожи — одних лишь себя искали, плотно прижавшись друг к другу. «Друг мой… может, я себя в тебе оставил, и вот теперь нашел… враже, враже мій любий, мій ворог сердечний. Не можу без тебе, враже, не можу!» Враг… и сердце больше не было несвободным. Было потерянным — теперь стало свободным. И в свободе этой нашел он пространство и время, которые, словно зеркало, отразили ему что-то, что можно было назвать… собой. — Сяо Синчэнь… — прошептал заклинатель, и Сюэ Ян, каким-то образом верно истолковав его мысли, прошептал: — Сюэ Ян… Прошептал так, что замерло сердце. Дрожь такая прошла по телу, что стало больно. Враже, враже мій любий… не можу без тебе, не можу… И снова хлынули слёзы из глаз, снова закрылись глаза другие, снова стон, снова песня, внутрь, наружу и обратно, по замкнутому кругу, который чертит вечность. И небеса слились с землей, слились в ветре и дожде. Крыло и волны коснулись поцелуем, зонтики семян одуванчика вновь закружились в танце солнечного ветра, вновь поднялись, чтобы улететь, поднялись, чтобы опуститься. Мокрый, донельзя мокрый от пота Сюэ Ян вздрагивал от толчков, очень больно вцепившись в чужие волосы. Он кричал, его голос сильно срывался на почти ревущий крик, и когда, толкаясь в него изо всех сил, Сяо Синчэнь низко застонал в ответ, Сюэ Ян излился в таком воющем крике, что обоим показалось, будто душа ушла из тела. А потом наступило забвение, самое счастливое во всей жизни, а от того и священное. Буря стихла, шёпот упал на поднявшиеся травы. Капля росы стекла по налитому соком стеблю, занавес тумана укрыл всё своей белёсой шалью. Замерли и они, два дышащих мира, две души, две личности, небом и землей столкнувшиеся, в трудах священных отдав всё, что могли… и уснули, страшный сон наконец досмотрев, чтобы… наконец проснуться.