Проклятый

В час беды не оставь меня… в час горя — не утрать. Я пролечу в твоей жизни как комета, лишь вспышкой в глазах…

Звуки… мерещились. Наваждение оглушало. Можно ли ослепить того, кто видеть тебя не может? А раз не может… то как тогда «видит»? Как он меня видит, как он меня осязает? Его чувства улавливают лишь мою… боль. Мой запах, мою красоту, мои глаза — он ничего этого не видит, не может видеть. Тогда как же… как же он меня понимает, как он меня в этом мире определяет… для себя как определяет? Кто я для него, «что» я для него? Я противен ему, ему стыдно? Он не может хотеть меня — а оттолкнуть неспособен. Я замкнул его в сеть… но и он стянул меня кандалами, он ужасный, ненавистный мне человек. Почему я сплю с тобой, почему открываю тебе свое тело? Мне так противно… я себе противен. Мне противно, что я в этом нуждаюсь, нуждаюсь не по своей воле. Ты мне… противен? Я не знаю, я… не знаю! Я сплю с тобой, ты спишь со мной! Но это ничего не меняет, это… лишь всё усугубляет. Я ненавижу тебя, я так устал тебя ненавидеть. Я не могу любить тебя, но и убить тоже не могу. Ты палач, ты кат, душегуб проклятый. Твой друг изнасиловал меня, а ты лелеешь его ребенка, чёрный плод моих страданий. Узнай ты об этом… схватил бы маленького уродца и сбежал бы на край света. Но знай — я нашел бы тебя и там. Я пришел бы к вам с огнем и мечом, я бы вырезал вас обоих, я загрыз бы вас, я бросил бы маленькую тварь в огонь, заставив тебя слышать её вопли. А тебя… тебя бы я мучил очень долго. Как же я хочу, как же сильно я хочу издеваться над тобой и чувствовать, как ты страдаешь. Но ведь не могу же… будь ты проклят. Сизокрылый мой… Устало закрыв глаза, Сюэ Ян начал всматриваться в темноту внутри себя. Вокруг него плели плеяду звуки леса, в то время как в нем самом — звуки гиблые, похожие на эхо стонов и криков загубленной навеки души. Но в этом больше не было смысла. Единственный ад, который остался — в нем самом. Всё, что они ему оставили… он гибнет из-за этого внутри, в самом нутре своем, гниет, как зараженный в самом семечке плод. И никуда не деться, не уйти. Растешь — болит, созрел — падай. В спящих садах любви падают налитые жизнью и зовом плоды. Его же сады… были огнем, были мечом, криком, жаром, ненавистью… пепельной зимой. Снег стал пеплом сожженного раз за разом тела. Укрой мои печали, и меня за собой уведи. Танцую в горечи ужасной правды: я был рожден стать жертвой, в белом — мои палачи. Сюэ Ян развел руки. Веки он так и не поднял. Приоткрытые губы, неслышный, почти призрачный вдох — и он поклонился. Голова опустилась низко, колени согнулись, одна из рук приблизилась к груди… и волосы упали вниз, точно ветви черной ивы. Ивы плачут… а он должен был смеяться. Нет… «она» должна была смеяться. Сюэ Ян опустился в том поклоне, который был трагичным отражением прекрасного женского поклона «мэйсей», когда девы, гейши, если быть точнее, кланялись перед выступлением. Те, в свою очередь, украли этот поклон у воинов, которые проявляли уважение противнику. Колени разогнулись, руки легли вдоль тела… сжатыми в кулаки. Волосы свисают, головы он не поднял. А потом… вдруг сверкнули в темноте черные глаза, вместе со слегка вскинутой головой. Крики не рвались из горла. За пеленой реальности — Дом цветов с несчастными, обездоленными пленницами. Они танцевали, и он был этому обучен. Танец вместо вырванных в отчаянии прядей, смех вместо криков, пение вместо слёз. Он никогда не принимал себя женщиной… а сейчас словно бы успокоился. «Я не женщина!» И он, ненавистный заклинатель, успокаивал, говоря, что, нет, ты не женщина, никогда ею не был и не станешь. Убеждал, держа в руках его обнаженное тело… тело мужчины. Сюэ Ян словно бы оттолкнулся душой от берегов собственного тела. «Нечего мне отрицать, — думал он, держа перед глазами видения своей души. — Нечего…» Обнаженная грудь прижата к его груди. Печальные глаза женщины смотрят на него. Её грудь… и её печальный взгляд. И он… тоже её обнимает. Его руки на её спине… скрещены, пальцы разомкнуты, выходящие за пределы подушечек полумесяцы ногтей несильно вжаты в такую же белую кожу. Грудь прижата к его груди… его тело — но сущность. Он не женщина… он — её святыня. «Я не могу отрицать, что во мне живет Ева… — глаза Сюэ Яна были закрыты, — живет «ребро» Адама. Не уйти от этого, никуда, никогда и никак… но и отрицать бессмысленно. Не имеет значения, нравится или ненавижу… но если есть кто-то, кто мог бы меня понять, кто мог бы мне помочь…» Видение растаяло как чернила в воде. Не женщина… но женщину в себе таящий. Против воли… но разве силой вырвешь? Вот она, печальная судьба, удел жестокий. Чем же они были виноваты? Как они его жалели, оплакивали его, точно покойника, видя в его страшной участи воплощение собственной жестокой судьбы, издевательски воплощенной, ведь он был мужчиной. «Мужчина, мужчина, — говорили они, — тебя прокляли… понимать нас, понять участь нашу тяжкую… наш удел жестокий». Словно пар дыхание просочилось через приоткрытые губы, наполнив изможденные пустотой легкие. Как пытали его эти страхи, как они его измучили. Не женщина… и «он» сказал ему об этом. Он, который мог унизить его еще больше, растоптать, уничтожить. Но не стал. Шептал «не женщина, не женщина», а Сюэ Яну хотелось расплакаться еще больше. Да, я не женщина, но именно мужчина держит меня в объятиях. Ты не знаешь, но за внешним телом скрываю я «её» тело, и всё мое проклятое удовольствие исходит именно от «неё». Даже ты чувствуешь не меня мужчину, а меня женщину. Скажешь нет? Он отвечал: нет. Говорил, что держит в руках мужчину и чувствует тоже мужчину. Его мужская плоть не отрицала это, не противоречила его словам. Сяо Синчэнь говорил, что держит в руках мужчину, а Сюэ Яну слышалось: тебя. Тебя держу, не озираясь ни на женщину, ни на мужчину; тебя, тебя одного, тебя лишь вижу, «тебя». Он ненавидел. Страх уничтожил его. А теперь, очнувшись в его темных глубинах, в этих гиблых, но по какой-то причине еще живых руинах, Сюэ Ян вдруг… успокоился. Его движения застали врасплох его самого. Он… начал танцевать. Танец был частью женского мира и не зря он выбрал именно его… потому что страх ушел. Сяо Синчэнь сказал ему: ты — это ты. Ни больше и не меньше. И нечего мне больше ответить, в этом вопросе уже есть ответ. Род женский болью стонет, но где это видано, чтобы боль женщины кричал мужчина! А он кричал, заключенный с ней в одном теле, над которым совершали насилие. Он этого не хотел, он хотел быть самим собой, жить в свободе… не дали. Страх перед живущей в его теле сущностью, столько беды ему принесшей, превратил Сюэ Яна в того, кто в страхе ненавидит и убегает. Теперь он не убегал. Перед его глазами были они, плачущие, пышногрудые, к его груди прислоняющиеся. Ему больше не нужно бояться, страх ушел. Потому что «он» сказал ему: «Ты не женщина и никогда ею не был». Но разве Сюэ Ян лишь по себе знал, что значит быть женщиной? Он должен был жить, пусть с тем собой, которого имел, но жить. А значит, он не должен был бояться, он должен был принять. И понимал, что через Синчэня, рядом с ним — сможет. Принять душу женщины как факт, а не как часть себя, ибо ни в разуме, ни в душе не был он женщиной, не был. Насильно она стала частью его, жестоко он стал частью её. Её страдание, её сердце, полное боли, её слезы, её… материнство. Горько, когда мужчина так близко познает такую часть Адама, ведь познавать Еву через Адама — пытка. Потому что Ева была частью его тела, была им. И когда мужчина рождается неразделенным в этой вязке… он пожинает судьбу Сюэ Яна. Адам и Ева должны быть разделены, мужчина должен иметь возможность «уйти» от «женщины», и приходить к ней по доброй воле и со свободным сердцем. Участь Сюэ Яна была из тех, кто не мог прийти к женщине — женщина жила в нем. Да, пускай только органами, пускай в таком ужасном проклятии, как альфа (начало всего) и омега (конец всего), но… это всё же было проклятое родство. И прокляла их на такую судьбу Лилит, и конца края этому не будет, пока не изживет себя её одержимая любовь и такая же одержимая ненависть… или пока что-то не уничтожит носителя этого злого хаоса, наславшего такую беду на род людской. «Прими меня, — шептала «она» ему, — я такая же пленница, как и ты. Не надо любить меня, просто… не ненавидь. Нет моей вины в этом, нет и твоей. Не люби меня, не люби… но прими, довольно уже страдать. Рядом тот, кто защитит…» Сюэ Ян резко распахнул глаза. Танец стишился. Кто… кто это защитит? «Он»? Я приму тебя, приму! Но жить тобой я не стану! «И не надо. Собой… собой живи… меня используя, через меня живи. Мы — одно тело, мне некуда деваться. «Он» тебя женщиной не видит… потому что ты — это ты. Со мной или без меня. А дитя…» — Какое… дитя, — в темноте выпученные глаза Сюэ Яна выглядели страшно. — Молчи… замолчи! Он не мой, вранье поганое! Я не рожал его — он мое тело растерзал, прогрыз себе путь через мои внутренности, как червь в покойнике, которому просто нечего больше есть, кроме как плоть самого трупа! Замолчи, замолчи, замолчи! И он ударил руками по земле, тут же закрыв ими уши. Он танцевал, но танец его омрачился тьмой истерзанной души. Он наконец-то принял себя, принял трагедию, которую ни один мужчина, как бы женщину ни любил, понять до конца никогда не сможет. Только такой, как он, мог её понять. У него не было ни форм плавных, ни тяжелой груди, даже «отверстия» и то не было. Но только он мог понять, только ему как живому божеству женщины могли поклоняться, секреты свои доверяя, слезами алтарь окропляя, волосами своими, умащенными благовониями, ноги обтирая. Ему, ему одному… ибо он носил в себе рок их судьбы. Быть женщиной в мире мужчин, быть матерью… он всё это познал, он всё это… понимал. И ужаснулся. Адам не был так проклят, Адам пребывал в раю и удовольствии с самим собой, ибо его «женщина» отличалась от Евы. Как же выглядел Адам? Он имел тяжелую, угловатую фигуру, был особенно тяжел в широких полных бедрах, объемная грудная клетка была подвержена весу тяжелых, сильно расходящихся грудей, а низ… В самом деле — блаженствовал Адам, ведь был гермафродитом и имел счастье наслаждаться собой когда хотел и сколько хотел. Он сам с собой совокуплялся, чувственность женщины и мужчины в нем сливалась воедино. Отверстие было выше другой плоти, и она сама входила внутрь, когда он того хотел. Он был тем, кто выносил, родил и выкормил дитя. Мужчина, который спокойно жил женщиной. А потом… Сюэ Ян заплакал. Трагедия Адама — это еще и трагедия Евы… и любовь Лилит. Эдемский змей дал Лилит свою «плоть» — и женщина, находящаяся в одном теле с мужчиной, была изнасилована в райском саду. Ребенок, рожденный Адамом, был убит. Змий дал Лилит еще «плоти», но это уже не помогло. Спасаясь, Адам умолил Бога разделить его с тем, что было обещещено Лилит. Но любовь Лилит была отчаянна… и потому жестока. Мужчины и женщины не должно было быть, должен был быть только Адам — значит, не бывать покоя тому, чего быть было не должно. Вечно Лилит будет преследовать, вечно Адам будет убегать. — Я люблю тебя! — вдруг полные слез, и от того сверкающие еще больше, глаза Сюэ Яна поднялись к небу; руки его прижались к груди. — О, как я люблю тебя, люблю! Вся его страшная жизнь пронеслась перед глазами… и в этой жизни он больше не видел вины тому, что жило в нем, насильно посаженное, отравившее зерно его плода еще в утробе матери, точно зародыш яблока на темной ветке. Нет вины… ни он, ни «она» не виноваты. Хватит ненавидеть, хватит убегать. Он не женщина, он — проклят. И «она» тоже проклята вместе с ним. Ведь даже не «она» зовет — а плод змия, отравленный проклятием Лилит. И вдруг трагедия стала столь очевидной, что Сюэ Ян оплакивал не себя — он оплакивал «отраву», крича ей «я люблю тебя!», потому что такая боль не заслуживала чего-то другого. Ты видишь мученика и пленника — как же не закричать ему «я люблю тебя!», как? И пусть ты носишь его… но и он носит тебя. Некого ненавидеть, не от чего убегать. «Ты — это ты, — «его» слова были не громче шепота. — Полно уже, хватит. Сердцу больно… не муч его». Сяо Синчэнь так и не сказал тогда, о каком сердце шла речь — его или Сюэ Яна. Он, будучи полноценным мужчиной, никогда не спешил исполнить навязанный Сюэ Яном «долг», который требовал от него участия плоти. Он… ложился с ним в одну постель и тело его обнажалось точно так же, как и тело Сюэ Яна. В том не было обнаженности души, Сюэ Ян страдал от этой близости, страдал от того удовольствия, которое она несла. Мучился, не скрывая слез, словно в глубине души знал, что рядом тот, кто услышит… может, потому и не мог скрыть ни крика, ни влаги в своих глазах, трепыхался, как подбитая пташка, уползал, изможденно отбивался, хрипел горячим стоном и истязал обоих тяжкими словами. «Не хочу, не хочу… больно, задыхаюсь… оборви уже мне это страдание, я задыхаюсь». От его тонких беспомощных всхлипов разрывалось сердце. Он плакал… плакал, его слезы пропитывали простынь больше, чем пот или даже влага. Его ослабевшие руки цеплялись за другие, полные силы, но не находили в них насилия. Он смотрел на заклинателя, глаза блестели от слёз. «Разве я тебя мучу? — тот же шёпот. — Это они… мучают тебя. Их в тебе слишком много… яд этот не изжить, я знаю. Не простить, не отпустить. Это они… не отпускают». «Они» — это все его насильники. Сяо Синчэнь так глубоко смотрел в душу Сюэ Яна, что понимал то, пленником чего юноша является на самом деле. Не той скрытой в его теле физической сущности, а именно людей, которые над ним надругались. Словно яд они вселили в него страх, боль и отчаяние, но даже избавившись от самих людей, от их поступков можно не избавиться никогда. Вот почему Сяо Синчэнь знал, почему Сюэ Ян такой. Знал «что» именно в нем кричит, знал «что» именно его ломает. И что кричать и ломать его оно будет еще очень долго, бессердечно через разум его прорываясь. Сюэ Ян был обречен извергать этот яд ценой своей боли, своего душевного состояния. Боль… не отпустит его, она как волны, вновь и вновь будет прибывать, а он, отчаявшись, будет ей противостоять. И Синчэнь знал, на кого она выплеснется — на него. Потому что он был единственным, кто видел и слышал муки Сюэ Яна, был единственным, кто мог их и его понять. Правда, сам Сюэ Ян еще нескоро поймет, почему он так высвобождает себя перед Синчэнем. Думал — просто. Просто потому, что тот рядом, потому что он — враг. Враг… который даже пусть и видел худшее, но нужно показать ему еще худшее. Враг должен страдать. Но он не знал, что если «враг» и страдал, то вовсе по другой причине. У «врага»… была еще и личная боль, и никаким крикам и обвинениям её не зацепить. Та боль, которую переживал Сяо Синчэнь, была болью покаяния и стыда, Сюэ Яну никогда не удастся этим воспользоваться. Вот почему один будет молчать, а другой — кричать. И придет еще время, когда тот, кто кричит, сможет услышать того, кто молчит. Услышать… именно его молчание. Он… «услышит» в этом молчании то, что слышит другой через его крики. За ширмой молчания, точно как и за ширмой криков, скрывается… истинная правда. И кто осудит, кто бросит камень? Вопрос «женщины»… изжил себя. Никогда… никогда он не был женщиной… и не стать ему ею никогда. Тогда кто же он? Кто или что определит, кто он? Сюэ Ян, знал: он — мужчина. Это было просто, от этого отталкивалась добрая часть его воли. Но помимо этого… кем он был еще? Кем он видел себя… и был ли кто-то, кто мог «видеть» его? Кто мог бы сказать, кто он, кто мог бы сказать, какой он? Кто… — О боже, кто… кто, кто, кто… — веки опустились, словно пьяным он начал медленно кружиться. Звезды высились над головой. — Кто… Кто знал его… кто знал «его»? Кто мог сказать, кто мог поведать то, чего он сам не знал. Он был кем-то для себя, и кто-то мог подтвердить, что это и правда он. А был и кем-то еще, но только другой мог сказать, каким. Так кто… кто видел его, кто… видел. Никто… потому что, всю жизнь сражаясь и выживая, он, казалось, если и не утратил граней себя, то уже не мог их пробудить. Но всё же… кто, кто? Сюэ Ян развернулся. Его платье качнулось в темноте, сливающийся с ней темный подол словно бы влился в стихию ночи. «Я чувствую тебя, — мысли — призрачный занавес. Поднимет лишь тот, чьи руки держат веревку. — Не даешь сгинуть… никак не даешь». Снова видения, и снова о том, что было и чего не было. Жизнь, в которой выбор был сделан неправильно… и жизнь, в которой выбора не было вообще. У него… у него его не было, словно бы проклятая тень прошлого настигла, ведь «там» и он его не дал, этого выбора, не оставил. Заставил невинных убивать, ведь иначе на свой уровень не опустил бы, ибо знал — без этого им не соединиться никак. Он никогда не повернется к нему, если продолжит быть на этой недосягаемой вершине блага и порядка. Значит, нужно влить в него хаос, влить так, чтобы он сам не понял, как туда бы попал. — Сяо Синчэнь, — прошептал Сюэ Ян, — ты… И не закончил. Вопрос «кто?» больше не произносился разгоряченными в ночном сиянии губами. Вопрос «женщины» был закрыт. В его жизни появился человек, который мог дать ответы на вопросы… на один вопрос — кто же я. Я ведь… могу быть кем-то и чужими глазами. Кто-то, кто видел бы меня и слышал… и сказал бы мне, кто же я. Не в том суть, кто я в мире, кто я для себя. Кем… я мог бы быть, кем я способен стать. Меня… «меня», понимаешь? Я утратил возможность, я забыл, уснул. Как страшен этот яд забвения и боли… Сюэ Ян улыбнулся. Слепому ювелиру, сколь бы ни был богат его опыт в прошлом, больше не познать граней алмаза. Чем же… чем же тогда смотреть? «Душой, — подсказывало сознание, — ведь это ты «слеп». Тебя за руку «зрячий» держит…» Эти самые руки сейчас блуждали в пространстве. Он кружился под чёрной сенью высоких деревьев, голова задрана к небу, к прекрасному звездному небу. Дышит… и он и небо дышит. Хорошо… как же сладко. Танец перестал быть миром женщины… теперь это был его мир, его, только его. Того его, который задышал в одиночестве, того его, который сам себе грань и сам себе глаза. Эта тьма — свет в сравнении с той черной бездной, в которой он был. И рядом с ним слепой, который видит больше самих богов. Он… Снова зашевелились руки. Плавно, словно бы под водой… Сень деревьев затрепетала, ночной ветер стал музыкой арфы, только ночью, и только ветром. Воздух стал водой, волны — дыханием, жаром тела. Его тело пылало от тихого жара, который невидимыми завитками отходил от его кожи, просачиваясь в лесной воздух. Вдохнешь такой воздух — и замрешь. Сам не поймешь почему, сердце вздрогнет и бросится вскачь. Кровь как всполошенного коня оседлает и кинется, кинется во весь опор. Сюэ Ян танцевал. Ничего не было… больше ничего не было. Он двигался так, как и должен был — самим собой. Он израсходовал боль — осталась только нега. Тягучая, словно бы плыл в течении, а не тонул. Похоже на… занятие любовью. Он не знал любви. Но знал «занятие». А в последнее время… что-то постоянно шептало в этом занятии о любви. Быть может, потому что не причиняли боли, и что постель всегда пахла мыльным корнем, и что слезы больше не обжигали, и что тот, кто касался, не был грызущей его тварью, точащим его червем. Сяо Синчэнь… Сяо Синчэнь, Сяо Синчэнь, Сяо Синчэнь… «Смотри на меня». Как часто он видел его спину. Что в болезни, что после утех. Всегда, всегда эта облаченное в белое спина. Я принудил тебя, а ты мстить мне не стал. А впрочем… стал. Пригрозил… и теперь я не могу исполнить свою угрозу. Но даже утратив манипуляцию… всё равно вижу тебя рядом с собой. Твое лицо… твоя спина. Ты сам не повернут ко мне спиной, это просто… твоя спина. Ты всегда… ко мне лицом. Твое лицо… ты храбро обращаешь его на меня, точно принимающая удары грудь. Идешь на меня грудью, точнее, ею принимаешь всё, чем я атакую. Смел… какой же ты храбрец. Я так долго считал тебя жалким. Я… ошибся? Мне хочется расцарапать тебе эту грудь и посмотреть, как ты будешь плакать. Но ты ведь не станешь, верно же? И ты не отвернешь лицо. В ветвях зашуршала ночная птица. Дыхание замерло, перед тем натянувшись, точно тетива… и выгнувшись, как поясница на ложе. Он помнил это ощущение — выгнутая на ложе поясница. И горячее зарево, расползающееся внизу подобно алому солнцу, погружающемуся под воду. Оно погружается — и алый расползается горячим шипящим прибоем. Словно море кипит… или закипает. А вокруг, точно чашу держа, пальцы, вжимающиеся в верхнюю часть боков. Большие пальцы надавливают в места вблизи тазовых косточек — и живот сам собой поджимается, мышцы стягиваются, трепещут… дрожат. И дрожь точно пролитое вино расползается, обжигает, как дикий мед горло. Не проглотить — само течет… задыхаешься от сладости, задыхаешься и плачешь. Он плакал. Выгибался — слезы сами сходили, точно пот из разгоряченной кожи. Стекал, будто он голый лежал под дождем. А дождя не было — была духота перед дождем, в которой два влажных дыхания смешивались, два запаха поглощали друг друга… и два жара горели, воспламеняя этот самый воздух, черпая огонь друг у друга. И сухих листьев не надо — само горит, друг друга пожирает и тем и горит. Хочет… немыслимо и страстно хочет. Больше, еще, сильнее, крепче — ведь хочет, стонет… просит, трепетом и дрожью просит, почти выпрашивает. Умоляет… на угрозы нет сил — умоляет. То же «люблю», крикнутое истинному страданию. Тот же порыв… закричать это «люблю». В груди что-то вспыхивает, похожее на вспышку среди черноты и молчания далеких небес. Он вздрогнул точно так же, словно что-то ударилось то ли в тело, то ли внутри тела. Руки раскрыты, лишь волосы затрепетали. Захотелось упасть… но больше не было причин. Всю жизнь он сражался… а теперь само тело говорит ему: «Хватит». Да… хватит. Он не мог перестать двигаться. Буря в нем поднималась и опадала, впервые подчиняясь законам не ненависти, и даже не воли. Потому что впервые… была свобода. Свобода в одиночестве, свобода в… совершенстве самого себя. Женщина… больше не имела значения. Мужчина… он был им всегда. Сюэ Ян открыл глаза. Разве мы можем вести бой лишь в ненависти друг к другу? Разве не в интересе друг к другу? Какая любовь? Любовь рождается в процессе или уже после. А противостояние… это как акт любви, любовью названный уже после его свершения. Он вспоминал. Почему — не знал. Лишившись страха перед «женщиной», вспомнил вдруг их первый бой. Ты же помнишь, как мы дрались с тобой? Я сражался и мечом, и ножнами. Ты же только мечом. В какой-то момент я подловил тебя, обманул, и ты всадил свой меч в мои ножны… Ему хотелось смеяться. Потому что… уже тогда, в столь тонком, но красивом действии была предрешена их связь. Меч и ножны… Сюэ Ян был этим. Он был «мечом», одновременно неся в себе и «ножны». И он поймал Сяо Синчэня тогда точно так же, как и сейчас, когда принудил того спать с ним. Обманом… как же сильно тот бой отразил то, как Сюэ Ян заставил его с ним спать. И там, и там, он проявил хитрость, переплетенную с подлостью. Поймал… Синчэнь был обречен всё же разделить с ним ложе, «лечь» рядом с ним, уже тогда он попался, не укрыться ему от этой участи, не удалось. Потому что он честный, сдержанно-порывистый… а Сюэ Ян это читает и умеет применить себе на выгоду. И применил. Его меч попал в его ножны… в чужие для этого меча ножны, чужой меч в чужие ножны. Сюэ Ян засмеялся и упал на мягкую, чуть влажноватую от дыхания ночи траву. Раскинулось над ним небо, затянутое ширмой из древесной листвы. Красиво… Ножны… он тогда попался мечом в его ножны. Его меч вошел в них так гладко, словно то были ножны для его меча, а ведь Цзянцзай был грубее Шуанхуа. Но почему-то меч вошел в ножны. Когда Сюэ Ян поймал его меч, он усмехнулся, глаза его загорелись. Ведь он обезоружил своего противника, он вырвал его меч, закрыв его в своих ножнах. Но Сяо Синчэнь не был глуп. Да, его можно было застать врасплох, но неразумных импульсивных действий… от него не дождешься. Он выбил меч из рук Сюэ Яна, чем обезоружил уже его, точно рассчитав, что, раз он сражается и ножнами, и мечом, значит точно знает, что какое-то из орудий он потеряет. Не знал только, что не не потеряет, а принесет в жертву, дабы достичь большего. Всё повторяется. Судьба уже тогда сказала им обоим, что в этой сцене отражено их будущее — чужой меч в чужих ножнах… но странным образом так им подходящий, так складно вошедший, словно то были ножны именно для этого меча. Спать с Сяо Синчэнем… пыткой не было. Как не было и боли, не было отвращения. Он был… чутким. Он… прислушивался, был насторожен. И… он спал с ним, спал. Сюэ Ян не знал, что в том бою Сяо Синчэнь попался тоже не случайно. Он понимал, что Сюэ Ян готовит себя к чему-то, и учитывая свое незнание, что именно это будет, принял единственное верное решение: он сыграет в его игру, следуя за его провокацией, чтобы, пусть и попав в неё, лишить его этого преимущества. Потому что противник, не знающий, что он идет в капкан, обречен быть в нем захлопнутым. Противник же, который знает, что идет в капкан — опасный противник. А если он убедит капкан, что не знает о нем — смертельно опасный противник. Сюэ Ян сделал свой ход, Сяо Синчэнь «попался». Но меч в итоге был выбит из рук и самого Сюэ Яна. Сяо Синчэнь был скор на мгновенное оценивание, и он понял, что должен сделать, как выпутаться из ловушки, которую ему наконец-то открыли. — Мерзавец! — закричал тогда Сюэ Ян. — Как ты смеешь опутывать меня моими же сетями?! Сяо Синчэнь не был в замешательстве. Его глаза, не мигая, впились в Сюэ Яна, точно со страстью ожидая его следующего шага. И эту страсть… он не распознал в себе. Не распознал дыхания, за которое так яростно цепляется ускоренный бег сердца, не распознал немигающих глаз, которые не смотрят — а пронзают. Ждал… он его ждал. Смотрел и ждал. Сюэ Ян был бешенстве. Сяо Синчэнь… был в страсти. https://www.youtube.com/watch?v=hzqvKYRb2Y8&list=TLPQMTEwOTIwMjOe25Atnwsc6w&index=6&ab_channel=PlayMusicAndFly Им пришлось спать вместе, потому что так решил Сюэ Ян. Равно как и тогда, в какую ловушку Сяо Синчэню попасться. И точно так же, как тогда, Сюэ Ян поймал его в свою ловушку, однако… попался в неё и сам. Капкан захлопнулся, и захлопнулся он на обоих. Судьба? Возможно, что переиграть её так и не удалось. Она всё равно всё вывернет по своему убеждению… Тот, кто не может видеть его красоту, а значит и плениться ею; тот, кто во мраке всё же «видит» его, видит… Красота, которой нет оправдания, как и поступкам… ужасным и злым, на грани отчаяния, на грани безумия… и полностью безумные. Он спит с ним, впустил его в себя, сжав зубы вынужден смиряться с его волей не трогать плод собственного тела. Страхом скован, но страхом таковым, что и сам понять не в силах. Сюэ Ян выдохнул сизое облако пара. Он так надолго задержал дыхание, что воздух в его легких почти вскипятился. О чем он думал, о чем думали звезды в своем вечном сиянии, в своей славе, в своем величии и недосягаемости. Он тоже был такой звездой… и сам для себя недосягаем. Сам себя достичь не мог… а через этого человека мог? Он рядом, такой покорный и мятежный одновременно. Сюэ Ян мятежный, всегда таким был… но сейчас покоренный. Сяо Синчэнь столько смирялся с судьбой… но ему дает отпор. Безумец, храбрец? Палач? Или вечный плач в темноте, в темноте до того глубокой, что даже самой сильной ненависти не пробиться. Сюэ Ян вспоминал свои мысли. Сейчас, когда тишины и покоя природы стало так много, когда тишина мирного времени убаюкивала всю его ненависть, он имел роскошь обращаться к своим мыслям снова и снова, перечитывая старые и создавая новые. Он снова вспоминал о битве противоположностей, о небесах и земле, связь которых создает не просто жизнь — она является актом ненависти и любви, даже больше — актом, в котором эта самая любовь и может существовать. Теперь он думал о Сяо Синчэне. Смиряться не было сил… сдаваться тоже. Мужчина рядом с ним… были гибелью и возрождением одновременно. Плачущий мятежник, тихий палач, молчаливый гордец, ясное солнышко среди черных туч. Глаза Сюэ Яна сверкнули. Тучи… а с ними и буря, страшные молнии хлещут землю, гром кричит и воет; листья сладко кружат в пыльном темном воздухе. Вокруг лишь зеленые пустоши, камни и скалы. Ни дерева, ни высокой травы; цветы и те гибнут, едва прорезаясь сквозь эти камни. Место битвы… буря ревёт и стонет, кричит, сокрушается; молнии точно вены на теле небес, пульсируют, ярко вспыхивая. Буря… то сердце самых небес. «Мы можем оба править, — Сюэ Ян снова упал в самозабвенное неистовство мысли и духа, — если наши противоположности создают мир, где мы оба будем уместны, оба будем влиять на него. Ребенку не быть без мужчины и женщины. Нашему миру тоже не быть без этого слияния. Противоборствуя друг другу в ненависти, мы сами себя убиваем. Ведя бой в любопытстве к возможностям друг друга, мы начинаем что-то создавать. Суть в том, что по отдельности мы миром вообще быть не можем. Мы, скорее, как стихии, безродные и никому не нужные. Ну так если никому не нужны… то почему бы не создать мир, в котором мы будем нужны? Мир, в котором нужны будем не только ему… но и друг другу, ведь без второй половины не будет гармонии. Земля не может без неба, небо бессмысленно без земли. Я дам плоды от твоего дождя, а ты позаботься о них через солнце. А я буду держать их, дабы были у них силы тянуться к теплу. Они будут тянуться всё выше и выше, пока ветер не сорвет семена и пока поцелуем не соединятся с облаками, с небесами. Летать будут между небом и землей, между мной и тобой. Направь — а я взращу, сорви — а я выращу. Оплакивай, когда уйдет, а я дам новый всход. Твои слезы (дождь) — то бессмертное семя, оплакав ушедшее возрадуешься, когда я дам новое. Так мы вечно будем друг в друге через наш мир, поцелуем в облаках сольемся, любовью талых вод соединимся, под солнцем вновь взрастимся и снова, снова, бесконечно… вместе». Словно бы бредил, сияя звездами в глазах, его таких темных, таких красивых глазах. Поднялся, воздел очи к небу… не мольбу — очи. И такой в мир в них гремел, такая сокрушенность… и такая хрупкая невинность и нежность, что становилось даже больно. Не мог Сяо Синчэнь заглянуть ему в глаза… но мог чувствовать ту бурю, которая в них царствует. Царствует, точно предвестник ночи, что на крылатом коне заката устелет землю сумерками, а за ними — ночь. И правь, правь ею бесконечно, пока рассвет не скажет тебе: «Прочь!» Враги ли? Друзья ли? Сокрушаются так тяжко, потому что противоположны. А может, просто забыли, для чего так противоположны, забыли, в чем надежда «быть»? Не знали друг друга, повязаны страшной болью, печалью глубоко раненного сердца. Раны… которые всегда будут гореть, словно губы красавиц — пламенеть. Как Дом наслаждений, горевший во тьме. И внутри кричит запертый в нем ребенок, символ смерти, за которой следует новое начало. Ребенок… запертый в Доме его тела. Дом горел, а ребенок выжил. И вышел из оскверненного храма, вышел раненым, но живым. Ни храм, ни ребенок, так и не сгорели дотла. В чем же тогда символ смерти, в чем суть перерождения? «Старая кожа всегда сгорает, — подсказывало сознание, — сгорает всё самое тяжкое. Оно сгорит, а под пеплом… будет новое начало. Сгорел ли ты в пламени тех лихорадок, в пламени осознания? Нет. Потому что помнишь, потому что не отпускаешь ненависть. «Он» тоже не сгорел, как и ты… не сгорел, потому что не сгорел ты…» И куда идти? Он не знал. Встал и ноги сами повели куда-то. Шел, снова бредя силами сердца и духа. В глазах богов люди могут весить не больше, чем земные цветы. Скосишь, потопчешь — ну и что? Новые вырастут, всегда вырастали, даже краше предыдущих, а то и такие же, но всё равно ведь цветы. Мы просто красота, созданная для насилия. Боги такие грешники, такая злая сила… но как же родила она такую красоту? А вспомни лишь, сколько в людях уродства. Люди — отражение самих богов. Красота в уродстве, уродство в красоте… создавать, чтобы топтать, в редких случаях наслаждаться и не трогать. Люди тоже срывают цветы, срывают, дабы принести их домой, где те… медленно умирают. Срывают и уже обреченными несут, чтобы насладиться кратковременным мигом их умирающей красоты. Жестокие… для чего тогда всё сущее живет, для чего? В небесах вспыхивает отпечаток чьей-то жизни, текущей по жилам и венам. Сами вены вспыхивают, белые, точно сверкание клинка, сосуды. Грохочет небо, лиловые тучи точно темные ладони хватают синее тело, пытаясь сомкнуть его так, чтобы внутри… оказалось солнце. Солнце… он называл его солнцем, великим небесным оком, светилом самой жизни, сердцем небес. А он, он тогда кем был? Я кровь и сосуды твоего тела, это я грохочу, я твое сердце! Мало, мало тебе? Хочешь, чтобы я тек плодоносящими жилами только на земле?! Смотри! Я поднимаюсь ветрами с этой земли и жалом молнии пронзаю твое тело, твое небо! И снова тишина, снова словно померкло всё, даже мысль. Лиловые тучи расступились, полыхающая молниями тьма разошлась. Солнце… и он к нему идет. Идет бурей, неся её шелком своих одеяний, идет молниями, неся их светом своих глаз. Идет, и буря расплывается вокруг него, как крылья. Золотое солнце точно солнечный сумрак в такой сокрушительной черноте. Невозможное зрелище… ведь земля идет к небу, одна противоположность идет к другой. Чернильная буря… «Смотри на меня». Черные глаза полыхают. «Смотри на меня!» Безмолвствует солнце. Замерло, точно ждет. И он об этом знает. Знает, что ждет, знает… что ждет. Ждет, ждет, ждет… не может не ждать, такова… судьба. Расходятся крылья ночи — то его руки, правящие чернильной бурей, властвующей над любой ночью, корона-венец на опущенной в горе голове. Не имеет значения, как низко она опущена — она не кланяется. И не склонится никогда… и ни перед кем. А солнце… солнце может стать сердцем. Сиять не в небе — сиять в зеркале глаз. И тогда… Битва противоположностей рождает рост. И жизнь. Вот чем была их связь — рождением. Она… способна рождать. Хаотичное зло и хаотичное добро. Лживый порядок и обреченный хаос. Белый свет звезды в черном небе и черный зрачок в белом глазном яблоке. Только столкновение рождает… и одинаковыми им быть не дано. А раз так… «Смотри на меня…» Принять не со стороны ненависти. Попробуем? Смотри, ведь это я иду к тебе, иду со всей своей бурей, против которой ты можешь сопоставить только свои силы. Я нападу на тебя, потому что таково мое желание — обрушить на тебя все мои силы. И ты воспротивишься… что же тогда произойдет? Что получится, что… родится? Я всё… я всё теперь понимаю. Я… вижу тебя. Ты… чувствуешь меня. Его силы, его и другие. Столкнуться… и что дальше? Неужели в войне противоположностей заложено лишь одно: таинство того, какова на самом деле любовь? Как она рождается, как она сотворила себя вечной? Нерожденная, а значит, не познавшая смерти… так как тогда? Она… забыла. Но закон един. Вечность… это битва — битва противоположностей. Только так, сталкиваясь, они рождают связь, связь порождает события, события рождают действия. Едиными могут быть лишь в этом противодействии, а вместе… Я пойду на тебя войной не для того, чтобы сокрушить тебя… а чтобы познать вечность. Я войду в тебя, ты войдешь в меня. И, потерявшись друг в друге, быть может тогда и вспомним, что единое разделенным никогда быть не может. Есть две стороны единой луны, есть две стороны единого света, есть начало и конец реки. Но нет ничего, что не имело бы единства. В капле воды целое море, в песчинке — сама земля. Вот почему я подниму этот песок — я твоя земля. Ты сам поднимешь меня и поцелуешь, поцелуешь и в песчинке пыли, и в краюшке пера. Я — твоя душа, твой ветер снова поднимет меня. Слезы (дожди) упадут на мою землю… ты упадешь ими в меня, и всем, что вырастет, я жадно потянусь к тебе, идя на свет, как цветы поворачивают голову к солнцу.