***
Паша приезжает вечером. Поздно — они двое уже успевают начать пиццу. С ананасами — слов на ветер Миша не бросает. И долгий скучный боевик они тоже успевают начать. Миша, уже сонно и жарко свернувшийся под боком, вздрагивает при повороте ключа в замке, выпрямляется, выбивая из состояния томительного безвременья. — Половина первого, — констатирует Серёжа, бросив взгляд на часы. — Значит, заезжал в отдел, — пожимает плечами Миша. Стряхивает с себя плед и выскальзывает в коридор. Серёжа ещё с минуту следит за бессмысленной беготнёй на экране, так и не решивший, готов он видеть встречу этих двоих, топчущихся в коридоре, или предпочитает спектакль пропустить. Проще пропустить. Это не совсем ревность, хотя точнее было бы сказать, что ревность, но не только и не столько она. Больше ощущение собственной неуместности. Ненужности, когда видишь что-то настолько интимное, что стыдно становится уже не тем, кого застали, а тебе за это невольное подглядывание. И интимность эта — не в степени раздетости (Миша всего лишь нервно дёргает пальцами мокрый от растаявшего снега рукав Пашиного пальто), а во взглядах. — Мы кино начали смотреть, — объявляет Серёжа, только чтобы обозначить своё присутствие и не смотреть на них как будто тайком. — Досматривайте без меня, — согласно кивает Паша. — Я в душ пойду, — осторожно отцепляет от себя Мишу, начиная раздеваться. От него пахнет улицей, сырым снегом, бензином и зимним холодом. Досматривать никто ничего уже не будет. И в душ Паша тоже пока не идёт. Все трое они тянутся на кухню: Паша первым, за ним Миша заторможенной походкой не до конца проснувшегося человека, за ними Серёжа. На кухню надо сходить, чтобы увидеть закономерный финал этого вечера: две беды в одном комплекте, Паша и неудавшийся ужин. — Нет, — произносит Миша так, словно от него требуют утопить десяток новорожденных котят. — Убери это обратно. — Тс, — фыркает на него Паша, уже сосредоточенно ковыряясь вилкой в кастрюле холодных макарон. — Погрел бы хоть, — вставляет и свою реплику Серёжа. — Это не греют в микроволновке, — моментально оскорбляется Миша. Серёжа бы подогрел. Он почти уверен, что и Паша подогрел бы, если бы не был так замотан четырехчасовым перелётом и работой. — Пицца ещё есть, — напоминает Серёжа. — С ананасами, — добавляет мстительно, выдержав паузу. Паша не выражает никакого разочарования. Вряд ли его можно напугать ананасами, когда он в таком состоянии. — С вами невозможно жить, — драматично заключает Миша. Скорее всего, всё-таки довольный, что его готовку оценили. — Говорила мне мама... — Что? — О чём? Паша с Серёжей удивляются почти синхронно. Даже замирают в ожидании ответа. — Не заводить отношений с тем, кто не отличает Шардоне от Совиньона! — Я отличаю, — зачем-то признается Паша, когда Миша уже скрывается в коридоре, находу что-то неразличимо недовольно бубня. — Мои поздравления, — слабо огрызается Серёжа. — Ты правда погрел бы... Или там ещё всякое... Он заказал, когда решил, что... «Что макароны плохо получились», — мысленно заканчивает Серёжа. Перед Мишей немного стыдно. Надо когда-то и правда собраться и начать вникать в сложности его хобби. — Я понял. Не хочу, — отмахивается от него Паша. Сосредоточенно отмывает вилку под краном, игнорируя посудомоечную машину. Нелогично. Стоять и смотреть ему в спину тоже нелогично. Чёрная рубашка, широкие плечи, стриженый загривок. Ничего особенно завораживающего. — Как на работе? — всё ещё не понимая, зачем, спрашивает Серёжа. Чувствует себя при этом примерной женой-домохозяйкой. Паша оборачивается к нему и кривит лицо, смешно сморщив нос. «Затрахали», — можно интерпретировать это выражение. Никаких словесных пояснений всё равно не следует. В дверном проёме они расходятся, не столкнувшись плечами, и можно засчитать, что вечер прошел просто чудесно. Под мирным флагом. — Где он? — Миша моментально вскидывается, услышав шаги, но, видя Серёжу, только немного лениво сдвигается, давая возможность сесть. Укладывает голову ему на колени, шумно осуждающе вздохнув. — Отмывается после самолёта, — предполагает Серёжа. Не то чтобы он проверял. Но Миша кивает этой догадке, проехавшись мягкой тёплой щекой по ласкающей ладони, и от этого все мысли поспешно меняют своё направление. Может быть, это и правда ревность? Сколько у них было времени наедине до приезда Паши, но потрахаться на неудобном узком диване стукнуло в голову только сейчас. Миша этого порыва не замечает, свернувшись в клубок. Тот же самый фильм они смотрят, или уже совсем другой, Серёжа не ответил бы даже под дулом пистолета. Сюжет не удерживается в голове. Паша появляется бесшумно. В джинсах и футболке, спасибо, что не в халате, но с мокрыми даже на вид волосами. Проскальзывает на диван, неожиданно гибко и текуче, укладывает ступни Миши себе на колени — тот недовольно сопит, разбуженный, но потом переворачивается на спину и бессовестно потягивается. — Ммм? — вопросительно произносит он, не открывая глаз, почти превращая этот звук в кошачье мурлыканье. Паша гладит его лодыжку, невидяще глядя в экран ноутбука. Серёжа трогает торчащую из ворота ключицу, глядя на Пашу. Дышат они двое почти синхронно — быстро, неглубоко. У Паши подрагивают тонкие ноздри, нахмуренные брови дёргаются конвульсивным болезненным движением, но пальцы как будто живут другой жизнью и следуют по коже неторопливо. — Мы спать будем? Или?.. — Не дождавшись от них ответа, всё-таки внятно формулирует Миша. Серёжа вдыхает, собираясь сказать, что «или». Желание такое тягучее, вязкое, терпкое, что в целом можно допустить даже присутствие Паши. — Спать-спать, — опережает его Паша. — Или я спать, а вы — как хотите. Он неудобно сгибается в спине, чтобы поцеловать Мишу в скулу. Серёжа успевает убрать ладонь, чтобы она не оказалась зажатой между чужими телами, а потом машинально опускает её на Пашино плечо. Оно напрягается в ответ. Не Миша. Чужое прикосновение, неправильное, не разрешённое.***
Если честно признаться, то правил поведения не так уж и много. Скорее даже катастрофически недостаточно. При всем желании Серёжа не вспомнил бы ни одного случая, когда им с Мишей всерьёз высказывали за беспорядок, валяющийся в кресле ноутбук, разгромленную кухню или не закрытые на время отъезда окна. Иногда правда кажется, что Паша так и не привык к их присутствию — он замирает на пороге, словно удивлённый, что у него дома не царит пустота. Почти-почти недовольный, что здесь есть кто-то, кроме него. Но это недовольство так и не разрастается. Он смаргивает это выражение, встряхивается и отводит взгляд. И больше ничего. Первые два месяца Серёжа всерьёз ждал. Держал под рукой ключи от собственной пустующей квартиры, в любой момент готовый выйти за дверь и вернуться домой. Но ничего не происходило, и его вещи начали уютно расползаться по дому. Его как будто вписали в чужую жизнь — Миша вписал красной пастой поперек строчек — и неуютно, и уже не вычеркнуть. Паша почему-то смирился. Но правила были. Не прикасаться со спины, не удерживать руки. «Не завязывать глаза, никакого связывания или наручников», — мог бы мысленно продолжить Серёжа. Этого вслух ему не говорили, да и проделать такое ему не пошло бы в голову в самых странных фантазиях, но общий принцип прослеживался хорошо. Он так и не спросил, почему. Были ли это просто рабочие привычки — не доверять никому, не позволять поставить себя в безвыходную ситуацию. Или что-то личное. Скорее что-то личное — тогда тем более не стоило лезть в это руками. Ему хватало Миши. До безумия тактильного Миши, которого — уж его-то — можно было трогать, мять, целовать где угодно, сжимать запястья и придавливать к постели. Но иногда желание всё прояснить мучило. — Где вы с ним познакомились? Миша, сосредоточено строчивший что-то в планшет, даже в тот раз не дал понять, что это история из разряда запретных. Легкомысленно махнул рукой, чуть не опрокинув со стола кружку с чаем. — В группе анонимных этих... Как оно там... Забыл. — Алкоголиков, — мстительно подсказал Сергей, представляю Пашу в обнимку с бутылкой. — Да нет же. В общем, в психологическом центре. — В котором ты... — неожиданно озадачился Сергей. От Миши можно было ждать чего угодно. Солидный родительский капитал вполне позволял ему не только удариться в алкоголизм, но и сидеть на чем-то более тяжёлом. — Ну... Я там занимался этим... — Этим? — Ну... Исправительными работами. Вообще-то болтал по телефону, но иногда заходил посмотреть, как они занимаются. Больше никаких подробностей в тот день добиться не удалось, и Серёжа решил, что проще будет узнать их у Паши. По крайней мере, врать тот не умел и не любил, предпочитая выдать самую неприглядную правду или вообще молча уйти. — Я его арестовал, — Паша насмешливо фыркнул в кружку, и Миша тут же фыркнул в ответ с глубоким возмущением. — Это слишком упрощённый пересказ сложной истории нашего знакомства. — Потом сам не знал, как избавиться. — Потому что нормальные полицейские не везут преступников к себе домой! — Так то — нормальных преступников... — Слишком много подробностей, — прервал их Сергей и ретировался из кухни. Подробностей было скорее мало, но тогда он решил, что не готов услышать, как развивался их роман. А потом всё как-то вошло в привычную колею и спрашивать стало незачем.***
Что действительно раздражает в этой квартире, так это тонкие внутренние стены. Почти что картонные перегородки, смешные по сравнению с массивной стальной дверью. — Надо снять что-нибудь такое... Знаешь... Двухэтажный домик? — Миша трогает его под футболкой, царапая обмотанными пластырем пальцами. Порезался на кухне. — Я столько не зарабатываю. Подозреваю, что и Паша тоже. — Вас никто и не просит, Серёж. Их никто не просит и, наверное, родители Миши безропотно оплатили бы и такую мелочь. Но тут Серёжа и Паша неожиданно оказываются по одну сторону баррикад. Тонкие эти перегородки между комнатами совсем не мешают, когда Паши нет дома. Справедливости ради, даже когда он есть, то он ведёт себя даже слишком тихо. Сам Серёжа ни за что бы не проснулся от слабого шума за стеной. Но Миша выворачивается из рук, садится на кровати, напряжённо вытянувшись. — Что такое? — Схожу к нему. Спи, если хочешь, ладно? — Миша наощупь касается его щеки, губ, ключицы. Без него наступает гнетущая тишина. У них с Пашей как будто какая-то невидимая постороннему взгляду связь. Один просыпается от кошмаров — совершенно беззвучно, попробуй ещё добейся от него хоть слова — второй тут же вскакивает с постели, совершенно кошачьим слухом уловив еле слышные шаги по комнате. — Что с тобой не так, а? — спрашивает Сергей у ночной темноты. — Впрочем... А со мной-то что не так? Он тоже поднимается. Несколько секунд сомневается, стоит ли натягивать джинсы. Скудный опыт прошлых ночей говорит, что нет, не стоит, всё равно придется снимать. В коридоре тихо. Тихо и в комнате Паши. В слитном силуэте двух людей Миша угадывается по встрепанной макушке — у него волосы длиннее, у Паши совсем короткий ёжик. — Все нормально? — спрашивает Сергей. У Миши. Миша успокаивающе кивает в ответ. Паша вряд ли воспринимает вопрос вообще, но поднимает взгляд — выжидающий и настороженный. Миша с ним как владелец здоровенной овчарки, клятвенно заверяющий, что незнакомца «не укусят». Можешь подойти и погладить против шерсти. Но всегда остаётся подозрение, что чужаку не простят того, что легко позволяют хозяину. — Иди к нам? — предлагает Миша. — Хочешь? Его ладонь лежит на загривке сидящего на краю кровати Паши, и перебирает короткие волосы. Сам Миша остаётся стоять, уже совсем обнажённый. Вопрос слишком провокационный. Серёжа не мог бы с уверенностью сказать, что хочет. Как и то, что этого хочет Паша. — Уверены? Оба? — на всякий случай более прямолинейно переспрашивает он. Паша недовольно фыркает и выворачивается из-под машинально ласкающей его руки. И первым протягивает навстречу ладонь. Так уже было. Уже было — и ничего не наладилось, не срослось, не стало вдруг идеально хорошо. Хотя не стало и хуже. — Сними, — требует Миша. Его пальцы цепляют резинку белья, и Серёжа послушно подчиняется им, оставаясь обнажённым. Мишины пальцы сразу же обхватывают его член, ещё не совсем твёрдый, торопливо, нервно гладят и мнут. Это неуютно. Не то, как касается его Миша, а то, как оба они стоят перед сидящим на постели Пашей. Он слишком близко наблюдает все самые мелкие прикосновения. Они двое, или по крайней мере Серёжа, ощущают, что демонстрируют возбуждение прямо перед чужим лицом. Это неловко и стыдно, от этого чувства деревенеют плечи и хочется отвернуться от неяркого света настольной лампы. Серёжа позволяет себе эту слабость и отворачивается, даже болезненно жмурится. Поэтому не видит, а только остро ощущает, как его касается ещё одна рука. Со стороны можно было бы предположить, что Миша будет особенно нежным, а Паша слишком напористым, но всё наоборот. Миша давно уже знает, что и как можно и нельзя делать, поэтому может касаться уверенно и бесцеремонно, как будто трогает самого себя. Паша наоборот, словно замирает вопросительно в ожидании протеста или требования остановиться. Миша неторопливо проводит ладонью по собственному члену, другой удерживая, словно взвешивая в руке, Серёжин. Сравнивать нет смысла, но любопытство из раза в раз продолжает мучить. Полностью напряжённый, Серёжин чуть крупнее, совсем немного, и кожа бледнее. Как и везде — Пашины пальцы на его бедре кажутся золотистыми на белом. Паша смотрит на него снизу вверх, раздвинув колени, чтобы между ними можно было удобно стоять. — Мои хорошие, — каким-то восхищённым тоном произносит Миша. Давит на Пашин загривок, подталкивая ближе, пока его губы не смыкаются вокруг Серёжиного члена. Мягко сжимают головку, трогают её языком. — Вот так, — совершенно порнушно произносит Миша, вряд ли специально, вряд ли даже осознавая, что говорит вслух. Скользит ладонью по Серёжиному члену, оттягивая тонкую кожицу к основанию, чтобы обнажить блестящую от слюны головку. Слишком слабое движение, чтобы назвать его полноценной лаской, и слишком слабо касаются там внизу Пашины губы. Но всё это вместе, собравшись в плотный комок стыда под ребрами, вдруг окатывает тёплой волной острейшего возбуждения. Миша прижимается голым бедром, обнимает за талию. Тычется собственным членом в щеку Паши. Тот недовольно фыркает, выпуская изо рта один и забирая другой. «Он же так не умеет. Он не понимает, как», — хочется срочно объяснить Мише вслух, чтобы избавиться от этой неловкости. Но они оба продолжают смотреть, как Паша ласкает губами то один член, то другой, иногда пытаясь забрать в рот оба — у него не получается. Но ощущение — чужая плоть, чужие пальцы, язык, дыхание — такое восхитительное, что его не хочется прерывать. — Самый красивый, — произносит Миша. Вместе с его членом в Пашин рот легко входят два пальца, оттягивают в сторону уголок губ, размазывают по стволу слюну. Он и правда красивый, Паша, который позволяет так беззастенчиво себя иметь. Сережа чувствует противоречивые чувства — оба неприятные: внезапное осознание, что ему даже нравится наблюдать со стороны, и понимание, что всё-таки следовало отказаться и уйти. Он отстраняется и садится на постели, не претендуя больше на конкуренцию с увлёкшимся Мишей. У Паши татуировка на оба плеча, плавно стекающая на лопатки — туда, где рисунок испорчен коротким белым шрамом. Почему-то исправлять его Паша не стал, хотя очевидно, что рана совсем старая и затянулась давно. Почему-то Серёже не все равно, когда он смотрит на эту полосу, рассекающую полотно тёмной краски. Ещё одна история, которую ему не стали бы рассказывать. Словно утомившись его пристальным вниманием, Паша дёргает плечом и поворачивается к нему. Подаётся навстречу, касается губ губами. У него вкус Миши и чего-то ещё, и это пошло, грязно, и всё равно не выйдет за пределы этой комнаты — поэтому можно. — Ну, ложитесь тогда? — Миша подталкивает их обоих в плечи. Пожалуй, смешно было бы улечься и продолжить целоваться друг с другом, позабыв о нём. Хотя Миша бы не обиделся. Он вообще едва ли способен на ревность. У Паши серые глаза. Очень светлые. Он вообще весь ужасно банальный, темноволосый, сероглазый, с татуировками, короткой стрижкой и кожанками — когда одет не по форме. Но что-то во всём этом есть, очень важное, очень притягательное, что лежит на самой глубине. И Серёжу туда не пускают. Паша отворачивается от него, не позволяя даже слишком надолго засмотреться в лицо. Поднимает взгляд к потолку и наощупь находит член Серёжи. Это не попытка подрочить. Касания изучающие, осторожные, они как будто пытаются запомнить наощупь. Каково это — тяжёлое, теплое, нежное, не ложится в ладонь так, как это было привычно с собой. Как член склоняется на бедро, как истекает прозрачной смазкой, как щекочут ладонь короткие волоски в паху. Когда Серёжа почти уже готов решить для себя, возбуждающе это или совершенно неуместно, Паша придвигается ближе, перекинув ногу через его лодыжку. — Угу, — поощряет забытый всеми Миша, подталкивая вторую его ногу, чтобы согнуть в колене. Впрочем... Забытый Серёжей. Паша вряд ли переставал ощущать его прикосновения. У Миши какие-то особенные отношения с разноцветными тюбиками смазки. Он уничтожает их за один вечер, оставляя на простыни едва заметные, но широкие пятна. Может быть, ему просто нравится пробовать их, все новые и новые, одинаково пахнущие химическими фруктами. Может быть, он всерьез боится сделать больно. Когда Сережа трогает внутреннюю поверхность Пашиного бедра, там уже красуется неаккуратный мазок скользкой смазки. Паша вздрагивает. Замирает на секунду, прекращая даже дышать, а потом не делает ничего, продолжая невидяще смотреть в потолок. С ним тяжело, тем тяжелее, чем меньше он хочет и готов произносить вслух то, что Серёжа не в состоянии понять без слов. — Можно мне? — настойчиво спрашивает Серёжа. Трогает напряжённое бедро, нежную кожу там, где оно переходит в область паха. Ему не отвечают. Но ладонь Паши настойчиво проезжается по его члену, уже полноценно пытаясь подрочить, хотя в этой позе выходит не очень удобно. Это разрешение. Или что-то похожее на то. Смазки и правда слишком много. Серёжа нащупывает пальцы Миши, то место соприкосновения, слияния, где они проскальзывают в чужое тело. Оглаживает их и кожу вокруг. Пульс частит и отдаётся в висках. Если Паше вдруг придёт в голову наконец протестовать, то есть все шансы, что его никто не услышит. — Медленно, — просит почему-то всё ещё Миша. Вынимает пальцы, подталкивая руку Серёжи. Его движения представлялись такими лёгкими, гладкими, но всё оказывается не так. Пальцы Серёжи плотно стиснуты мышцами. Они скользят внутрь и наружу, но попытаться развести их или совершить любое другое движение... — Всё хорошо. Вот так хорошо, — непонятно кому из них двоих напоминает Миша. Его пальцы давят рядом с Серёжиными, кончиками у нижней фаланги, и медленно проникают. Когда обе их руки выравниваются — два пальца и ещё два, погруженные внутрь почти по самые костяшки, Паша шумно выдыхает. — Больно? — моментально вскидывается Миша. Цепко удерживает Серёжино запястье — они замирают так, тесно зажатые мышцами, без возможности пошевелится. Разве что двинуть наружу и снова толкнуться внутрь. Паша качает головой. Не качает. Отчаянно мотает, прошелестев по подушке коротким ёжиком волос. Его член тяжело лежит на животе, истекая прозрачной смазкой, напряжённый, не опавший — значит, и правда должно быть не больно. Миша делает несколько торопливых движений, почти вынимая пальцы, а потом загоняя их внутрь, но не позволяет Серёже синхронно двинуть рукой. А потом вынимает совсем. Мышцы, как будто совсем не растянутые, вновь охотно сжимаются, Серёжа ощущает их гладкость и лихорадочное тепло. — Узкий, — произносит Миша. Паша распахивает глаза и почти оскаливается на него. Это что-то новое между ними, этого Серёжа ещё не видел. Он ретируется, ощущая, как охотно выпускает, выталкивает его чужое тело, и напоследок размазывает остатки смазки по кольцу мышц — всё ещё плотно сомкнутых. — У тебя ведь никого? Там? Пока ты ездил... — частит Миша. Понять, к чему он клонит, несложно. Странно лишь то, что он вообще решил задавать такие вопросы. Серёжа сам мог бы поклясться, что у Паши больше никого — у него это написано на лице. Лента презервативов летит на пол, так и не начатая. Зато флакон со смазкой Миша добивает, выдавив жирную кляксу на ладонь и размазав ее по члену. — Можно? Да? Всё хорошо? Окончательно выведенный из себя вопросами, Паша, укладывает лодыжку ему на бедро и ощутимо подталкивает на себя голой пяткой. Смотреть на Мишу со стороны... любопытно. Как будто совсем привычный предмет видишь с нового ракурса. Он не только податливый, но умеет быть торопливым и напористым. У него запросто кончается терпение. Серёжа проводит длинную линию вдоль его хребта, собирая мелкие капли пота. — Хочешь? Тоже? Миша взмахивает влажной челкой, поленившись выразить мысль внятно, но она все равно ясна. Ещё можно присоединиться к ним третьим, направляя неровный ритм движения. Серёжа не хочет. То есть хочет — он возбуждён почти до предела, но наблюдать интереснее. Тревожнее. Новее. Пальцы Паши скользят по Мишиным плечам, на секунду конвульсивно вздрагивают и... И не происходит ничего. Он прерывает касание, так и не прочертив короткими ногтями саднящие линии по лопаткам. Сжимает руку в кулак. Миша в своём торопливом движении не замечает. Или наоборот: он-то лучше их всех понимает, как бережно к нему относятся, и просто принимает это как данность, отвечая взаимностью. Показывать Паше, что заметил этот жест — это нарываться на грубость. Но Серёже кажется, что вот сегодня почему-то можно, самое время. Он обхватывает чужие напряжённые пальцы — ногти моментально впиваются в его ладонь. Он — не Миша. С ним — иначе. Паша поворачивается к нему, испытующе вопросительно смотрит. Ослабляет хватку, переплетая пальцы. Сережа придвигается к нему, ощущая рёбрами, как содрогается постель от движений Миши. — Он не любитель целоваться, да? — неожиданно сорвавшимся голосом пытается пошутить, кивнув на Мишу. Миша фыркает коротким смешком. Паша не улыбается, но подаётся навстречу, послушно размыкая губы. — Смерти моей хотите, — комментирует Миша. Точно преувеличивает. Поцелуй выходит поверхностный и бестолковый, только соприкосновение губ, без попытки проникнуть глубже. Мягко. Главное Серёжино впечатление — это «мягко». У Паши не потрескавшиеся и не искусанные, как бывает с Мишей, губы. И он совсем осторожно прихватывает зубами, словно уже готов извиниться за недавнюю сцену с рукой. — Я... — Произносит Миша, мазнув ладонью по Пашиному плечу. И не договаривает, со стоном ткнувшись лбом в подушку. Серёжа любуется пару секунд его коротко содрогнувшейся и медленно расслабляющейся спиной, а потом запускает руку в русые волосы, безжалостно их ероша, словно лаская кота. — Ммм, — довольно отзывается Миша. Приподнимается на руках и скатывается на край кровати. Что делать дальше — совершенно непонятно. — Как... — в свою очередь пытается сформулировать Сережа, но слова не приходят. Что нужно говорить в таких случаях? «Как мы собираемся кончать без него?». — Так же, — внезапно указывает Паша. У него совершенно спокойный голос, хотя взгляд устремлён на сонно моргающего Мишу. Наверное, это просто такой неудачный день, когда Серёжа тотально не успевает за чужими мыслями. — Давай, — поощрительно тянется к нему Миша. — Что?.. Когда Паша тянет его за плечо, заставляя нависнуть сверху, внезапно приходит осознание, как легко он, Паша, мог бы разложить Серёжу на постели. И так же легко выставить за дверь. Это чужое физическое превосходство никогда не бросалось в глаза, и теперь очень запоздало доходит: это не он и не Миша тут диктуют условия, это им подчиняются по собственной воле, по каким-то сложным соображениям, которые никогда не будут озвучены вслух. Пальцы скользят по подсохшей смазке и Мишиной сперме. Одна секунда промедления, одно крошечное движение, лишь намекающее на неприязнь, на слабое отвращение — и это конец, вдруг понимает Серёжа. Ему не то чтобы доверчиво раскрылись, а скорее швырнули доверием в лицо — выдержишь или нет, возьмёшь или отшагнешь назад? Паша смотрит на него немигающе, часто дыша приоткрытым ртом. Миша тоже почему-то замирает, переводя встревоженный взгляд с одного на другого. Нужно сказать что-то успокоительное. «Я не сделаю больно, я не хочу причинять тебе вред». Но Серёжа не успевает. Его бока уже сжимают коленями, горячие ладони ложатся на лопатки. — Медленно, но не настолько медленно, — произносит Паша. Сначала Серёжа просто смотрит, как двигаются его губы, и только запоздало понимает: это ведь была насмешка. Шутка. «Ладно», — усмехается он в ответ. Паше едва ли ещё много надо, он и так уже измучен, иначе не позволял бы так бесцеремонно складывать себя пополам. И всё-таки Серёжа входит медленно. Ловит каждый беззвучный вздох — никаких тебе развязных стонов. Узко и горячо. Серёжа теперь понимает все Мишины восторги — и правда так узко, скользко, гладко, удивительно, невыносимо хорошо. — Больно? — морщась от собственной банальности, спрашивает он на всякий случай. — Ещё пятнадцать раз спросите. По очереди оба, — пальцы Паши зарываются в его волосы, потянув вверх — двигайся, не тормози, тебе уже разрешили. — Огрызается, — комментирует Миша. Говорит это явно для Серёжи, но смотрит на Пашу. Опершись на локоть, скользит пальцами по его лицу, обводит брови, ресницы, трогает губы, как будто невинно, но его пальцы моментально оказываются зажаты зубами и обласканы языком. — Злой такой. Хороший... — У тебя... все... хорошие, — выдохом на каждый Серёжин толчок возражает Паша. — Потому что мои, — ничуть не смущается Миша. — Мои хорошие. Его пальцы легко соскальзывают на грудь Паши, на живот Серёжи, протискиваются между двух тел, находят зажатый между ними член. Серёжа нехотя отстраняется на пару сантиметров, позволяя этой руке двигаться и ощущая, как костяшки пальцев на каждом движении проезжаются и по его напряжённым мышцам. Паша отворачивается, досадливо мотнув головой, сжимает челюсти, даже в профиль видно, с каким усилием. Жмурится и резко втягивает воздух. Его ладонь на Серёжиной шее разжимается — тоже, тоже не оставил на коже следов, даже если хотел машинально сжать — а потом совсем обессиленно соскальзывает на простынь. «Всё», — незамысловато заключает Сережа и как будто сам себе даёт точку отсчёта. Согнувшись, утыкается носом в короткие и колкие Пашины волосы, ярко пахнущие шампунем. И кончает, ощущая, что его успокаивающе гладят по спине — но чьи это руки, разобрать уже нет сил.***
— Я сейчас упаду с кровати, усну на полу и умру от пневмонии, — объявляет Миша. Паша, вернувшийся из душа, вряд ли сдвинул его на край так уж сильно, чтобы падать, но Миша знает, куда ведёт. — Как насчёт новой кровати пошире? Или, может быть, квартиры побольше, если уж... — Нет, — прерывает его Паша с такой спокойной безапелляционностью, которой остаётся только завидовать. — Это было нет, которое «нет, не сегодня», «нет, мне не хочется об этом думать» или «нет, я»... — Это было «нет, мы оба категорически против», — Серёжа дотягивается до Миши поверх Пашиного плеча и зарывается пальцами в короткие спутавшиеся кудри. Паша издает какой-то невнятный подтверждающий вздох, но придвигается ближе, видимо, на тот случай, если Миша всё же решит переселиться на ковер. — Вас обоих вообще никто не просил принципиально спать в этой кровати, — с усилием и явно сквозь сон напоминает Паша. Вопреки словам потершись переносицей о Серёжино плечо. «Злой», — беззвучно произносит Миша, смешно наморщив нос. И наконец щёлкает выключателем, погасив настольную лампу. Где-то за очень плотными шторами должен заниматься невидимый розоватый рассвет. Закрывая глаза, Сережа на слух и наощупь отмечает, как долго Миша возится, прижимается к Пашиной спине, пахом к ягодицам, к черту преграду из душного одеяла, тянет руку, словно боится, что недостаточно прикоснулся ещё и к Серёже и может его упустить. Как только он затихает, вздрагивает во сне Паша. Мишина ладонь моментально ерошит ему короткие волосы и расслабленно замирает на загривке. — Всё хорошо. Хорошо... Мы дома, — едва шевеля губами, сквозь сон выговаривает Миша. Серёже почему-то хочется верить, что «мы» подразумевает всех троих. И наверное... Наверное, всё-таки так оно и есть.