Лавкрафт вряд ли видел тьму в таких деталях

Свет Божий угасает Всё в порядке, возвращайтесь ко сну Тех, кто безволен с самого начала Топите в милосердии Давайте им утешение в печали Одалживайте вдохновение Я очищаю грязь Отмываю керосином (перевод crystal castles — kerosene)

Он не говорил о желании покончить с собой, не раздавал дорогие сердцу вещи и не заморачивался насчет того, чтобы оставить предсмертную записку или типа того. И когда отцу сообщат о найденном в холодной реке трупе светловолосого юноши, так похожего на его сына («он такой симпатичный у вас, мистер Гоголь!» — слова пожилой домовладелицы рассыпались о кривую улыбку отца, молча принявшего ключи). Стоя сейчас на краю обрыва и чувствуя, как прохлада осеннего ветра, словно нежными пальцами, ласкает щеки и волосы, Николай яснее, чем когда-либо ощущал свободу. Он никогда не жаловался на недостаток эмоций — наоборот, среди жизни, полной бессмысленных переездов, серых дней и тесноты дешевых квартир, Коля был сам себе праздником. Он так любил, так любил фейерверки! викторины! бесконечное веселье в этом театре трагики! птиц...конечно же, он бесконечно любил птиц! И до смерти ненавидел оковы. Именно поэтому, когда сегодня утром в школе вместо того, чтобы слушать учителя, набрасывал в тетрадку очертания парящих в небе ворон, он крепко думал о своей смерти и находил эту идею привлекательной. — Во-первых, долой оковы! — крикнул в пустоту Гоголь, раскидывая руки в стороны. Ветер развевал широкие рукава белой рубашки и трепал одинокую косу. Николай нахмурился. Нет, не так, решил он, торопливо освобождая волосы от тонкой ленты, и довольно улыбнулся, ощущая их струящуюся легкость. Снова раскинул руки (как птица!) и рассмеялся: — Во-вторых, как же весело! Сказал и бросился вниз, камнем полетев с крутого утеса. Он разобьется — нет! утонет, потому что никто и никогда не учил его плавать и сам он не хотел ни плавать, ни ползать, как все; такая тягость для рожденного летать. Уши заложило от свиста воздуха, сердце бешено колотилось о клетку ребер, а выход из собственной клетки в виде речной глади стремительно и неумолимо приближался. Конец настал быстрее, чем ожидал Коля, но ему было уже все равно, когда холодные воды сомкнулись вокруг. Легкие горели, было нечем дышать, тело сковывало, захлебывалось, тащило на дно, пока смерть не приняла, наконец, его в свои нежные объятия. Или не приняла — совершенно внезапно Коля почувствовал давление на своих плечах, руках, туловище, и что-то потянуло его вверх. Он в панике распахнул глаза, но сквозь резко пронзившую их боль, смог едва ли различить даже силуэт — пятно. Он не помнил, как они вынырнули из воды, не знал, цеплялся ли он отчаянно за своего непрошеного спасителя. Не помнил, как добрались до берега и сколько (кажется, вечность) он лежал на песке, выплевывая воду из легких, успокаивая сердце. Было тихо, казалось, ничего вокруг нет, кроме его рваного дыхания и сжимающих песок пальцев. Где-то пели птицы. Успокоившись, Николай чуть опять не задохнулся от разом нахлынувших эмоций: сожаление затопило его от макушки до кончиков пальцев ног, а потом грудь остро пронзило, так остро и раскаленно, злостью, направленной на человека рядом. Несостоявшийся самоубийца резко вскинулся, сверкая глазами на своего «спасителя», обвинительно вскидывая указательный палец. — Ты! — прохрипел он и закашлял только сильнее, встречая горящий взгляд аметистовых глаз. Рядом с Гоголем сидел молодой юноша — ровесник или младше — его плечи устало ссутулились, худое тело в наскозь мокрых одеждах мелко дрожало, волосы облепляли, скрывая, лицо, что не различить выражение, с которым тот смотрел на Колю; только глаза сверкали двумя кристаллами из-под темных прядей. — Что? — тихо и безвыразительно спросил в ответ незнакомец, вкрикнув, когда Гоголь налетел на него, откидывая наземь и сжимая ослабевшими пальцами чужое горло с яростью, обычно не свойственной ему. Николай дрожал теперь не только от холода, но и от злой обиды, что кто-то посмел (!) помешать ему —... голосом отца в голове почему-то: «Добро пожаловать опять в клетку, Коленька!» ...— и теперь так бесцеремонно смотрит, прожигая глазами. Эмоции добавили Коле сил, он придавил своим телом брюнета. Тот, конечно, протестующе и до забавного беспомощно бился под ним и пытался скинуть с себя, но Гоголь только сильнее сомкнул пальцы на белоснежной шее незнакомца. Тот явно уступал ему физически и был слабее, чем Коля даже в таком состоянии. — Ублюдок! Какого…какого черта ты вообще решил, что у тебя есть право, есть право…— шипел он, не думая о том, что сейчас собственноручно задушит невинного человека.— Как тебе такое понравится, а, сукин сын?! Внезапно что-то сверкнуло рядом, и Гоголь рефлексивно отшатнулся, уворачиваясь. Упал набок, ошеломленно дотронулся до щеки — чувство чего-то теплого и мокрого: кровь! Пока Николай пялился на испачканные в своей крови пальцы, парень, которого он чуть не убил, застонал и пошевелился рядом, размахивая откуда-то взявшимся ножом. Коля запаниковал и виновато затараторил, поднимая ладони, сдаваясь: — Прости-прости-прости! Я случайно, прости, не хотел, правда, все эмоции!.. — Эмоции?..— парень хрипловато засмеялся, поднимаясь с земли так, словно это действие причиняло ему боль. Оказавшись наравне с Николаем, юноша опустил кинжал (теперь Гоголь видел, что это был не просто нож, а что-то типа ритуальной хуйни). Опустил, но не убрал, держа в тонких пальцах правой руки, в то время как левой смахивал с лица волосы. Коля вздрогнул, сердце отчего-то кольнуло, а глаза сами собой заскользили по аккуратным чертам напротив. Паренек был очень даже хорошенький собой. Когда взгляд нашел лиловые глаза, неморгающе смотревшие прямо в упор, Николай вздрогнул опять, отводя взор, но возвращая снова. —...Ради бога, ты совсем поехавший, что ли? Вопреки всем ожиданиям (а чего ты ожидал, собственно, спрашивал себя Гоголь.Что тот, кто спас тебя несколько минут назад, теперь просто-напросто зарежет в расстроенных чувствах? Бред, но было бы весело), вопреки всему, незнакомец не злился, не нападал, обороняясь, и вообще, казалось, был спокоен, интересуясь, не сошел ли без пяти минут утопленник с ума. Даже не пытался убраться с места, только сидел, расслабившись, и смотрел с непонятным выражением на лице. «Почему у него такие глаза?» — думал Коля. От мигающего интереса на дне фиолетовых омутов его пробирало. Как бы то ни было, нужно было что-то сказать и избавиться от повисшей неловкости, но у Коли не было ни желания, ни сил оправдываться за все, что произошло сейчас и вообще. Хотелось добраться до дома, переодеться в сухую одежду и греться у камина с чашкой чая в руках. У него была такая забавная и миленькая, расписанная лично, чашка в старом доме, жаль, что отец разбил ее случайно, собирая вещи, но ничего, любая подойдет, как же холодно сейчас… Николай сглотнул и глубоко вздохнул, собираясь выдавить из себя хоть что-то вразумительное, но был жестом остановлен. — Ох, извини, — спаситель усмехнулся, — у тебя такой вид, будто ты сейчас собрался исповедаться, но, к счастью для нас обоих, мне неинтересно, правда, выслушивать тебя. Я понял, что ты не рад тому, что я вытащил тебя, — сказал, поднимаясь. И смотря на Николая сверху вниз, бросил: — Но, буду честен, увидев тебя летящего с утеса, подумал, что спасу несчастную деву в беде... лицо Николая вытянулось на этих словах, он как раз нервно дергал за пряди волос, что распустил перед прыжком ранее — Но вышло, сам видишь, как. Я оставляю тебя теперь, — парень несерьезно-манерно поклонился и развернулся, собираясь уходить. — Делай, что хочешь. И он ушел, а Николай сидел, застыв или словно пораженный молнией. Но недолго. Подскочив — едва не упал, все-таки, он чуть не умер — догнал уходящую фигуру и дотронулся до локтя, с любопытством заглядывая в лицо незнакомого (все еще) юноши. — А как тебя зовут-то? И да, я благодарен, не подумай, сказал же, что на э-эмоциях было, я часто делаю на эмоциях что-то —да! — вот сегодня упал в реку тоже на эмоциях…без задней мысли, то есть, прикинь? — тараторил, не обращая много внимания на то, что с локтя его руку все-таки сбросили. — Спасибо тебе, спасибо-спасибо-о, боже, спасибо, — Николай закрутился вокруг себя: жить опять стало легко- прекрасно -и так ярко! — Так, могу я узнать имя своего, спасибогоспади, спасителя? То, что Николай поначалу принял за какое-то непонятное темное пятно на берегу, оказалось обычным пальто, принадлежавшем брюнету. Набросив его на худые плечи, незнакомец поинтересовался, уверенно направляясь к тропе, ведущей в город: — Зачем? Не думаю, что мы еще встретимся, или ты хочешь поставить в церкви свечку за мое здоровье? Николай оживился, признаваясь, что редко ходит в церковь, но его спутник выглядит весьма болезненным — может, из-за того, что покупался, может, из-за характерной английской непогоды, но тот мелко дрожал, даже кутаясь в теплое пальто, и Коля заметил промелькнувшую тень недовольства на его лице. И да, он бы сходил с одноклассниками на воскресную мессу и помолился бы за здоровье своего спасителя, чье имя, кстати, ему до сих пор неизвестно. — Меня зовут Федор, — Федя нахмурился, когда услышал про мессу, и продолжил, пытаясь на ходу согреть дыханием замёрзшие пальцы, — забудь, что я сказал про свечку, просто шутка. Николай шел рядом, свою накидку он оставил высоко на утесе и теперь мерз, но отчего то он чувствовал себя хорошо, немного возбуждённо и даже свободно, как птица, парящая под грозовым небом. Он заметил, что Федор не спросил его имени, поэтому сказал его сам, забегая вперёд и сразу же оборачиваясь, чтобы не терять из вида лицо собеседника. — А я Николай, кстати, но мы уже с тобой достаточно близки, так что можешь звать просто Коля. — Мы не близки. — Я не видел тебя раньше, хотя городок этот маленький, но мы с отцом переехали сюда совсем недавно… Может, просто я мало кого замечаю в школе, тут все такие…ммм…закрытые ребята, себе на уме, знаешь. — Это ты себе на уме, — хмыкнул Федор, и Коля неожиданно для себя нашел этот звук очаровательным, — или не в себе. Гоголя это замечание ничуть не задело, и он продолжил болтать, стараясь узнать что-либо о новом знакомом, но тот отвечал уклончиво, немногословно или же вовсе говорил загадками. И кроме фамилии (—Достоевский; — Тебе идет, такая же необычная, как ты, знаешь) и того, что Федя не ходил в школу и находился на домашнем обучении (Коля знал, что не мог пропустить такого персонажа, поэтому отчасти догадался об этом сам) вытащить из Достоевского больше не смог. Какое-то время они молча шли рядом по лесу, наслаждаясь спокойствием: было тихо, только ветер шумел в кронах и, подобно тому, как летит в реку сброшенное с утеса тело, в траву тихо падали шишки. Сравнение само собой возникло в голове Николая, и он нашел его крайне поэтичным. Ему было холодно, но голова начинала, казалось, гореть. В воздухе пахло осенью. Коля думал о вересковых полях Йоркшира, где они жили с отцом до того, как переехать в этот захолустный, богом забытый городок, совсем не думал о солнечной родине, оставленной давным давно, так давно, что с трудом вспоминался только разве что язык тех мест. Федор напомнил ему о тех местах, но он явно не горел желанием говорить о себе больше, чем требуется сейчас, когда они только знакомы, когда их — Коля был честен с собой — связывали только удачная попытка спасения и нелепая сиюминутная попытка наказания за это самое спасение. Наконец, из-за деревьев стало вырисовываться городишко, и Федор сбавил шаг, останавливаясь на перепутье и снимая свое пальто, набрасывая на удивленного Николая. — Чт… — Оставь себе, тебя так трясет, мне не по себе даже, — перебил Достоевский, пожимая плечами. — Более чем уверен, что ты умудрился заболеть, мне тоже нехорошо, но на этом наши с тобой пути расходятся. Надеюсь, доберешься до дома самостоятельно. Развернулся, уходя по левой тропинке, ведущей в сторону от широкой дороги в город. Николай секунду молчал, открыв рот, но не в силах проронить хоть слово, закрыл и просто уставивился на худощавую спину своего спутника. Внезапно Федор остановился и не оборачиваясь, тихо сказал через плечо: — И, пожалуйста, не думай искать меня потом. Оставшись один, Коля некоторое время стоял на месте, словно приколоченный к земле огромным гвоздем, но потом улыбнулся, кутаясь в оставленное пальто, пропитанное чужим теплом. Щеки горели, особенно порез, оставленный кинжалом Федора (откуда у него эта штука, кстати?!). Спрятав улыбку в мех, Коля пошел своей дорогой. думая-думая-думая Федор притягивал, интересовал, был тайной, а Коля любил тайны, и он чувствовал, что жизнь станет чуточку менее бессмысленной и чуточку более привлекательной, если он разгадает этот секрет под кириллицей «Достоевский». «Не думай искать меня» — сказал Федор, но Коля смотрел в его аметистовые глаза и знал, что ничего не сможет с собой поделать.