Лавкрафт вряд ли видел тьму в таких деталях

Николай проснулся от жуткого холода. Еще пребывая на грани сна, он не сразу понял, отчего тело било мелкой дрожью и сковало спазмами в мышцах стылых конечностей. Первой мыслью после пробуждения было промелькнувшее в голове, услышанное когда-то: «сонный паралич». Гоголь знал, что параличи сопровождались также кошмарами наяву, поэтому был готов, разлепив глаза и сонно проморгавшись, увидеть окутанный тьмой силуэт в углу комнаты. Но Коля ошибался. В углу его спальни, за потертым деревянным столом, прямо перед старым пыльным зеркалом в причудливой овальной оправе, в кромешной темноте, сидел Федор, а вовсе не ночной демон. — Я уже начал переживать, что ты скорее замерзнешь насмерть, чем проснешься. Черт! Николай немедленно подскочил, собирая в ногах плед, и в одну секунду оказался у изголовья. Остатки сна окончательно испарились, и в кристально чистом сиянии разума неоновой вывеской мерцали слова, которые Николай не замедлил высказать вслух: — Твою мать-твою мать-твою мать! — прошипел Гоголь, распутывая себя из пледа и одним пинком отправляя тот на пол. Какая-то часть Коли понимала, что на самом деле опасности, как таковой, нет, поэтому он подсознательно пытался издать как можно меньше звуков, способных разбудить спящего через комнату папу. Если тот, конечно, не заснул в своем кабинете, что тоже иногда случалось. Отец явно неприятно удивится, увидев незнакомого юношу в спальне своего сына. Посреди ночи. Хотя, не то, чтобы у самого Николая было меньше вопросов к этой ситуации. Рядом с кроватью, практически впритык, стоял напольный торшер. Потянувшись к нему вслепую (потому что не хотел выпускать незваного гостя из виду), Коля дернул за шнурок. Щелк. Слабый нездорово-оранжевый свет разлился в тесноте спальни. Достоевский (так ведь его звали?), будь он неладен, и черт его дернул появиться прямо в комнате Николая той же ночью — после того короткого разговора с Сигмой, в ходе которого Федор был негласно назначен ими как «подозреваемый номер один» в деле некой убитой девушки. То есть, приятели буквально вечером решили, что обсудят завтра, как встреченный неделю назад парень может быть связан с преступлением, и Коля предполагал, что Сигма попытается уговорить его рассказать сэру Аанго о произошедшем, и, скорее всего, Федора бы сразу нашли, а потом бы выяснилось, что он не причем (а как иначе, само собой), и, благодаря судьбу за то, что их дороги снова пересеклись, Гоголь бы нашел какой-нибудь подход к тому-самому-таинственному-спасителю-из-леса-с-красивыми-фиолетовыми-глазами-они-же-правда-красивые-такие-да-сигма-? Но складная, хотя и мимолетно придуманная перед сном, картина будущего разбилась прямо сейчас о невозмутимую фигуру ночного гостя. — Федя, — несвойственно мрачно для себя произнес Николай. Как-то даже с нажимом. Как-то даже с опасными нотками. Как-то даже не было настроения строить из себя клоуна, — миленький, у меня только один вопрос… Достоевский по-прежнему спокойно сидел за столом и без лишних эмоций встречал колин взгляд. —…ты что тут делаешь, а? Серьезно, просто… — Гоголь на всякий дотронулся рукой до прохладного лба и пару раз ущипнул себя за предплечье; может быть, он бредит, и это просто чересчур реалистичный сон? Но нет. — Я зашел через окно, — учтиво ответил Федор на один из невысказанных вопросов. — А-а-а, а почему не закрыл, блин, холодно! Будто зима в комнате, — возмущенно застонал Николай, опуская окоченевшие ступни в мягкие домашние тапочки с забавным пушистым помпоном. Подошел к окну и как можно тише закрыл створки. Снаружи барабанил, успокаиваясь, дождь — было ощущение, что он шел уже давно. Теперь всю осень будут стоять дождливые дни с пронизывающим до костей ветром. Было бы странно, если бы холод непогоды не разбудил его. Развернувшись на плоской подошве и прислонившись задом к подоконнику, Николай скрестил руки и, вздернув брови, спросил еще раз: — Что ты здесь делаешь? Федор. Отвечай на вопрос! — Просто проходил мимо и дай, думаю, заскочу за своим пальто, — на нем и вправду, заметил Коля, было надето оставленное в прошлый раз пальто. Но он врал. За тряпкой он явился сюда поздно ночью, как вор, как крыса, пробравшись в чужой дом, ну да, ну конечно, так и поверил! — Сейчас примеряю твою шляпу, — Достоевский действительно крутил в руках цилиндр, купленный ранее во время прогулки с Сигмой и Кеко. — Мне идет? Как думаешь? Федя нацепил шляпу себе на голову — она была ему самую малость великовата, и он выглядел в ней, конечно, мило, но Николай пропустил вопрос мимо ушей, продолжая: — Ладно. Ладно, допустим, хм. Как ты узнал, где я живу? — Я знаю обо всем, что творится в этом городе. — И как это понимать? — Просто так вышло, что мне известно больше, чем всем остальным. Предугадывая твой вопрос, почему-то у тебя такие очевидные вопросы, Николай, разочаровываешь, — Федор рассеянно закусил заусенец.— Так вот, предугадывая вопрос, да я не мог прийти раньше. Я...ммм…ограничен — очень — в свободе своих передвижений. Ради этой встречи я сбежал из дома. Николай ничего не понимал. Когда они с Федей только познакомились, то тот произвел на Гоголя приятное впечатление, показавшись этаким молодым интеллигентом-рационалом. Но сейчас он, к сожалению, нес какой-то сюр. Прошлепав по холодному полу, Коля приблизился к собеседнику, который продолжал сидеть за столом, с прямой спиной и чинно сложив руки на коленях, подобно прилежной ученице. Поверхность стола олицетворяла собой словосочетание творческий беспорядок: то есть была завалена хаотично выбранными книгами из отцовской библиотеки, школьными учебниками, тетрадками, всякой канцелярской мелочью, засушенными цветами. Посередине возвышался недоделанный гипсовый бюст (начатый во времена увлечения Гоголем скульптурой), были там и запачканные чаем нотные листы (напоминание о неудачных попытках в музыку), канделябр с двумя заплывшими воском свечами, чашка с остывшим кофе, а завершали сей «натюрморт» разбросанные повсюду игральные карты. Спихнув часть предметов в сторону, Николай забрался на стол, поерзал и, усевшись, как ему было удобно, сказал наконец, глядя на Федора сверху вниз: — Ничего не понимаю. Всмысле сбежал: тебя насильно держат дома, что ли? Не пойму. — Вроде того. — Как лаконично. Заявился сюда — в мою комнату! — посреди ночи, как непонятно кто, не объясняешь ничего толком, только продолжаешь говорить загадками. Федя поморщился. — Мне жаль, но если я скажу правду, ты все равно ничего не поймёшь.Пока что, — пробормотал Достоевский, запуская пальцы в волосы. Даже под неярким светом лампы, отбрасывающей лишние тени, у него были заметны круги под глазами. Да и в целом, он был как-то неестественно бледен. — Я сбежал, — повторил Федор, — но мне придется вернуться. Дядя запрещает мне покидать дом, но мне важно было найти тебя. — Ты сказал, что тебе «известно все в этом городе». И если ты как-то умудрился найти, где я живу...хотя, может, в тот раз ты только сделал вид, что ушел другой дорогой, а сам следил за мной… — Я не следил тогда за тобой. — Если ты смог найти мой дом, то неужели было не под силу, не знаю, найти мой номер и просто позвонить? Так делают нормальные люди. — У меня нет телефона. В моей…семье недолюбливают технику. — Эм. («он не «нормальные люди», уяснил, Коля?») — Дядя считает, что использовать телефоны — это грех. («а Сигма говорил ведь») — Твой чокнутый дядя держит тебя взаперти и не доверяет технике, я правильно понял, он сектант у тебя, типа? — Вроде того. — Блестяще, — Гоголь был бы не Гоголем, если бы не восхитился абсурду ситуации. Все ещё сидя на столе и свесив ноги с края, начал ритмично покачивать ступнями. Положив локоть на бедро и подперев подбородок, он сказал с осветившей лицо широкой улыбкой: — Тогда ты, верно, обрадуется, если тебя арестуют. Расскажешь констеблям про свою секту заодно. Достоевский склонил голову. Он тоже улыбался, но по-другому — его улыбка отличалась от фирменного колиного оскала тем, что была закрытой и нежной. — «Если арестуют»? — Ну да, разумеется. За взлом и проникновение. Что мне мешает закричать и позвать отца прямо сейчас? Федор хмыкнул и заметил, опуская ресницы: — Никакого взлома. Окно было открыто, ты сам забыл закрыть его перед сном. Как будто в ином случае это остановило бы этого парня! Мотивы которого, кстати, до сих пор были неясны. Вдруг до Николая дошло осознание, что, по всей видимости, для того, чтобы попасть в его спальню, Феде пришлось карабкаться по дереву, растущему прямо под окном. Он попытался представить эту картину, и вышло крайне забавно. но нереалистично. — Когда я вошёл внутрь, здесь уже было холодно, замечу. Так что, я решил не будить тебя, а просто распахнуть настежь. Между прочим… — А как давно ты здесь, собственно? — поинтересовался Николай. Взял в руки чашку, стоявшую рядом, сделал маленький глоток холодного кофе. Поморщившись, вернул на место. Невкусно. Федя ответил, опираясь острым подбородком на сложенные в замок пальцы: — Недолго. Комната успела остыть меньше, чем за десять минут. Ты не заставил меня долго ждать. Николай фыркнул. Ну конечно! Перед сном он обычно распускал волосы, но сегодня голова была заняла беспокойными мыслями, и он забылся, так и заснув с заплетенной косой. Теперь она свисала через плечо, и белоснежный кончик колыхался около ночного гостя. Федя некоторое короткое время наблюдал за колиными волосами, а потом потянулся к ним и, взявшись за кончик, задумчиво покрутил косичку в руках. Тихо пробормотал: — У тебя красивые волосы, — Гоголь вздрогнул. — Мне нравится… Такой чистый цвет, необычно. Ты не будешь звать отца. Хотел бы уже давно бы позвал. Он был прав. Николай, не отрываясь, смотрел на Достоевского, а тот взирал на него в ответ, зажимая тонкую косу своими худыми пальцами с длинными музыкальными фалангами (может быть, он играет на пианино, отрешённо подумал Коля, может быть, он играет на скрипке такими пальцами). Лицо Федора было нечитаемо и напоминало спокойную водную гладь в безветренную погоду — Николай не мог понять, о чем тот сейчас думает. Федя говорил что-то, а Гоголь будто не слышал его: —…Не говори никому, что встречался со мной, что видел меня. Сегодня и вообще. Николай кивнул. Он промолчал про Сигму. Если Федор не знал, что колин друг тоже в курсе, то ему не следовало сообщать эту информацию. Но как же это все было до жути подозрительно. — Это как-то связано с…ммм…твоими родственниками-сектантами? — уточнил. — Да, — Федор отпустил наконец его волосы и продолжил, откинувшись телом на спинку жалобно скрипнувшего стула, — не могу сейчас выложить все, но…сделай то, о чем я прошу, пожалуйста. В следующий раз поговорим более основательно. «В следующий раз»? Ха! с чего он вообще взял что будет следующий раз? — Когда? Давай вот заранее обговорим моменты. Будет ли этот «раз» так же поздно, и собираешься ли ты опять вламываться — Николай вдруг охнул и, прикрывая ладошкой рот, затараторил, — ой я же оставил окно открытым, вот я неловкий, а вдруг вместо тебя бы сюда залез вор! или того хуже —убийца! какой ужас, как я не подумал! Продолжил: — Не вламываться, pardonne-moi, а заходить через окно. Собираешься ли ты потом за-хо-дить через ок-но? Если да, то я не буду и впредь запирать его по ночам, только для тебя, — Федя усмехнулся в ответ на поток слов. Коля не останавливался. — Могу даже чай перед твоим приходом поставить, хочешь? Какой чай ты любишь, кстати, у нас есть черничный, малиновый, с женьшенем...эээ-э травяной. Или ты больше по кофе? На самом деле, у Гоголей не было чая с женьшенем, но если Феде он нравился, то, конечно, Коля бы заранее достал его где-нибудь. Кажется, их домовладелица обожала всякое цветочно-ягодно-фруктовое, у нее, наверняка, такое есть. Можно будет попросить, если Федор предпочитает с женьшенем, но, на взгляд Николая, тому больше подходил черничный чай. — Узнаю своего Николая, — негромко, почти не слышно произнес Достоевский, словно говорил только для себя. — Нет, в следующий ты найдешь меня. — Следует ли мне зайти через окно в дом твоего странного дяди? Должен ли я проделать это с мобильником в руках? — Нет и нет. Найди меня в церкви. — Ого! даже так. —…я буду там во время литургии в воскресенье. — Допустим, — Гоголь взял шляпу, которую ранее-ранее-еще ранее крутил в руках незваный гость, и надел ее себе на голову. Захватив с края стола готовую уже упасть на пол карту, Коля зажал ее между средним и указательным пальцем. Поднес к лицу, закрывая правый глаз. — Но чего ты хочешь? Чего ты на самом деле добиваешься? По правде говоря, в тот день, когда они только встретились, когда Федор спас его, то он не задавал никаких таких вопросов, не спрашивал о причинах, толкнувших Колю с утеса. (возможно, ему было неинтересно — Николай так не считал; а может, такая тактичность была в его немногословном характере, а на деле он бы хотел узнать спасённого поближе, но не решался — Николаю нравился этот вариант). И Достоевский просил не искать его, но связался с ним сам, первый. Он не спрашивал о причинах, но Николаю казалось, что тот знал. Знал, что проблема была не в холодных отношениях с семьёй, не в разбитом сердце и не в пресловутой череде бытовых неурядиц, а в свободе (?). Жизнь, она ведь связывает, ограничивает, она полна правил и условностей; как бы ты не стремился, никогда не будешь абсолютно свободен, пока дышишь, так думал тогда Гоголь. Он думал, что жизнь — арена для рабов, и хотел отойти от арены, развязаться, полагая, что самоубийство, несомненно,хороший способ, но Гоголь ошибался. Теперь он понимал это яснее, чем когда-либо, но понимал также, что для его целей требовалось сделать что-то намного ужасающее. Он много думал, думал, представля и в конце концов нашел ответ в одном из своих кошмаров. «Убей своих любимых», — шептал демон, запертый вместе с ним в клетке, раскачивающейся над огненной гееной. В общем, Достоевский словно знал эту сторону Николая, хотя и не интересовался. Поэтому совершенно незнакомый человек был духовно ближе Гоголю, ближе отца, Сигмы, ближе, чем кто-либо из его приятелей. Это было странное чувство, и Коля ощущал, что оно делает его уязвимым. Считает ли Федор, что он теперь должник перед ним, что он обязан ему жизнью своим («я не просил») спасением? О какой секте речь, и придется ли отдавать долг взаимной помощью, придется ли тоже спасать его? Николая привлекала головоломка Достоевского, его, говоря честно, привлекал сам Федор, и хотя Коля почти никогда, читая в детстве книжки, пропитанные типично юношеской романтикой, не представлял себя на месте рыцарей, ему взаправду захотелось помочь загадочному парню, который выжидающе сейчас смотрел на него лукавыми фиалковыми глазами. Только если Федор потребует…если попросит таким образом «вернуть должок», то эта просьба будет новыми цепями для Николая. А он, как уже было сказано, ненавидел оковы. Пока Гоголь в смятении думал, а его голова даже начала побаливать под напирающей лавиной лихорадочных мыслей и создаваемых ими причудливых конструкций, Достоевский что-то для себя решил и, кивнув, поднялся с места, оказавшись неожиданно близко. — Ты слишком громко думаешь. Это невыносимо, — сказал Федя. — Я не собираюсь давить на тебя и принуждать к чему-то большему, чем просьба держать пока язык за зубами. Николай поморщился от грубой формулировки. Федор заметил это и ласково улыбнулся, продолжая: — Ты не обязан, на самом деле, пересекаться со мной ещё раз. Делай, что хочешь, ты свободен в своем решении и если решишь не прийти, я пойму и больше не буду искать встречи. Говорил, как будто знал, что именно эти слова и хотел услышать Николай. Литургия в воскресенье, там, кажется, он назначил встречу? Коля придет. Достоевский замолчал, и Гоголь молчал тоже. В комнате повисла тишина, был слышен только унисон тикающих настенных часов — здесь и в коридоре, хотя, казалось, что за пределами этих четырех стен не было ничего. В другой комнате, недалеко, мирно сопел отец, всеми чувствами погруженный в свои туманные сновидения, не подозревая о том, что происходит рядом. Федя вдруг сменился в лице и потянулся к Николаю, дотрагиваясь до его щеки самыми кончиками пальцев. Холодные. Коля сглотнул. Дышать стало труднее, воздух поплотнел. Слишком, слишком, слишком близко, чтобы было комфортно. — Царапина только осталась, скоро совсем заживет, — пояснил Федя, но руку на убрал.— Извини, что порезал, но, справедливости ради, ты сам виноват. А теперь отдыхай. Стоило ему отстраниться, как Николай почувствовал необъяснимую слабость, разом накатившую на него. Тело стало будто свинцовым, и веки опустились под весом потяжелевших ресниц, и стало клонить в сон, клонить, клонить клонить буквально! Коля распахнул глаза, ощущая на себе чужую хватку, чьи-то руки (Федя, конечно это Федя, думал замедленно, в полусне) подхватили его падающее тело. Достоевский, выглядевший со стороны, как малокровный болезненный парень, оказался на деле сильнее, чем казалось Гоголю изначально. По крайней мере, не отключившись до конца, он чувствовал, как Федя, поддерживая одной рукой его за спину, другой подхватывает под коленями. Раз — Колю поднимают в воздух и несут куда-то. «Он несёт меня на руках, как невесту», — думает Николай в сонном бреду и, находя эту мысль до смешного нелепой, тихонько хихикает себе, уткнувшись носом в чужое плечо. Федор устало вздыхает где-то сверху. Два — Николай оказывается на прохладных простынях. Переворачивается со спины на бок, комкая пальцами простынь и зарываясь лицом в подушку. Спать, как же хочется спать! Чувствует, как его накрывают пледом, заботливо подталкивая, чтобы было теплее. —…жаль, что ты ничего не помнишь, — безэмоциональный голос со стороны, — как и все остальные, почему-то. Вдруг Николай судорожно поднимает голову в неком проблеске сознания в ужасно сильном желании немедленно отключиться и хватает Достоевского за руку. — П-п-подожди, — говорит зачем-то и прижимает худую кисть Феди к своему лицу; хочется, нет, он должен что-то сказать, спросить, уточнить, только что? забыл! спать, прямо сейчас нужен только сон. Николай уронил голову обратно на постель, сразу же заснув, и не знал, что Федор расширил глаза и отшатнулся, будто обжегшись, вырвал свою кисть из его пальцев. Три — щелкает шнурок прикроватного торшера, и в тот же миг комната погружается в кромешную тьму. Когда наутро Николай обнаруживает, что приоткрытое на ночь окно плотно закрыто, завешено шторой, а подоконник влажный, как если бы по нему стучал дождь, когда Николай ищет и не находит пальто Достоевского, то понимает, что размытые при пробуждении картинки не были остатками сновидений. Федор был сегодня здесь. Коля улыбается.