Инугами

Within our dreams, we all wake up To kiss the ones who are born to die.       © Serj Tankian       — Да-а-а, погоди, — кричит Ви, расслышав сквозь шум льющейся воды стук в дверь: четыре раза, как и было обговорено, — сейчас! Кусака, мокрая от ушей до кончика хвоста, увлечённо играет в душе под ногами хозяйки, — Ви переступает через неё, чтобы не споткнуться, выключает воду и со звяканьем отдёргивает верёвочную штору. Бульон, сваренный на дроблёных костях, начинает кипеть: благодарность фермера за подстреленного «духа», — а Ви вспоминает, что не успела порезать овощи и поставить солёную воду для лапши. Видимо, похвастаться кое-какими знаниями о национальной японской кухне у неё сегодня не выйдет.       — Припёрся же раньше положенного, — негодует Ви, наспех вытирается полотенцем, берёт с полки револьвер: может быть, она не очень-то ловка с короткоствольным оружием, но для незваных гостей оно лишним не будет. — Ну-ка, ещё раз!       — Мр-р-ау, — подаёт голос кошка.       — Руки вверх, Хидеши Хино, — жизнерадостно здоровается Ви, отперев дверь после повторного стука, и Горо Такэмура закатывает глаза, когда в его горло тычут стволом револьвера.       — Что ж, в какой-то степени разумно.       — Сам ведь говоришь: доверяй, но проверяй.       — Я бы на твоём месте бросил гранату.       — Лень руку расчехлять.       — Боишься, что замкнёт?       — Стены от мозгов отмывать долго, — поясняет Ви и сразу же разряжает револьвер. — Ботинки можешь снять, если хочешь. Такэмура входит в квартиру, на ходу сдёргивает шарф, обнажая приметные аугментации с клеймом «Арасаки», бросает пальто куда-то на табурет, наклоняется разуться и отшатывается, чуть не наткнувшись сначала на сам табурет, а затем — на подобие алтаря, пропахшего сандалом. Кусака орёт дурным мявом, завидев путь на свободу, и бежит на лестницу, погнавшись за банкой из-под пива.       — Ах, ты! Вернись, страшилище, жопа лысая! — ещё громче орёт Ви, положив револьвер рядом с пепельницей, выбегает за кошкой следом и еле-еле успевает ухватить её за загривок: Кусака растопыривает все восемнадцать крючьев-когтей, и Ви разжимает хватку лишь для того, чтобы ловко поймать строптивицу в банное полотенце.       — Хш-ш-ш, — высказывается строптивица, обнажая частокол зубов на чёрных дёснах.       — Хш-ш-ш, — с упрёком передразнивает её Ви, подхватив на руки поудобнее. — И что теперь о тебе подумает дядюшка Горо, м-м? Я ведь не говорила ему, что ты любишь носиться где попало. И о том, что кусаешься.       — Ну, насчёт последнего я и сам догадался, — со скепсисом замечает Такэмура, придержав дверь. — Заходи уже, простудишься.       — Знакомься: это Кусака, моё дитятко. Смотри, какие у неё глаза, разве не красавица? Ты ей понравишься. Ви возвращается с видом победительницы, — рыжая, веснушчатая, в чём мать родила, — и с кошкой, закутанной в полотенце: на какую-то секунду взгляд бесцветной оптики Такэмуры задерживается на её голой груди, а Кусака тянется его обнюхать.       — Часто встречаешь гостей в таком виде?       — Только по воскресеньям, — без тени смущения говорит Ви, вытряхнув Кусаку из полотенца: та, раздражённо-утробно урча, кусает за лодыжку в знак мести.       — Сегодня вторник, Ви.       — А-а. Разве вторник? Ну, бывает. Забыла.       — Ты что, готовишь суп?       — Пыталась сделать подобие рамена, пока ждала тебя.       — Кто ж так рамен делает-то, — сварливо замечает Такэмура, хрустко разминает шею, ослабляет пучок волос, подворачивает рукава и уходит осматривать кухонный угол.       — Эй, Горо, овощи и лапша на столе!       — Справлюсь как-нибудь, спасибо.       «Вечно ты всё пытаешься сделать сам, — не без осуждения думает Ви, надевая клетчато-фланелевую рубаху, достаёт из ящика с бельём первые попавшиеся трусы, и, натянув их, идёт на кухню. — Ёбаные японцы». Джонни Сильверхенд открывает рот, явно собираясь отвесить какую-нибудь остроту насчёт слова «ёбаный», — но Ви чиркает пальцем по горлу, и Джонни с разбегу заваливается на диван, стукнув по полу каблуком сапога, и Кусака бросается на его сапог. Может быть, все кошки, которые сходят с ума, видят ёкаев?       — Хочешь сказать, что здесь нет ни маринованных яиц, ни мяса?       — Ну, наловить в Пустошах ящериц у меня не вышло.       — Здесь предстоит много работы, — констатирует Такэмура, доставая фасоль и измельчённые водоросли.       — Зато я купила на рынке жёлтый перец.       — Слушай, Ви, кто тебе вообще сказал, что в рамен можно класть перец?       — Никто, сама решила. Перец везде хорош.       — Чтоб я ещё хоть раз готовил такую бурду, — осуждающим тоном говорит Такэмура по-японски и сливает бульон от костей: Ви слегка толкает его локтем, кивнув на миску побольше, и режет перец. — Если кто-нибудь в этом городе умеет хоть как-то готовить, так это хромая Мэгуми.       — О-о, ты с ней всё-таки подружился? — В Кабуки говорят, что на самом деле хромой Мэгуми нет и пятидесяти, но Мэгуми утверждает, что родилась старухой, и отказывается называть Ви как-то иначе, чем «внучка».       — Она варит бульон на вываренных костях и не добавляет соевый соус, пока ей об этом не напомнят. Но она добра ко мне.       — Я знаю Мэгуми ещё с тех пор, как мы с Виктором ходили в Кабуки на уличные бои. Она хорошая женщина. Такэмура возится с бульоном и приправой, забирает у Ви нарезанный перец, режет яйца, перемешивает лапшу, вытирает тыльным запястьем лоб. Такэмура ловок на кухне, как рыночный торговец едой, — печать Тибы, — однако по его хребту проходит дрожь, когда Ви, оправив ему волосы, собирает их в узел над обритым затылком.       — Никогда больше так не делай, Ви.       — М-м?       — Не трогай меня вот так, со спины.       — Ты, кстати, сегодня вообще причёсывался?       — Утром, — сухо отвечает Такэмура и разливает бульон по тарелкам, предоставляя хозяйке право доложить овощи и яйца. — Надеюсь, в этом доме есть хаси? Ви кладёт ему больше, чем себе, и, зажав палочки для еды меж пальцев, прикладывает ладонь чуть ниже горловых аугментаций: у Такэмуры расстёгнут воротник рубашки, — эта манера покорила Ви ещё при первой встрече.       — Благодарствую, — говорит тот с ещё более явным акцентом: Горо Такэмура чуть ниже Ви, и ему приходится задрать подбородок, чтобы посмотреть ей в глаза.       — Всегда пожалуйста, Горо.       — У тебя только одна пара?       — А зачем мне хаси, если я ими пользоваться не умею? Буду есть вилкой.       — Варварство, — осуждает Такэмура, берёт хаси и устраивается со своей порцией за рабочим столом, сдвинув подальше от края винтовку, сигареты, залитую колой карту Уотсона и ополовиненную банку всё той же колы.       «Ни черта он не изменится, — с толикой сочувствия, насколько это вообще возможно, замечает Джонни, пока Кусака бьёт лапой по его лодыжке. — Вывези джапа из Японии, но Японию из джапа не вывезешь».       «Мне хватит и того, что он может отдать, — дёргает плечом Ви, усевшись на табурет. — Разве ты не понял, Сильверхенд?»       «Ебланы, вот вы кто. Еб-ла-ны. Оба, Ви».       — Ви, хочу попросить тебя кое о чём.       — Мгм-м, — бубнит Ви, набив рот лапшой с овощами.       — Это не касаемо «Арасаки» и госпожи Ханако, это касаемо нас.       — «Нас»? О-о, я слушаю, — кивает Ви, всё-таки прожевав и проглотив овощи. — Нам нужно опять спереть грузовик? Договориться о чём-нибудь с Вакако? Достать в Санто-Доминго винтовку понавороченнее?       — Ви, проверься, не беременна ли ты. Пожалуйста.       — Э-эм-м-м…       — Слушай, твоя реакция меня уже смущает.       — Не-не, Горо, я не об этом, — торопливо сознаётся Ви после секундного ступора, отпив ещё бульона, — я и сама собираюсь, ну, на всякий случай. Я… гхм-м… знаешь, от тебя услышать такое как-то внезапно.       — Мне должно быть всё равно? — сдержанно интересуется тот, сунув в рот хаси.       — Многим мужикам насрать, даже когда они в курсе. Сам понимаешь: «это не моё дело», «разберёшься сама», «иди ты», всё такое.       — Но ведь мы с тобой занимались сексом, так? Если бы ты забеременела, то это был бы и мой ребёнок тоже, — говорит Такэмура со своей обычной прямотой, вновь принявшись за ужин, — хочу знать, что с тобой всё в порядке.       — О'кей, договорились. Ви приступает к еде вслед за ним, жуёт кусок перца, запивает бульоном и злится на город, энграмму, «Арасаку», и вдобавок, — сильнее всего, — на саму себя, но солёный рамен с овощами на костном бульоне утешает лучше любого лекарства. Ви двадцать семь с половиной лет, и сегодня ей хорошо: всё в этом мире смертно, но Валери Баккер ещё поживёт.       — Горо!       — М-м?       — Ты когда-нибудь хотел семью? Не ту, которой ты служишь. Жену, ребёнка, жить как хочется, каждый день готовить лапшу, варить овощи. Если бы вдруг, — Ви торжественно поднимает руку с вилкой, — небо упало на землю, и из морей испарилась вода, и ты не был телохранителем старика… о-о, прости мне моё отсутствие манер! — господина Сабуро. Замуж тебя не зову, если что, но всё-таки интересно. Такэмура морщит переносицу, когда Ви произносит «господин Сабуро», и молчит чуть дольше положенного.       — Не знаю, Ви. Мне пятьдесят восемь, я стал телохранителем ещё до того, как ты родилась. К тому же, если «Арасака» достанет меня…       — А ещё ты умеешь готовить, молишься ёкаям-людоедам, хорошо целуешься и не забыл, как обращаться с женщиной, — философски перечисляет Ви, загибая пальцы. — Может быть, ты не так уж безнадёжен?       — Господи, я ведь пытаюсь говорить с тобой всерьёз.       — Так и я говорю всерьёз, Горо, — отвечает Ви без какой-либо насмешки. Кусака забирается к гостю на колени и, ткнувшись в лицо мордой, в привычно-настойчивой манере лижет шрам на его переносице, — Ви слышит, что Такэмура неуверенно хмыкает.       — Видишь? Я же говорила, что ты понравишься моему дитятку.       — Это из-за того, что я пахну костным варевом, — отрицает тот, не торопясь сгонять её с колен.       — Что, даже не попыталась откусить твой нос?       — Нет. Значит, не бакэнэко.       — Бакэнэко?       — Ты ведь спрашивала меня об этом, когда мы были за городом, — напоминает Такэмура, бесцеремонно подхватив кошку под передние лапы, и слегка приподнимает, будто взвешивая: Кусака, не мявкнув, лишь тянется обнюхать его ещё раз. — Можешь жить с ней и… м-м, как у вас говорят? — глазом не моргать, не съест.       — Ты уверен? Она жрёт больше, чем грузовая фура на полном ходу.       — Знаешь, кошки подражают хозяевам.       — Намекаешь на то, что я — ёкай, или на то, что я много жру? — обижается Ви, наливая себе ещё немного бульона. — Да-а, спасибо. Издеваешься?       — Вовсе нет. Правда, моё сокровище? — непривычно мягко спрашивает Такэмура, щекотно сжав Кусаку пальцами за ушами. — Не глаза, а белый янтарь. Мама ленится тебя почесать? Кусака, абсолютно всем этим довольная, по-свойски обустраивается на его бёдрах.       «Погоди, Ви, эта киска — моя, у нас с тобой уговор был, — ревниво оскорбляется Джонни. — На первого же мужика залезла, бесстыжая! Было бы кому радоваться!»       «Мр-р-р», — мурлычет та.       «Хватит уже подлизываться! Я этого обсоса всё равно прощать не собираюсь: он меня заодно с твоей хозяйкой трахал, слышишь?» Ви показывает ему язык, Джонни мстительно тычет средним пальцем, — обмен любезностями завершается, и Джонни обращается тенью, а Ви допивает костный бульон, моет тарелки, сморкается в пальцы, умывается, отряхивает руки, украдкой косится через плечо: Такэмура держит Кусаку на руках, как ребёнка, чешет её за ухом и всматривается в море огней Джапан-тауна.       — Здесь лучше, чем в десятой мегабашне. Народу меньше, водоканал недалеко, вишня под окнами, — объясняет Ви, усевшись на подоконную панель. — Жаль, «Когти» музыку свою уродскую включают. Надоели.       — Но ушла ты всё-таки не поэтому.       — Может быть, хотела сбежать.       — В очередной раз? — без тени упрёка интересуется Такэмура, сев рядом: кошка зубасто зевает в его руках, и Ви суёт палец ей в рот.       — Там, где нас нет, всегда хорошо. Такэмура гладит Кусаку от холки до крестца, а Ви смотрит на его горловые аугментации под расстёгнутой рубашкой: импланты «Арасаки» врезаны вглубь, до самого солнечного сплетения, — и размышляет, нравилось ли ей прежде с кем-нибудь ещё так молчать, как с Горо Такэмурой.       «У-у, ты всё-таки влюбилась», — хмыкает Джонни.       — Сколько тебе было лет, когда ты ушёл в корпорацию на военное обучение?       — Пятнадцать.       — Хм-м, я в этом возрасте участвовала в налётах под Оклахомой и Амарилло, — вспоминает Ви, с хрустом вправив аугментированную руку, давно уже более привычную, чем плоть и кости: первый грабёж Ви был неудачным, — один из её братьев, Марди, сорвался с фуры и сломал себе несколько рёбер. — Значит, отец успел обучить тебя кое-чему для работы на рынке?       — Как видишь. Он… скажем так, он был не очень-то доволен, когда я оставил дом.       — М-м-да. А бабушка?       — Отвела меня к алтарю, достала из схрона череп инугами, благословила на прощание. И даже не стала упрекать, — помолчав, уточняет Такэмура.       — Я бы тоже благословила, Горо. Не очень-то приятно ругаться с роднёй напоследок. Кусака, мявкнув, строптиво кусает гостя за пальцы, намекая, что ей надоело внимание, — Такэмура без пререканий отпускает её, и кошка спрыгивает на пол.       — Кто такой инугами? Ёкай, да?       — Больше онрё, чем ёкай. Хватаешь бродячую собаку, закапываешь по горло, ждёшь, пока не издохнет от голода и жажды. А затем перерезаешь ей глотку, и инугами служит твоей семье, твоим детям и твоим внукам, пока не захочет всех вас загрызть.       — И что, даже издохнуть нельзя спокойно? Варварство, с живым-то существом так поступать, — возмущается Ви. — Будь я инугами — всех бы загрызла. Любого, кто меня тронет.       — Ви, ты не доживёшь до зимы, если во всём будешь такой же упрямой, — говорит Такэмура дрогнувшим тоном, и его японский выговор становится ещё явнее.       — Все мы целуем тех, кто рождён умереть. Рыдать теперь из-за этого, что ли? Такэмура медлит, молчит и смотрит на Кусаку: та зевает во всю пасть, по-хозяйски развалившись посреди квартиры, и моет свои нетопырьи уши. Кусака худа, некрасива и своенравна, но она дороже всех сокровищ мира.       — Раз мы рождены умереть, то я попрошу тебя кое о чём ещё.       — Ну, хорошо, — соглашается Ви. — О чём же?       — Возьми на Аратама-мацури винтовку получше, с глушителем. Может быть, «Град», но точно не «Ашуру», — размышляет Такэмура вслух, трогая шрам на переносице. — И припрячь танто. И… слушай, Валери, пообещай, что будешь беречь себя. Обещаешь? Вместо ответа Ви целует его в щеку, опираясь на протезное запястье.