***
Сакагучи крайне раздражало, когда что-либо беспокоило его замкнувшуюся от мира утробу, где хватало места только на него самого и извечный рабочий стол. Но, как оказалось, везде есть исключения. После того утра у Анго на рукаве рубашки остался крошечный отголосок, вечное напоминание — пятнышко чужого кофе, бледное, едва заметное, совсем случайно перекочевавшее к нему в жизнь. Иногда мелькая во время заполнения отчетов, ожидания или проверки часов, оно тонко проникало в стерильную рутину, таща за собой очерки тех глаз. Словно гвоздь, приставший к ткани, воспоминание не пускало с мертвой точки, возвращало в гулкий вой метрополитена и путало в отпечатанных в памяти словах. Сакагучи месяцами пытался заглушить тревогу работой, а сейчас его результативно отвлекали мгновенные обрезки кинопленки одного утра, засевшие в память лучше, чем любой фильм. Просто потому, что прошлое на секунду перестало быть грузом, на мгновение стало тем, что хотелось вновь воссоздать. Будто в типичный ряд нуара затесался один цветной кадр, и Анго раз за разом мотал запись назад, в попытке уловить подтекст и значение случившегося. Только спустя несколько неясных суток, посреди снежного утра, он дрожащей ладонью набрал цифры с визитки. Именно тогда все поменялось. После одной тщательно обдуманной и взвешенной встречи в незаметном заведении и, на этот раз не пролитом кофе Доппо, их похожие безынтересные судьбы, где деспотично правили переработки и одинокая нервозность, стали регулярно находить пути друг к другу. Анго впервые двигала не профессиональная выгода, исключительно отстраненная от каких-либо настроений, не выжатый в запутанные формулировки список поручений, а неподдельный, новый интерес, который был перенасыщен преддверием. Сакагучи, вновь и вновь заставая среди ежедневного течения понурых силуэтов неизменную сияющую оправу и прямую линию плеч, резко очерченную складками бежевого трикотажа, с возрастающим любопытством вглядывался и изучал симметрию хмурых черт и уравновешенную упрямость в каждом движении: в повороте головы, в быстрых жестах рук. Было очевидно, что у Доппо тоже было любопытство к нему. От одной мысли об этом Анго становилось неспокойно, особенно когда из-за осознанной изолированности ему месяцами казалось, что уже никто не интересуется им как личностью, и он остается в воспоминаниях лишь безликим сотрудником или отталкивающей тенью прошлого. Сакагучи не без уныния принял, что, вероятно, Доппо единственный в городе, кто интересуется тем, как у него, закрытого и забытого всеми государственного работника, прошел день. Сам Куникида, наоборот, был ярким, безгранично любопытным оттенком, и в утомительной веренице безвкусной рутины из мимолетных серых лиц вновь и вновь всплывал его цветной очерк. Одинокие сумеречные часы в будничное затишье города, ранее бездумно апатичные, постепенно заполнились структурными лентами диалогов. — Разве ты не волнуешься о себе? — как ноты музыкальной шкатулки, часовой механизм или компьютерная программа, слоги впечатываются в душное пространство. Анго молчал, словно обдумывая слова Куникиды и в то же время игнорируя его. Он может не отвечать. Чаще всего он так и поступает, когда их разговор переходит в подобное русло. Сакагучи неприятно говорить о собственных слабостях — единственном, что у него осталось. Усложняло все то, что свели их сюда как раз слабости: прежде всего человеческая страсть к крепким напиткам, а потом укоренившаяся привычка засиживаться особенно долго на рабочем месте. А из этих лишенных поэтичности совпадений во взглядах вылились несколько подобных ночей, что втащили их в неясный статус-кво между сомнительными знакомыми и… чем-то большим. Хотя Доппо никогда бы вслух не назвал это свиданиями, все же в своем ежедневнике помечал соответствующие пересечения отсутствия планов именно так. А Анго, все дальше проваливаясь под влияние идеалистичного детектива, начал чувствовать то, что было потеряно им слишком давно — доверие. Он замечал, как собственные слои беспросветной замкнутости постепенно отмирали, позволяя впервые отклониться от немого подчинения серости. — У меня нет возможности думать о себе, — ответ скатывается с языка неуверенно, совсем вяло, раздается с жемчужным запаздывающим эхом, сыпясь по барной стойке. Доппо одним напористым взором и резким наклоном головы дает понять, что это был плохой выбор слов. — Я не понимаю, — выдыхает тяжело, в чертах заметно возникают складки волнения, а пальцы ловко переплетают бокал с пенящимся напитком, на мутном стекле оставляя размашистый след. Сакагучи никогда не покидает легкое отвращение перед будущим — тревога, — а в деталях воспоминаний о присутствии Куникиды стабильно выискивается покой. Поэтому он изучает каждый сдвиг чужих глаз, рук, запоминает колебание цвета волос и тканей под тусклой лампочкой. — Почему тебе доверяют работу над настолько важными делами, когда ты выглядишь так? Сакагучи, на самом деле, прекрасно представлял, до чего довел себя, и что скрывалось под осторожным изречением «так». Еще давно он сделал себе обещание не смотреть в зеркала — так появлялась хоть толика уверенности, что он делает все правильно. Однажды по неосторожности Анго встретился со своей отталкивающей копией — волосы оттенка грязного рукава земляного смерча, патлы плоско червятся вниз, лицо незнакомое, оно белоснежным полумесяцем выглядывает из затемненной густоты бесцветной комнаты, открывает давно бесстрастным глазам-болотам обзор на верное саморазрушение. Верное, ведь все остальное идет по плану, а значит, оно тоже должно быть. Поэтому у него не находится сил обидеться на финальную ремарку, особенно когда она так явно пропитана здравым смыслом, а также в скорых пространствах между слов стискивает настоящую бережность. Анго не выносит жалость к себе, а в словах Доппо ее никогда нет — лишь однозначная, мерцающая свежестью забота. — Потому что это мой долг, — просто и предсказуемо говорит Сакагучи, зная, что Куникида ответил бы точно так же. Доппо машинально постукивает ногтями по липкой деревянной поверхности, где бестолково располагается меню с неважным выбором алкоголя. На бумаге, как провода, опоясывающие город, пролегли струны нескладных названий коктейлей, что оба посетителя уже успели выучить. Анго уже не помнит, почему они решили пересекаться именно здесь, в неброском заведении, что было открыто в самые поздние часы. Вероятно, в выборе достаточно было того, что здесь все продолжали их не замечать. Вакуум с безжизненным освещением — их заношенная декорация, спрятанная в ночи. Сакагучи переводит взгляд на собственный напиток и, прикладывая к потеплевшему стеклу руки, ищет на нем чужое отражение. — Я не думаю, что твоя ответственность в таком состоянии идет на пользу, — наконец проговаривает Куникида, взыскующе выделяя каждый слог. — Начальству — может быть. Тебе — категорически нет. Они, как стрелки, ходят кругами, и не только в одних лишь доводах на эту тему. Вновь и вновь видят одинаковые пейзажи в окнах, проводят жизнь в заточении белого диска, где все двигается только так, как нужно. Стабильная круглая лужа, в которой киснут комки эмоций и медленно разлагается ощущение значимости. Но Сакагучи привык и не собирается меняться. — И что ты предлагаешь? Отстраниться? — осознав значение и абсурдность одной лишь задумки, он едва не смеется, но, спохватившись, подавляет улыбку. — Сейчас занятые дни. Куникида, смутившись, мимолетно поправляет очки, хмуро стягивает брови, затем губами припадает к бокалу. Эта череда зеркалит ходы фигуры, хаотично колеблющейся на шахматной доске тусклых зданий. Любое еле заметное движение вводит излучение лампы в беспорядочную рябь, и ощутимо было, как в комбинации, с быстротой калейдоскопа чередующую полутоны от жемчужного до незрелого клубничного, отпечатывается нечто давно знакомое. Анго уже видел все это, если не перед собой, то в мыслях, в нагруженной горечью голове, где Доппо находился постоянно. Словно текущий призрак солнечного света, который то впадает, то выпадает из пыльной комнаты его жизни, он постоянно балансировал Сакагучи где-то на обрыве рассудка и отчаяния. — У тебя занятые уже не дни, а месяцы, — Доппо неслышным шорохом, ритмичными фразами и упорядоченными движениями напоминал часы, которые никогда не опаздывают. Сакагучи становится неспокойно от секундной мысли, что без Куникиды он был бы так же потерян в буднях, как если бы лишился часов. — Тебе нужен отдых. Анго уже давно чувствует, что ему больше ничего не нужно, а потому его устойчиво изумляет контрастный взгляд Доппо на существование: вызубренные мотивы и правильные мнения, доведенные до абсолютного приоритета, совершенно ровные геометрические фигуры и чернильные подтеки на страницах записных книжек, из содержания которых легко можно составить полный сценарий чужой жизни. Сакагучи не уверен, что может похвастаться чем-то кроме самой структуры, одного только белоснежного скелета процесса жизнедеятельности. Он задумчиво рассматривает стеклянный стакан, в котором переливаются мириады розоватых отсветов окружения, пытается найти ответ Куникиде где-то в предметах, в косвенном продолжении своего тела. Его отвлекает стрекотание — единственный звук в их потерянном закоулке. На узком запястье безынтересно двигаются стрелки циферблата. Сакагучи заключает, что именно им он должен свое отсутствие свободы и осмотрительную прикованность к поглощающему графику работы. В разлившейся глухой паузе можно было уловить симметричное потрескивание от руки Доппо. — Ты, как никто другой, меня понимаешь, — Анго теперь смотрит четко в глаза, ловит их незащищенную откровенность. Через прозрачные линзы на него глядит знакомая усталость, мгновенно рисуется настолько же шаткая и бессильная рутина. Основной изъян Куникиды был в том, что как раз за ослепляющим слоем детально расписанного идеала был умерщвляющий аппарат, захватывающий существенность и изнуряющий силы, прожигающий годы. И Сакагучи уже давно обнаружил эту совокупность упущений в чужом образе, потому что наблюдал за собственной идентичной версией в отражениях уже многие месяцы. — Так скажи, разве у тебя есть время? Куникида замирает. Прищурившись, в нем можно заметить колеблющуюся задумчивость — надломленную, но рвущуюся, бесцельно ищущую слова. Сакагучи любит подмечать, воспринимать подобный ступор на чужих лицах. Ему нравится выискивать слабые стороны, вкушать собственное превосходство на переговорах и позволять себе приобрести чванливое, но заслуженное, первенство. Он обожает такое выражение лица на всех, кроме Доппо: меньше всего радует, когда в Куникиде начинает отражаться растерянность или тревога, когда его губы стягиваются в тугую бледную полоску, когда стирается их доверие. В пространстве между ними размеренно, синхронно, как по нотам самой занудной симфонии, тикают наручные часы, неумолимо напоминая о времени. Не получив ответа спустя несколько десятков томительных секунд, Анго отрешенно опускает взор и безрадостно торжествует: — Я так и думал. На небе не видно звезд. Сакагучи это не беспокоит, потому что он отвык смотреть куда-либо, кроме как под ноги. Сумерки, подобно темной плесени, отравили улицы, снег липкими осколками режет воздух — белая пустота, точно мокрая бумага, врезается в глаза. Маяки-фонари в форме ландыша просверливают завесу метели, что прячет за собой лишь нескончаемые кварталы померкших окон и голые почерневшие деревья. Корректный марш пары по пустынной улице на протяжении всего пути сопровождался тяжестью тишины, но в какой-то момент Доппо возвращается к забытой теме, вдруг перетягивая ленту диалога на свою сторону: — Я не могу с тобой согласиться, — в его тоне звучна упорная заинтересованность, дотошное детективное желание свести систему чужих взглядов к собственной логической машине. — У меня есть время. И у тебя тоже. Сакагучи не поднимает взгляд, бессильно вбирая в себя белую безжизненную пелену, слабо мерцающую в измученном свете. Все будто пропиталось монохромным фильтром, расфасовав оттенки в негатив. Стылая маска покрывает лицо, отрезвляя и нервируя. — Я сомневаюсь. Куникида делает вид, что задумывается над односложным ответом, а после выдыхает: — Почему? Анго не пылает желанием отстоять свою точку зрения, он хочет лишь того, чтобы Куникида его понял. Само осознание, что Доппо на его стороне, вверяло если не спокойствие, то привычное смирение, в строе которого не существовало перемен. Он останавливается посреди заснеженного асфальта. Собеседник оборачивается в паре шагов, смотрит недоуменно, с пугливым любопытством. — В этом городе ни у кого нет времени, — слова вливаются в опустевший антураж, звучат шатко, вполголоса. Сакагучи впервые отрывает глаза от дороги, бесстрастно заглядывает в небесный шатер, что отвечает ему тупой пустотой и мраком. — Особенно у нас. Даже работая сутками, мы не можем купить свободу. Анго задумывается, насколько нелепо их положение, насколько ненавистен ему этот город и насколько мало у него сил, чтобы поменять хоть что-то. А затем он по случайности встречает чужие глаза. Впервые Сакагучи не хочет отводить взгляд. Он боится, что все его ощущения, все черты, каждая драгоценная частица этого момента растворится, как сахар в чае, стоит ему лишь моргнуть. Но Доппо не пропадает. Наоборот, он становится реальнее, посреди пустого мольберта снежного волнения кажется единственным в мире букетом цветов, вырванным из пейзажа прозрачной ранней весны, настолько штрихи его силуэта наполнены цветущей вневременностью. Будто изолируя их вдвоем в потоке стихии, он приближается, легко перешагивая шаткое смятение и пробиваясь сквозь морозный воздух, после знакомо наклоняет шею, глазами оказываясь почти на одном уровне с Анго. Его взгляд проникает куда-то глубоко под формальности, размывает слои липкой серой затхлости и деловой одежды. В его выражении лица вещественная нежность, зеркальное отражение их понимания. — У меня есть время, когда я с тобой, — эти слова Доппо будто считывает из мыслей Сакагучи, потому что тот осознает эту простую истину в ту же секунду. Он понимает, пожалуй, слишком много. В лице Куникиды свободно лежат все ответы, выходы, каждая проблема находит свое заключение. Почему-то все кажется до глупости простым. — Как романтично, — Анго чувствует, как начинает улыбаться. Впервые он делает это, не прилагая сил. — Это не в твоем стиле. Доппо недоуменно склоняет голову вбок, снег белыми помехами кинопленки оседает у него в чертах. — Конечно, нет, — он задумчиво рассматривает фиолетовые сумерки за высотками, робко, неточным движением поправляет очки, — Но везде есть исключения.***
В мутном пробеле от дома до работы трудно вести счет времени и, тем более, сохранять рассудок. Анго чувствовал, как все медленно стало валиться из рук. И буквально, и нет. Утро началось с разлитого липкого кофе и осколков кружки, что выпала из ослабевших ладоней, загруженный день сопровождался приступами кашля и необычной резью в зрении, а вечер закончился пораженным взглядом коллеги, что с беспокойством оглядывал дрожащего из-за озноба Сакагучи. По пути домой его мозг основательно превратился в суп, и единственным, что он ощущал, были усталость и боль. Впрочем, нельзя сказать, что перечисленные события хоть как-то повлияли на мысленный поток Анго. Не обращая внимания на симптомы простуды и перенапряжения, он видел только падение в своей продуктивности и намеревался отменить все планы с Доппо, чтобы в снова освободившийся от покоя вечер закончить оставшиеся обязанности в заточении стен своей квартиры. Набирая выученный номер, свой зашифрованный пароль в цветистое затишье, он впервые не чувствует умиротворения. — Придется отменить встречу, — смятенно изрекает он, параллельно неточно вдавливая пальцы в клавиатуру. — Ты занят? — слышится что-то похожее на трясущийся разочарованный выдох, тут же погрязающий в плохой связи. — Тебя серьезно снова оставят на месте до полуночи? — Не совсем. Я уже дома, — Анго разглядывает нагромождение папок, лишь на секунду раздумывая выбросить их. Его воротит от своих несуразных отговорок. — Просто не смогу. — Ладно, придется перенести, если ты вымотан, — на том конце раздается шорох страниц, Сакагучи почти видит перед собой чужие ладони, перелистывающие планы из прошлого и будущего. Куникида понижает голос, аккуратно нанизывая жемчужные слоги на проволоку учтивости. — Но тебе все же нужно оторваться от… этого всего. Да и мне тоже. Анго неосознанно улыбается, когда слышит безмятежный смешок Куникиды на конце фразы. Он прислоняет динамик ближе к уху, пристраивает тяжелую голову к голосу, находящемуся где-то в противоположном конце города, в переплетении улиц и их мыслей. Его гложет догадка о том, что он скучает. Давно знакомое ощущение потери и пустоты, вновь наполняющее последние дни, говорит о том, что он скучал по Куникиде всю жизнь. Сакагучи переводит взгляд на монитор. Вместо недавно наштопанных слов там пульсировал совестный вопрос: «Может, хватит уже?». Он смежает веки, трусливо отгораживаясь от голубого излучения экрана, а затем сжато выдыхает: — Я не вымотан, — Анго вслушивается в шорох помех, неустанно напоминающем о расстоянии между ними. Они не виделись уже около недели, ограничиваясь лишь сухими сообщениями. А с большим трудом выуженные свободные часы теперешнего вечера теперь вычеркиваются. Он вдруг чувствует вину за то, что так неуклюже и беспричинно лжет, а поэтому частично сознается. — Кажется, у меня простуда. Вот и все. — Ты заболел? — Куникида шуршит бумагой где-то слишком далеко. Его голос натянут волнением. — Надеюсь, ты лечишься? — Со мной ничего серьезного, — Сакагучи озадаченно осмысливает тревожную интонацию Доппо. Он находит слабое оправдание. — К тому же у меня нет лекарств. Куникида затихает, в изолированном пространстве умеренно звучат только глухие порывы заснеженной ночи и белый шум телефонного соединения. — Я к тебе зайду, — невозмутимо проговаривает Доппо с характерной только ему решительностью. Анго, опешив, даже не знает, радоваться ли ему или быть в ужасе. Он явно недооценил самоотверженность Куникиды. — Я не хочу, чтобы ты заразился. На улице и так холодно, подхватишь от меня простуду, а потом… Доппо спокойно прерывает его: — Я только занесу лекарства. Отправь свой адрес. На этом связь обрывается. Сакагучи задумчиво сверлит мобильник взглядом, впервые за день ощущая утешение. Доппо облегченно выдыхает, видя в мрачном дверном проеме знакомое лицо, но тут же он ужасается, понимая, в насколько плохом состоянии Анго. Куникида пристально оглядывает его с головы до ног и тут же деликатно затягивает их обоих внутрь. Сакагучи, слишком уставший для протестов, шаркая, отходит на шаг и лениво мигает глазами. — Почему ты раньше не сказал, что заболел? — обеспокоенной скороговоркой говорит Доппо, в такт неодобрительному качанию головой скидывает обувь. В руке у него бледным пятном шелестит пакет, наполненный чем-то квадратным. — Тебе надо было позвонить мне первым делом. Прибывший осматривает скромную, почти пустую квартиру. Темнота, обеспечивающаяся плотно закрытыми шторами, прерывалась только в пределах тусклой настольной лампы. Голые томительные стены, лишенные индивидуальности в виде картин или фотографий, мимолетный запах бумаги и пыльных страниц. Нигде не было чего-то такого, что говорило о том, что здесь живет именно Анго, а не любой из тысяч работников какой-нибудь корпорации. Было очевидно, что он использовал это пространство только для сна, на который, судя по рутине Сакагучи, все равно не оставалось времени. — Я не хотел зря тебя беспокоить. Судя по мгновенно нахмурившимся бровям Куникиды, «зря» и «беспокоить» были неудачной формулировкой. Взгляд у него получается чем-то средним между осуждением и сочувствием. — Это не оправдание. Доппо молча ловит детали образа рядом. Сползающие очки, на которых мелькали крапинки пыли и размазанные пятна отпечатков. В неяркой палитре лица отчетливо виден нездоровый алый цвет. Руки заметно трясутся, их бледность и тонкость настораживает. Куникида внезапно осознает, что Анго кажется истощеннее обычного. Возможно, это из-за того, что он впервые видит государственного работника без двухслойного костюма и особенного формального шарма, практично заслоняющего его сущность в большинстве случаев, да и вообще настолько бессильным. — Предположил, что ты устал, — у Анго язык заплетается, на лице болезненной испариной выступает жар. — Разве это важно? — Куникида прислоняет ладонь ко лбу напротив и параллельно игнорирует глаза Анго, который затуманенным разумом сыщика пытается разгадать будто не только присутствие, но и существование Доппо. Отчаянно холодный, одинокий, нечеткий взгляд. В нем безграничная апатичная враждебность к миру, и в нем же, если вскрыть многие шифры и слои, можно было разглядеть оробелую преданность. — От тебя ведь я не устаю. Сакагучи косится на чужое лицо, где под тенями недосыпа углублялись скулы, в глазах вместе с мерклой отвлеченностью плыло до боли знакомое изнеможение. Ему не составляет труда сопоставить все те приметы, заметные в Куникиде, с теми, что он видит в себе в каждой проходимой стеклянной витрине, отражении на полупрозрачной поверхности кофе или потемневшем мониторе. Они делили слишком много черт, которые непосредственно затрагивали их сон. Он саркастично замечает: — По тебе видно. Ты что, не спал? — вскользь спрашивает Анго, лишь этим ограниченным набором слов пошатывая чужую стойкость. Что Куникида может ответить? Ведь он не может рассказать, что весь день только и делал, что безвылазно печатал монотонные отчеты и, вернувшись домой, успел впервые за сутки сомкнуть глаза лишь на пару минут, чтобы потом продолжить заполнение оставшихся бумаг, необходимых к утру. Когда только он мог спать? — Ты сам понимаешь, — со вздохом выдавливает он. Анго просто медленно моргает, действительно вмиг все понимая, и уже выбирает выражения для наиболее галантного отправления Доппо обратно домой, чтобы тот выспался и наконец перестал жертвовать собой, но его поток мыслей прерывает внезапная прохлада, которая коркой накладывается на его лоб, когда Куникида снимает свою ладонь. — У тебя температура, — констатирует он, неумело маскируя стеклянное волнение, дребезжащее в воздухе. — Все нормально. Само пройдет, — Анго пытается сделать голос тверже, беспокойно проводит ладонью по неуложенным волосам, которые тут же возвращаются на место. Куникида неосознанно задерживает взгляд на прядях. — Нет, Анго, так нельзя обращаться с собой, — он чуть склоняется, чтобы заглянуть в воспаленные глаза, узко обогнутые кружевом ресниц. — Я буду в порядке, тебе не стоит мне помогать… — Я уже здесь, — резко говорит он, но тут же смягчается, боясь, что Сакагучи ощутит вину, — а ты явно не в лучшем состоянии. — Он тревожно и криво улыбается, и это ломает все протесты Анго. Сакагучи наконец кивает, жестом приглашая Доппо в гостиную. Тот замечает на столе поодаль открытый ноутбук с раздражающе сияющим экраном, а также документы и набитые папки, неорганизованно пристроенные рядом. Он изумленно приподнимает брови, подходя к находке. — А это еще что? — Я работаю. Куникида выпрямляется, с замешательством и трепетом слегка отшатывается от бумаг. — Тебе нельзя нагружать себя во время болезни. Анго, не менее удивленный реакцией Куникиды, подходит к столу и невозмутимо перекладывает некоторые листы в сторону. — Я обязан закончить, — принципиально обозначает он, остро щурясь. — Мне осталось заполнить еще несколько страниц. — Ты можешь доделать завтра, — Доппо глубоко вздыхает, покачивая головой. В каждом движении вырисовывается озабоченность. Анго почти становится совестно. — Тебе нужно отдохнуть. — Я ведь не могу просто так остановиться… — Если не сделаешь этого сейчас, твое тело само остановит тебя посреди дня, — Куникида хмурится с расшифровкой в глазах. Сакагучи сразу догадывается, что тот клонит к их первой минуте знакомства. Они молча погрязают в собственных заботах, напрямую связанных друг с другом. Анго наблюдает за мелькающими курсором, а затем сдается, виновато опуская плечи: — Возможно, ты прав, — он бесшумно садится за стол и, окинув взглядом однообразное излучение экрана, закрывает ноутбук. Сакагучи складывает ладони, что чуть трясутся. В такой пораженной позе он кажется хрупким, непропорционально уязвимым, — Но я настолько привык, что делаю работу автоматически, без перерывов. Ты ведь знаешь. — Я слишком хорошо это знаю, и если так относиться к здоровью, болезни будут тянутся многие дни. Это безответственно по отношению к самому себе, — порывшись в принесенном пакете, Доппо вытаскивает несколько пачек таблеток со скучными шрифтами и скромную коробку. — У меня осталось кое-что с работы. Куникида открывает небольшое бенто, где услужливо располагались начищенные палочки и линейно ровно лежали остатки еды, которые даже спустя несколько часов выглядели приемлемо. Анго смущенно притрагивается к поверхности стола кончиками пальцев. — Ты правда не против? Я ведь… — Не волнуйся обо мне, — он качает головой, с прищуром рассматривая лицо собеседника. — Тебе нужно поесть, и я знаю, что ты этого не делал. — В таком случае… — Сакагучи пару секунд что-то решает, а затем палочками подцепляет еду. — Спасибо. Прожевав, он с расширенными глазами смотрит то на еду, то на гостя. — Что-то не так? — Куникида слегка поникает в плечах. — Прости, я не безупречно готовлю. — Нет, дело не в этом, — Анго мгновенно, будто боясь опоздать, притрагивается к чужому предплечью. — Я так давно не ел домашнюю еду… Особенно в такие больные дни. Доппо чувствует неприятную тяжесть. Кто заботится об Анго, когда он болеет? Он настолько закрытый, что наверняка никому ничего не рассказывает о своем здоровье. Кто вообще заботится о нем? — Я могу готовить тебе, если заболеешь, — Куникида губы складывает в мягкую улыбку. — Только попроси. Сакагучи с благодарным выражением кивает, продолжает аккуратный подбор еды палочками. Доппо упорно делает вид, что рассматривает комнату, но его внимание раз за разом перетягивается к Анго. Чтобы чем-то занять руки, он в стопку складывает упаковки лекарств. Ранее вечером Куникида в спешке опустошил свою домашнюю аптечку лишь на четверть, а конструкция все же получилась внушительной. Он подбирает нужную пачку таблеток, будто с инструкции считывает: — Прими одну пилюлю, когда доешь. Еще одну надо будет только через шесть часов. — Получается, мне надо как-то проснуться посреди ночи, — после этого вычисления Сакагучи хмурится, рассматривая лекарство с выражением лица, полным презрения. Он устало проводит пальцами по прикрытым глазам. — Я почти не слышу будильники во сне. Поэтому обычно удобнее вообще не ложиться. — Ни в коем случае. Тебе нужно выспаться. И вообще-то, — слова вылетают изо рта Куникиды до того, как он успевает полностью осознать их, — Я могу разбудить тебя. Анго замирает, резко переводит взгляд на Доппо. — Ты останешься? Смотря в глаза, где так явно просвечивалась надежда, Куникида, кажется, впервые в жизни не продумывает свой дальнейший план. — Конечно, — он запинается, неловко притрагивается к коленям, — если ты позволишь. Анго смотрит на него с особенной строгой трепетностью, под его пристальным взглядом смятение расплывается внутри. Он моргает воспаленными глазами и плавно проговаривает: — Я не против, но, — он задумчиво щурится, будто разыскивая несостыковку в запутанном деле раскрытия преступления, — Разве тебе не надо завтра на работу? Тебе, наверное, дольше идти отсюда… Доппо тихо и прозрачно смеется, будто ставя подпись под своими принципами, размашисто подчеркивая и подтверждая то, что Анго попросту важнее. — Я успею, — он делает неопределенный жест в воздухе, на самом деле даже не раздумывая, успеет ли он. — К тому же, я не могу просто уйти, оставив тебя здесь в таком состоянии. Я обязан убедиться, что ты будешь в порядке. У Сакагучи лицо сменяется на нейтрально-одобрительное, такое, что молча подтверждает благосклонность. Куникида неосознанно улыбается чуть шире. Анго действительно пришлось будить примерно в пять утра, чтобы тот принял медикаменты. Куникида ранее успел ненадолго уснуть, а сейчас, уже уложив владельца квартиры обратно в кровать, в утреннем одиночестве доделывал последнюю стопку чрезвычайно посредственных рапортов, нужных уже в тот день. Вообще, ему совсем необязательно было оставаться до сих пор. Его миссия была завершена — Сакагучи уже дожил до утра, и он не маленький, чтобы с ним сидеть. Просто что-то внутри неотвязно тянуло задержаться еще на пару минут. Или на лишний десяток. Возможно, на час. Хотя бы до того, как Анго проснется. Он в карикатурной задумчивости барабанит ручкой по подбородку. Расчеты в его голове просто не сходились, а текст перед глазами постепенно стал сливаться в одно целое месиво. Доппо метает отвлеченный взгляд на часы — тонкие стрелки циферблата уныло близятся к семи утра. Недолго осталось до работы. Где-то вдали квартиры вдруг звучит отстраненный, почти неуловимый скрип двери. Куникида услышал его только потому, что всё утро ожидал именно этого. Пару минут где-то между коридором и отростками комнат звучат приглушенные шаги. В какой-то момент они меняют направление, и Куникида поворачивает голову, тут же взглядом сталкиваясь с вошедшим Анго. На его щеке очаровательной краснотой расползается след от подушки, сам он будто помятый, но тем не менее выглядит лучше, чем вчера. Он, делая шаг ближе, щурится. — Так светло. Сакагучи замечает снегопад за окном, впервые за долгое время не прикрытое шторами. Лучи облачают стол с опрятно разложенными документами во что-то торжественное, параллельное рутинному потоку канцелярского однообразия. Анго удивляется тому, насколько все в его унылом пространстве преображается из-за одного человека. Куникида откладывает ручку, с волнением постукивает пальцами по деревянной поверхности. — Ты ведь не против, что я до сих пор здесь? Я могу уйти и закончить где-нибудь еще… — Нет, — для Сакагучи фигурка Доппо в залитой розовым солнцем комнате кажется необъяснимо естественной. Он останавливает взгляд на его распущенных волосах, впервые рассматривая пряди, не сдавленные у основания резинкой. Как цветущие софоры, они гроздями накрывают плечи, на них отливы света размазывают пунцовую краску, будто снятую с палитры художника-импрессиониста. — Останься. Куникида сдержанно улыбается. — Как ты? — Гораздо лучше, — Анго неторопливо пересекает комнату, садится за стол рядом с Доппо. Он, задевая слегка сползшие очки, вяло подпирает лоб ладонями, сонно опускает плечи. Куникида следит за чужими движениями не с привычной детективной чуткостью, а с умиротворенной легкостью созерцания. — Благодаря тебе, разумеется. — Я рад. Доппо по столу учтиво пододвигает вторую нетронутую кружку. Сакагучи заинтересованно заглядывает внутрь сосуда, потирает глаза. — Это… чай? — он слегка наклоняется, почти вплотную смотря на жидкость. Его очки мгновенно запотевают и заметно белеют. — Тебе не нравится? Анго тут же отрицательно мотает головой, робко притрагиваясь к кружке. Пару секунд подумав, он отпивает, а затем плавно признается: — Я не привык пить что-то кроме кофе по утрам. Куникида понимающе кивает, рассматривая почти черный кофе, что темной кляксой выделялся посреди белоснежных бортиков кружки в его ладони. Сакагучи прикрывает глаза, отпивая, и в утренней тишине позволяет себе на минуту остановиться. Молчание растягивает время, безмятежно наполняет пространство доверительными сахарными отблесками. Куникида чувствует непривычную легкость, когда в такой обстановке продолжает заполнять строчки документов чернильными линиями. Они остаются в безмолвии еще несколько секунд, а после Сакагучи, протянув руки к своим непривычно опрятно сложенным бумагам, переменяется в лице. — Мне нужно доделать рапорт, — говорит он машинально и плоско, но будто с извинением, когда аккуратным движением открывает ноутбук. Доппо беспокойно вертит ручку в ладони, пытаясь вернуться к работе. По комнате вскоре начинает лететь беспорядочная симфония тихих звуков клавиатуры. Куникида краем глаза смотрит на профиль Анго. Он замечает, что прическа того сбита из-за недолгого сна и банальной невнимательности. Доппо долго наблюдает за прядью, которая внезапно выбивается и теперь упрямо лезет Сакагучи куда-то на щеку. Почти не думая, он убирает волосы с лица Анго, аккуратно заправляя их за ухо. Тот тут же замирает, его дыхание слышно передергивается, и Сакагучи слегка задевает кружку краем кисти. По столу разливается несколько капель, прежде чем Доппо рывком ловит падающий сосуд. Один из документов оказывается залит незаметной чередой крошечных пятен, а по столу растекается полупрозрачная полоса. — Прости, — Куникида виновато краснеет от стыда, ставит на место кружку. — Я не подумал. — Все нормально, — Анго мгновенно вытирает поверхность лежащими поодаль бумажными салфетками, в них впитывая остатки жидкости. — Мне не стоило… — Все нормально, — твердо повторяет он, непоколебимо выделяя каждую букву. — Я просто не ожидал. — Я не хотел тебя пугать, — Куникида беспокойно покусывает губы, потупляет взгляд, с сухой строгостью роняя, — Просто тебе нужно причесаться. В ситуацию, как спутавшиеся волосы в гребень, вплетается абсурдность. Сакагучи всматривается в нахмуренные брови, в чистую правильность, в неподходящую серьезность в чужом выражении. Он не сдерживается, и, согнув шею, смеется. Куникида остается удивлен скорее не самой непривычно яркой эмоцией, а смехом, который звучит как неизвестный этюд, как безупречно сыгранные ноты, как бодрый темп первого дождя, что наполняет скучную комнатку с летающей белесой пылью жизнью. — Что такого забавного? Я хотел только поправить твои волосы, поэтому и... — он смущенно прячет лицо за ладонью, понимая, что его объяснения несуразны. Сакагучи прикрывает кончиками пальцев губы, прячет смешки. Что-то в чужом стеснении сладко отзывается в его неспокойных мыслях. — Вот как, — он неловко комкает салфетки в кулаке, скромно улыбается, специально не смахивая вновь выбившийся локон с щеки. — Тогда можешь поправлять. — Что? — Куникида, убрав руки от глаз, ищет ответ в лице напротив, где явно открывается что-то доверительное, хрупкое и незнакомое, разрешающее. — Было приятно. Куникида стыдливо осознает, что его щеки немного теплеют, когда он раз за разом поворачивает в голове слово «приятно», не совсем выявляя значение. Приятно? Он оглядывает фарфоровый отлив кожи Анго, пасмурные глаза с вечными тусклыми синяками, едва заметный клубничный болезненный оттенок на щеках. Доппо медленно переводит взгляд на чужие не причесанные волосы, все еще неаккуратно обрамляющие лицо, и рассвет гладко выкрашивает их в бледный тон бесшумного утра. Он, чуть склонившись, легкими движениями перебирает их, приглаживает, впитывая в память их структуру, мимолетно, с деликатной бережностью проводит пальцами по тонкой коже шеи, а затем плавно отстраняется. — Все же тебе нужна расческа, — несвязно говорит он, пытаясь спрятать покрасневшие скулы за рациональностью. Анго делает тоже самое, рассудительно отворачивая лицо, залитое румянцем, к ноутбуку. — Кажется, да. Волосы постепенно начинают выпадать на прежнее место, но оба прекрасно понимают, что это вовсе не было конечной целью.***
Где-то далеко в потоке мнений и мыслей Анго похоронено фундаментальное решение, провозглашающее, что он не любит зиму. Оно забывается и тает, подобно снегу на асфальте, заменяясь незаметно появившимся, как первые почки на ветвях, суждением. Анго не любит весну. Замечая в теплеющем вечернем воздухе нечеткие кляксы бледных лепестков, что подобно рекламным афишам, назойливо оглашающим очередное обновление коллекции природы, обклеивают радиус серых высоток, он недовольно щурится. Сакагучи встречает очередной сезон с прилипшим негостеприимством. В начале календаря расцветает свежесть. Первый дождь повис над городом водяным перламутровым занавесом, ночь стряхивает его со звезд и щедро проливает на землю. От асфальта поднимается терпкий, умиротворяющий запах, благоухание течет бледными цветочными ручьями. Лужи покрываются цикличной рябью, помехи проходят по их мутной поверхности. Капли барабанят по зонту над головой, и Анго может только неприметно таять в собственном неслышном присутствии, в скучном смирении и терпении. Он отсутствующим взглядом пробегает по широким окнам, в нелепой попытке найти знакомый силуэт. Свет есть только за одной стекольной рамой — за ее пределы вытекает безликое желтое излучение, постоянно отвлекающее своей яркой раздражающей исключительностью. Электричество мерцает широко и равнодушно, высоко над головой, ярче крошечных тусклых звезд. Анго проверяет наручные часы — возможно, чтобы потянуть время для самого себя, возможно, по нервозной привычке. Окно гаснет. Через минуту Куникида выскальзывает из здания агентства, и, завидев Анго, сразу выходит из железного козырька под неширокий купол чужого зонтика, равнодушно перешагивая завесу дождя. Доппо вдруг оказывается совсем рядом, и это расстояние между ними кажется особенным. — Прости, что заставил ждать, — Куникида стоит скованно, с неясным выражением на лице. В движениях его оседает уникальная потрепанность, сохраняющаяся только после работы, чтобы потом выветрится, оставив за собой лишь разбитость. Он, будто незаконченная картина из пазла, где постоянно отсутствует один элемент, выбивается и тянет на себя внимание каждого органа чувств. Рядом с чернеющей в ночи, безвременной и плоской декорацией здания, раскрашенной монотонностью, Доппо кажется чем-то противоположным. Даже под одним фонарем и полотном нескольких загрязненных звезд, рядом с мрачными углами и неровностями, даже с безгранично усталыми глазами, он выделяется. Вероятно потому, что больше ничего вокруг не кажется настолько ценным, как одна лишь нить его выглаженной рубашки, как любая из его белесых ресниц, как каждая искра линз его очков. — Ничего страшного, — ровно говорит Сакагучи, даже не задумываясь о своем состоянии. Почему-то только сейчас он осознает, что у Доппо нет с собой зонта. Это лишь добавляется к странностями. — Что с тобой? — Все нормально, — он нервно складывает ладони вместе, прячет глаза, замыкается в своей тревоге. — Не похоже, — Анго делает аккуратную, притупленную волнением попытку улыбнуться. — Хочешь выпить? — Нет. В любом случае, не здесь, — выдыхает он, неопределенно делая обширный жест, видимо, в сторону всего города. — Проводишь меня до дома? Сакагучи не может отказать Куникиде. Он не может не следовать за ним, не повторять прямой маршрут начищенных туфель, четкую поступь которых он узнает из сотен. У него нет выбора, потому что он уже стал частью его безошибочного расписания, его правильной структуры, осознанно внедрив его в пыльные щели своего сознания. Слитый силуэт пары и зонта отпечатывается тенью, искаженно бредущей по мокрому тротуару. Анго ловит пейзаж весны в отражениях на каждом шагу: то в витрине, то в мутной луже с редкими лепестками, но не в чужих глазах, каждый раз смотрящих куда-то мимо. Они молча проходят долгие улицы, залитые талыми каплями. На шаг впереди, Доппо подводит их к одному из многоэтажных квартирных комплексов, однотонным тусклым кирпичом стоящим в окружении нескольких полуголых деревьев. Сакагучи не знает, почему Куникида не прощается с ним, а дает войти, позволяет вникнуть в его рутину, в его собственное пространство. Поднимаясь по незнакомой лестнице, Анго не отрывает взгляда от спины Доппо, от его собранных волос, спускающихся подобно плющу, закрытом в пыльном помещении. Сакагучи понимает, что уже давно не видел спины Куникиды, потому ранее он всегда стоял совсем рядом. Пройдя десяток дверей по холлу и, наконец остановившись у нужной, Доппо вытаскивает связку ключей из своего рабочего портфеля. Он трясущимися руками пытается всунуть ключ в замочную скважину, но лишь царапает металл. Звонкий лязг разрезает тишину, и несмотря на всю грубую силу, замок не поддается. Куникида почти прикладывается лбом к двери, когда в очередной раз промахивается. Сакагучи стоит поодаль, с волнением всматриваясь в покривившуюся фигурку. Анго хочет помочь. Он хочет взять свои ключи и открыть все двери на их пути, хочет забрать Куникиду прочь, хочет наконец унять чужую дрожь. Однако он не может, потому что у него не хватает смелости. Доппо, кажется, собравшись с мыслями, наконец попадает ключом в замочную скважину и открывает дверь. Они оказываются в полутемном коридоре квартиры, заставленной практичной простотой и непоколебимой точностью. Куникида изнеможенно льнет к стене, закидывает голову назад и тревожно оглядывается. Его помятый, раскрошенный и такой непривычный образ заставляет Анго медлить в дверях. — Извини, — это слово окончательно пропитывает весь вечер горечью. — Не знаю, зачем тяну тебя с собой, когда не могу даже открыть собственную дверь. Это так жалко. Анго решает действовать аккуратно, будто подбирая осколки стекла с пола. — Но ты ведь ее открыл, — с ровным утешением говорит он, волнительно поглядывая на растущее уныние перед собой. Куникида отрицательно качает головой. Оттенок его лица смещается в бледно серый, по-нездоровому тоскливый. Он словно увядает, когда опускает глаза на свои туфли. — Неважно, что я делаю, я все равно чувствую себя слишком слабым, — он затыкает себя, выпрямляя спину и вновь поднимая свою прозрачную защиту. — Впрочем, все в порядке. Я не хочу, чтобы ты волновался. — Ты точно не в порядке. — Я просто устал, — в его теле читается что-то между стыдом и тревогой, а оправдание звучит в обыденном бесцветном официальном тоне, который не работает на Анго. — Долгий день. Ты меня понимаешь. Ты меня понимаешь. Почему-то интонация Куникиды заставляет заботливую уверенность расцвести в груди Анго. Он ставит зонт в угол и, приблизившись на шаг, с вопросом во взгляде протягивает ладони к чужим рукам. Он еще не прикасается к ним, а следит за недоумением в темных глазах, что быстро окрашиваются в очередной оттенок безразличия. На немую просьбу Куникида коротко кивает и даже не двигается, когда Анго бережно берет его руки в свои. По его молчанию становится понятно, что он не знает, что предпринять, а поэтому Сакагучи перенимает ведущую роль: — Доппо, я слишком хорошо тебя понимаю, — он пытается быть правильным, проводя бесцветную краску своих касаний по мелким царапинам от бумаги, по едва заметным в полумраке свежим синякам и бледным царапинам, — И поэтому не могу допустить, чтобы ты чувствовал себя так в одиночестве. Ты можешь рассказать мне, если у тебя проблемы. Вдруг Сакагучи замечает блеск влаги в чужих глазах. Это заставляет его замереть, будто удар током. Почему-то именно этот мимолетный отсвет, за безмерно долгое время замеченный только глазами Анго, переворачивает все. Доппо, увидев чужой переменившийся взгляд, резко отдергивает руки. Сакагучи невольно отпускает его пальцы, оставляя свои ладони застывшими в воздухе. Куникида скороговоркой роняет: — Тебе стоит уйти. Анго растерянно хмурится. Все внутри сжимается от осознания того, что он неправильно расценил их доверие. — Что? Доппо, ты ведь не в себе… — Уходи, — Куникида смотрит на него с холодом, со стеклянной чистотой и хрупкостью, — Пожалуйста. И у Анго не остается выбора, кроме как уйти. Доппо провожает его пустым молчанием и сдвинутыми бровями, нервно сжатыми ладонями и согнутой спиной. Дверь защелкивается с отчетливым металлическим звуком потери. Одинокие шаги сливаются с сумрачной тишиной мерклого города, растворенном в нагори и безрадостном преддверии весны. Анго чувствует, будто его опустошили, вырезав что-то важное, единственное ценимое им. Или, вероятнее всего, это сделал с собой он сам. Проворачивая приевшуюся, привычную череду планов, Сакагучи ощущает заученный наплыв ненависти к самому себе в своей нервной системе, капиллярах и костях. Лишь пройдя к лестнице, он понимает, что не взял зонт. Он, замявшись на ступени, делает то, чего не делал уже очень давно — оборачивается, а не сбегает. Что я делаю? Вопрос догоняет его с жуткой скоростью, разбивая все стеклянные предрассудки и дребезжащую привычку безразличия. На самом деле, Анго не любит много вещей в себе. Однако больше всего он ненавидит свои ошибки, которые он не смог исправить вовремя. Он четко осознает, что сейчас он может вновь потерять все. Поэтому Сакагучи широкими шагами возвращается так стремительно, будто может опоздать. Куникида сидит на полу, точно в том месте, где его и оставили, колени вдавливая в лицо. Его плечи трясутся, а сам он кажется таким слабым, что Анго без раздумий шагает к нему и опускается рядом. На полу поодаль неряшливо лежат вывалившиеся из рабочего портфеля документы, и белые листы покрывают паркет, словно первый снег. — Я же сказал, уходи. Тебе нельзя видеть меня таким, — он отчаянно, стыдливо закрывает лицо руками, его очки расшатываются и начинают спадать с головы. — Я должен быть сильным. — Доппо, прекрати. Сейчас это необязательно. Сакагучи боится, потому что весь его мир, кажется, рушится, и его сил в который раз оказывается недостаточно. Хуже всего то, что Куникида ощущает то же самое. — Я хотел сохранить себя таким, каким ты меня нашел, — Доппо говорит это голосом, который кажется ровным, но на деле натянут, как струна, что вот-вот лопнет, и Анго осязает даже ее малейшие вибрации в дрожи собственного тела. — Тебе нужно идти. — Я больше никогда тебя не оставлю. Доппо поднимает голову, без очков и какой-либо защиты. Он дрожит, как ветка, бурно заросшая цветами, на ветру. Он так близко, и жемчужины потоками готовы разлиться по его лицу, и только в нем, только в его трепещущих ресницах и взъерошенных волосах Сакагучи видит свой смысл, свою слабость и свое спасение. — Анго, не говори такого, — он хочет смеяться, легко и тихо, как раньше, но давится плачем, приглушенно слетающим с покрасневших губ. — Тебе нужно успокоиться. — Я не достоин покоя. Как я могу безмятежно жить, если мои руки несут миру горе? Если я не справляюсь со своей работой, или не держу все под контролем, или делаю малейшую ошибку, это напрямую влияет на жизни людей, — он резко замолкает, снова вдавливая в лицо трясущиеся ладони. По полу глухо стучат мелкие капли слез, отпечатывающиеся на каждом сантиметре ночи, которая потушила все звезды. — Я правда пытаюсь, раз за разом, но меня никогда не хватает. Я настолько беспомощен, что вряд ли смогу спасти кого-либо. В мире нет места для меня. Анго мягко, бережно притрагивается к подрагивающим плечам. Его голос пропитан заимствованной надежной непоколебимостью, искренней заботой: — Ты спасаешь меня каждый день. Именно ты помог мне поверить, что я смогу найти надежду в моем мире, — он понижает голос, склоняя голову ближе, и позволяет лишь пространству между ними впитать его чувства. — Нет, ты и есть моя надежда, потому что только ты заставил меня понять, что мне есть зачем жить. Не роняя ни слова, Куникида бессильно утыкается к Анго в переплетение тканей галстука, воротника и пиджака, но, кажется, проникает глубже всех выстроенных слоев отстраненности. Сакагучи стискивает в руках свою потухшую мириаду красок, собственную застывшую нежную палитру, что наполняла даже самые укромные углы его жизни смыслом, и понимает, что не сможет отпустить его. Доппо разрушается в чужих руках как стены песочного замка под лазурной волной, как цветочные лепестки под гремящим по асфальту ливнем, и Анго ловит все его обломки в свои руки, как жемчужные бусины, блещущие перламутровыми лучами. Сейчас, когда Куникида может только слабо хвататься за его спину, с накопленными за недели слезами, каскадом спадающими по лицу, Сакагучи понимает его полностью. Они находятся в зажатых объятиях друг друга, пока за окном, в прикрытом высотками ночном небе, не появляется силуэт бледной луны. Доппо лишь немного отстраняется, только для того, чтобы встретиться глазами с Сакагучи. — Прости, что сорвался, — его голос неровно раскатывается по поверхности стен коридора, раздается вперемешку с виной и стыдом. — Ты не обязан был меня утешать. Анго, медленно покачивая головой, бережно надевает спавшие очки обратно на лицо Куникиды, ладонями поддерживает его голову. Сакагучи разглядывает утомленное лицо в своих руках. В своей безжизненной усталости оно казалось ему прекраснее, чем когда-либо, этим беспокойным сумрачным вечером, поглотившим сомнения, страхи и время. — Нет, но я обязан тебя сохранить, — Сакагучи пальцами смахивает выкатившиеся мокрые линии, покрывает солью и нежностью все свои ладони, обмакивает края рукавов белоснежной рубашки с отголоском кофейного пятна в очередной оттенок их разбитой привязанности. — Я хочу, чтобы ты знал, что ты мне нужен. Ты нужен мне целиком, со всеми проблемами и неисправностями, даже со страхом и ненавистью, потому что я ни за что бы не потерял ни одну версию тебя. — Ты хочешь сказать, что я нужен тебе сейчас? — Куникида вымученно, криво, но искренне улыбается. — Я нравлюсь тебе таким? Сакагучи раньше об этом не задумывался. Он примеряет в мыслях слово «нравится», и, будто вбивая в поиск запрос, тут же находит ответ, равнозначный одному ключевому имени. Куникида нравится ему незнакомцем среди сотен лиц в серости метрополитена. Куникида нравится ему своими инициалами в визитной карточке, нравится неловкими паузами в их первом телефонном разговоре. Куникида нравится ему своим уставшим бормотанием в опустошенном баре, нравится сокрушенным в мраке голой ночной скуки. Куникида нравится ему как реликвия, держащая в себе драгоценные воспоминания, как обжигающий утренний кофе, как долгожданный отдых после работы, как благоухающий букет цветов, который ему некому подарить, как умиротворенное одиночество. Куникида безоговорочно и безнадежно нравится ему любым, начиная с мимолетного зрительного контакта в день первого снега и продолжая сейчас, в день первого дождя. Анго понимает, что все это время им двигало не простое любопытство, а нечто иное. Он подбирает чужие ладони, сложенные в его любимой нервной привычке, и подносит их к своим губам, прикасается совсем легко. — Ты нравишься мне с начала до конца. Доппо изумленно приподнимает брови, неуверенным эхом повторяя: — С начала до конца? Анго исподлобья позволяет выпорхнуть взгляду, что насквозь пронзает грудь Куникиды. Он поправляет себя, легко выговаривая: — Всегда.***
Вишня проливается, будто снег, и ветки персиков в садах осыпаются, наполняя своим влажным, пресным ароматом воздух. Соленый бриз, проносящийся между деревьями, нежно касается кожи, впитывает в себя ощущение легкости и свежести. Шумный вечер, перенасыщенные красками улицы, и Куникида, все равно лучом выделяющийся и возвышающийся, подобно древесному навесу листвы. Даже после долгого рабочего дня его походка бодрая, плавная и решительная, как и всегда. Он стискивает ладонь Анго под удобным предлогом опасения потери в толпе, их пальцы переплетаются в незнакомой, но понятной и естественной мозаике. Доппо эффективно пробирается сквозь массу оттенков человеческих лиц и конечностей, различных тканей и материй, заводит вглубь цветущей завесы, далеко от чьих-либо глаз и стискивающего гвалта. Вскоре их окружают только темное небо и бесконечные лепестки, но они не разнимают пальцы. Одинаково усталые, и тем самым утешительные лишь друг для друга, взгляды лишь иногда пересекаются. Сакагучи впервые считает, что раскрывшиеся цветы, которые он видит уже в двадцать пятый год своей жизни, на самом деле превосходны. И более превосходны только теплые руки, крепко и надежно держащие его собственные. Подойдя к душистой сакуре, Куникида тихо, доверительно прерывает тишину: — Я рад, что могу проводить эти дни с тобой, — он поднимает задумчивый взгляд к размашистым кронам над головой. Доппо вытягивает руку вверх, будто указывая на благоухающие цветы, на раскинутые гирлянды вишень, но Анго может смотреть только на его ладонь. — Говорят, что весна — время перерождения и надежды. Жаль, что она так скоротечна. Куникида прикасается к распустившемуся бутону лишь кончиками пальцев, а тот уже успевает распасться, подобрав себя на бризе, стремясь скорее покрыть собственным отмершим слоем серый асфальт. Один из лепестков путается в нежном оттенке локонов Доппо. Сакагучи ранее не видел подобных цветов в палитре своей монохромной жизни. Он смотрит на чужой строгий профиль, что скрывает в себе всю палитру пастельной природы, на пряди, которые подобно бумажным лентам коинобори развеваются под дуновениями моря. Ему все больше и больше становятся дороги голос, правда и присутствие Куникиды. Он хочет писать бесконечные любовные письма, хотя впервые за долгое время не видит поблизости себя бумаги. Анго решает, что отобразит свои чувства на каждом лепестке. — Даже если я четко осознаю недолговечность всего вокруг, я больше не боюсь времени. Я знаю, что нам незачем торопиться. Когда весна вновь и вновь расцветет и растворится, я просто хочу быть рядом, — Анго мягко тянет Куникиду за край обвязанной вокруг шеи ленты, заставляет его плечи знакомо согнуться, делает так, чтобы мерцающие перламутровые глаза напротив отражали его собственные. Доппо привычно накрывает свои губы особой улыбкой, которую рутинно видит только Анго, смотрит с неустающим обожанием, с переливающимся жемчужным смущением, с заразительной надеждой, и только из-за этого взгляда весна в груди Сакагучи позволяет себе расцвести вновь. — Доппо, позволь мне провести этот сезон с тобой. Куникиде не обязательно отвечать, потому что его выдает оттенок щек, сливающийся с летящим потоком тускло розового, будто снежного течения природы. — Я думал, что тебе не нравилась весна. Анго делает очередное исключение: — Я полюбил ее из-за тебя, — ответ слетает с приоткрытых губ и по плавной траектории приземляется к ногам, окрашивая весь их бумажный мир в розовый акрил с разводами доверия.