Тридцать одна октябрьская история

Когда Он приснился мне в первый раз, сон был настолько горячим, что наутро я всерьёз задумалась над идеей принять холодный душ. Встретив Его днём на кухне, я смущалась, как школьница, тайком бросая взгляды на руки, которые ночью разложили меня вот на этом самом столе и вытворяли невероятно откровенные вещи. Конечно, это был лишь сон. Чертовски жаль, что это был всего лишь сон. Второй раз на самом интересном месте меня разбудила сова из Министерства со срочным посланием. А на третий — сам Ремус, испугавшийся странных звуков из моей комнаты и решивший, что мне плохо. Даже не знаю, что было приятнее: сон, в котором я стонала и кричала от Его ласк или явь, где тактичный Люпин стеснительно отводил взгляд от моих голых плеч и бесконечно извинялся за беспокойство. Я таяла от его умилительной заботы и глядя на смущённую улыбку не могла выбросить из головы остатки сна, в котором эти губы так мягко, но уверенно целовали меня. Везде. Я стала ещё более рассеянной и неуклюжей (если такое вообще возможно). Я перестала ночевать дома, боясь, что заметив моё состояние, мама начнёт расспросы. А я не знала, как сказать ей, что влюбилась. Всё свободное от работы в Министерстве и дежурств для Ордена время я проводила на Площади Гриммо, надеясь увидеть Его. В удачные дни Ремус заглядывал в штаб на чай перед дежурством или оставался поболтать после общих собраний. Он был неизменно дружелюбен, вёл неспешные беседы, вежливо улыбался и терпеливо сносил мои неуклюжести, но ничем не давал понять, что видит во мне кого-то большего, чем друга и боевого товарища. В неудачные дни я изнывала без этих крох Его внимания, частенько плачась Сириусу на его невыносимого друга и попутно распивая с ним на пару бутылку дешёвого вина или хорошего огневиски (в зависимости от того, кто кого угощал). С дядей было спокойно и надёжно: он умел хранить секреты, не читал мне нотаций, не подтрунивал над моей глупой влюблённостью и почти не смеялся над идеями по соблазнению неприступного Люпина, которые я выдвигала. Идеи были конечно дурацкие, я и сама это понимала. Не будь Ремус настолько взрослым, непоколебимо спокойным, одновременно таким тёплым внешне и каменно-холодным внутри, никакой проблемы не было бы. Но он был… собой. А значит, оставался недосягаем для меня. Но только не во снах.

***

Когда Она впервые приснилась мне, сон был настолько откровенным, что с утра мне потребовался очень холодный душ, чтобы прийти в себя. Я всерьёз задумался, не выпил ли я накануне по ошибке какое-нибудь зелье. Иначе как объяснить такой сон, свойственный скорее подростку-школьнику, чем взрослому оборотню? Днём на кухне я сильнее обычного сжимал в руках чашку, стараясь скрыть, как в Её присутствии у меня начинали дрожать руки, словно желающие, как во сне, крепко прижать Её к себе, запутаться в ярко-сиреневых волосах и, осторожно уложив на вот этот самый стол, обвести каждый изгиб, обласкать каждый сантиметр нежной кожи. Под натиском своих фантазий я старательно топил взгляд в чашке с чаем. Слава Мерлину, он был лишь сон. Через несколько ночей сон повторился, а ещё спустя неделю окрасился новыми подробностями после того, как испугавшись, что Доре нехорошо, я ворвался к ней в комнату, застав её практически в неглиже. И если тогда стыд и совесть кое как удалось утихомирить заверениями Доры, что не случилось ничего страшного, то позднее они поглотили меня за те мысли и фантазии, что всё чаще настигали меня по ночам. Желание видеть Дору переросло в необходимость, и всё что мне оставалось, это оправдывать своё присутствие на Площади Гриммо делами Ордена. Моя серая жизнь неожиданно окрасилась яркими мгновениями, когда удавалось застать Дору на кухне штаба и, прикрываясь ничего не значащими беседами, любоваться её светлой улыбкой. После каждой такой встречи я долго не мог уснуть, рисуя в своём воображении совсем другие сцены. А после наступала неминуемая расплата: стыд и совесть пожирали меня, посмевшего в своих мечтах зайти так далеко. В самые тёмные дни я приходил к Сириусу повиниться за мысли о его племяннице. Но вместо заслуженной трёпки получал стакан огневиски или дешёвого вина (в зависимости от того, какой отметки достигала моя самокритичность). С Бродягой было надежно: он как никто умел хранить секреты, при этом почему-то совсем не злился на меня за неподобающие мысли о Тонкс, а лишь добродушно подтрунивал над моими глупыми чувствами и шутливо изобретал планы, якобы позволившие бы нам с Дорой сблизиться. Планы были несказанно дурацкие, но мы и сами это понимали. Дора была слишком прекрасной: невероятно обаятельной, задорно-весёлой, беспечно юной и в то же время удивительно мудрой. А я… я был собой. А значит, она была недосягаема для меня. Но не в моих мечтах.