Дело всей жизни

      — Твой папа с пятого класса знал, кем хочет стать. А Маша до сих пор не задается этим вопросом. И вот посмотри на них — сидят и лепят пельмени.       Бабушка смотрит в душу и видит там гораздо больше, чем остальные. Потому что человек, который находит прекрасное в пауках, видит людей насквозь. О том, что Маша мечтала стать актрисой и у нее почти получилось, она не говорит. Чувствует, что нельзя. Маша и сама почти об этом не упоминает. Тем более своим «племяшечкам». Потому что в Машином шкафу, под завязку забитом тонной одежды, есть место и для скелетов. Иногда они позвякивают, напоминая о своем существовании, и Маша произносит:       — А ведь у нас могло бы получиться.       Кухня опустела. Пельмени в морозилке — замерзли. Мама и бабушка ушли домой. Дети — в свои комнаты.       Веник давится очередным глотком:       — Маш, ты че? С дуба упала?       В Венике плещется полбутылки виски. Вторая половина — в Маше. А еще от Веника два месяца назад ушла жена, от чего он до сих пор в полном раздрае.       Обычно Маша хохочет, смеется, отнекивается. За улыбкой легко скрывать свои настоящие чувства. Но сейчас виски гипсовой маской натянуло на ее лицо то самое выражение, которое Маша ненавидела на лицах сестер и отца, когда их бросила мать — выражение скорби. Маша чувствует, как та самая скорбь уродует и ее кукольные черты.       — А что? Это я первая тебя нашла. Я тебя заметила. Я могла бы быть на ее месте.       Маше кажется, что она права. Несмотря на то, что у Веника высшее физическое образование, она чувствует себя гораздо умнее его.       — Ты думаешь, я бы не справилась?       Между ними пропасть, разделяющий их стол и дети, его четыре дочери, которые давно спят. За окнами зиждется рассвет. Наступает весна, и Маша наклоняется к его лицу, подернутому поволокой, чуть ближе, чтобы видеть каждую кудряшку на примелькавшейся за десяток лет голове.       — Думаешь, не смогла бы? — хмельно выдает ему в рот.       Пятнадцать лет назад Даша бы расценила это за поцелуй, и устроила бы ей скандал. А пять лет назад: Даша и бровью не повела бы — слишком устала. Но Веник послушно вдыхает и отрезвляюще выдает:       — Я думаю, ты бы меня бросила. Наигралась бы со мной, как со своим этим… Бегемотиком? Или Тигренком? Черт, — у Веника башка отъезжает к концу дня, а к концу ночи — тем более. Не доводят семейные посиделки до добра. Тем более, для тех, кто остается на кухне пить, — я уже сбился со счета, сколько их там было.       Маша ему бы ответила, если бы считала. Жизнь не делится на «до» и «после». Однако каждый Титаник встречает свой айсберг, за которым следует лишь «не то». Маша не планирует отстранятся. Комната плывет, и Веник в глазах плывет на волнах несбывшийся мечты и неоправданных ожиданий.       — Ах, вот как! — что-то от актрисы в Маше еще живо, и ее голос горохом отскакивает от стен и падает на пол. — Ты не хотел быть две тысячи четыреста шестьдесят первым (*), и стал первым.       — Тише, прошу, девочек разбудишь, — умоляет Веник, с ужасом думая о том, что если сонное царство проснется, ему их уже не утихомирить. Арина попросит завтрак, Соня будет взнывать, а Диана потребует компенсаций — и Венику с этим разбираться до китайской Пасхи, а ему самому неплохо бы поспать. Но Маша желание тишины принимает за личное оскорбление, продолжая:       — Я тут десять лет думаю о том, в чем же я недостаточно была хороша, а он!..       Веник впечатывается ей в рот поцелуем. Просто, чтобы заткнуть. Потому что в этом с Дашей они похожи: неугомонные обе. А в Венике правит сорокаградусный виски. И от него ушла жена. И это даже Галина Сергеевна сочтет за смягчающее обстоятельство. Маша нерешительно двигает губами, точно не веря, что это происходит, но терпкий запах, пробивающийся ей в нос, словно заколачивающий последний гвоздь в крышку гроба, оповещает о том, что да, это реальность, и Маша двигается настойчивее, привставая со стула. Ножки стола цепляют пол из-за Машиной попытки отказаться ближе, впечататься в Веника так сильно, насколько это возможно. Потому что даже в полчетвертого утра понятно: это никогда больше не повторится. А завтра они сделают вид, что не помнят, даже если оба не смогут забыть. У Веника дети — ее племянницы. У Маши работа и новый кавалер. И у них семья — общая. И плевать, что не совсем в том варианте, в котором Маше бы хотелось. И пусть хотелось так давно, в другой жизни, когда мама была в Канаде, когда Пуговка не выговаривала букву «р» и когда Оксана мечтала стать мамой, когда сама Маша считала Дашу соперницей и не собиралась ей уступать. И все-таки уступила. Теперь, когда губы Веника сминают ее, и развязный стон балансирует между ними, Маша слышит, как ящик Пандоры захлопывается в ее груди. Это чувствуется, как сонливость во время бессонной ночи: перехотелось. Маше становится легче. И даже когда Веник отстраняется, чтобы набрать в грудь воздуха и продолжить, Маша находит в себе силы, чтобы выйти из-за стола.       — А знаешь, — говорит она, когда чувствует, что сыта. Время просить счет и оставлять чаевые. — Возможно, я бы тебе и не родила столько детей, но я бы тебя никогда не бросила.       Веник, возможно, не верит. Он верил, что его любит Даша. Он верил, что его поздние приходы домой и тотальное неучастие в делах семьи совершенно ни на что не влияют. Он верил, что в пятнадцатую годовщину свадьбы у них все хорошо. А в Машу — нет. Он непонимающе смотрит за тем, как она уходит. У него впереди долгие часы самобичевания и путь отца одиночки. И верить он может во что угодно.