Часть 1
1 октября 2023 г. в 18:00
— Я не хочу однажды проснуться с мыслью, что у меня не было иного выхода, кроме как убить тебя!
В широко распахнутых глазах ледяной коркой дрожит небесная лазурь. Яркая, искрящаяся, переливающаяся всеми оттенками синевы, теперь она выглядела потухшей, выцветшей, потерянной.
Годжо Сатору выглядел потерянным.
Он смаргивает внезапно навалившееся смятение, всеми силами старается придать своему лицу непринужденный, расслабленный вид. Произнесенное оказалось для него неожиданностью. Еще большей неожиданностью для него оказалось то, что эти слова произнес он сам. Раз за разом прокручивая в голове этот диалог, он ни в одной из вариаций не звучал таким уязвленным. Уверенным, разгневанным, смиренным — да. Старался представить, как будет рассуждать о гранях восприятия, о серой морали, о противоречии чужих убеждений чужим действиям.
В его системе координат все предельно просто и ясно: если ты злодей, то и мысли у тебя злодейские, и действия такие же. Твоя душа осквернена, твои мысли порочны, твои действия разрушительны. И ты никогда не сможешь избавиться от этого клейма. Тебе нет прощения. И нет конца твоему темному и мрачному пути. Ты обречен вечно блуждать во мраке, лишенный шанса на искупление. И каждый, кто соблазнится и решит ступить на скользкую дорожку, рискует остаться на ней навечно. Чтобы в конце концов прогнить изнутри до самых костей, превратиться в дурно пахнущую жижу, удержать которую уже не сможет истончившаяся оболочка, стать позором светлого и всепрощающего мира, стать его проклятьем.
И вот тут появляется он — доблестный маг в сияющих доспехах. Он готов низвергнуть мерзкое проклятье обратно во тьму, заточить его в одиночной камере на бесконечную вечность. Он поступает так во имя справедливости и ради сохранения баланса во вселенной. В теории все просто…
… и совершенно не применимо на практике.
Гето Сугуру не выглядел удивленным и смущенным.
На секунду может показаться, что он даже не расслышал чужих слов, так быстро потонувших в шуме неспокойного моря. Но вот всего секунда — и его холодный, пустой, ничего не выражающий взгляд проходится по оцепеневшей фигуре того, кто когда-то был ему самым близким и дорогим человеком.
И это больно. На грани физической боли.
Сатору нисколько бы не удивился, если бы на его белоснежной рубашке сейчас расплылось огромное кровавое пятно. Возможно, так даже было бы лучше. Появилось бы рациональное объяснение той ноющей боли в области груди, которая терзала его в последнее время.
— Думаешь, что эти слова смогут хоть как-то изменить мое решение?
— Нет, — сейчас Сатору был похож на вытянутую в тонкую нить пружину, которая вот-вот лопнет в самом слабом и незащищенном месте, — ты же никогда не прислушивался к моим словам.
— Потому что обычно они не представляют из себя ничего вразумительного, — Сугуру склоняет голову, и по растянутым в легкой улыбке губам скользит прядь черных волос.
— Да, точно… забыл, что ты не разговариваешь, а изъясняешься научными терминами.
— Балабол.
— Зануда.
Они оба изо всех сил стараются сохранить напускную серьезность, пытаются удержать позиции по разным сторонам остывающего поля боя, отчаянно не желают пересекать точку невозврата, но пораженно оба признают, что их взаимный магнетизм просто невозможно преодолеть. Они одновременно прыскают от смеха, а спустя мгновение уже оба гогочут в голос. Их смех растекается по мокрому песку, цепляется за холодный ветер, тонет в серой воде. Кажется, как будто они снова вернулись туда, куда пообещали никогда не возвращаться. Кажется, как будто ничего и не было. Кажется, как будто все хорошо.
Все ведь, действительно, было хорошо?
Под палящим солнцем находиться просто невозможно, кажется, что еще чуть-чуть — и начнут плавиться мозги. В тени раскидистых деревьев становилось чуточку легче, но даже сквозь густую листву испепеляющие лучи прожигали зияющие дыры на коже, оставляя после себя огромные водянистые волдыри. И в конце этого мучительного испытания под названием «дорога до центрального корпуса» все тело рискует превратиться в один сплошной пузырь, наполненный гремучей смесью из сукровицы и негодования.
Сатору представляет, как забавно будет выглядеть в качестве водяного шарика, и позволяет себе улыбнуться, хотя искренне желает рассмеяться в голос. Но этого делать категорически запрещается. По крайней мере до того момента, как он окажется в прохладном помещении, где сможет спокойно стянуть с себя этот надоедливый пиджак, закатать рукава и с блаженным видом усесться напротив вентилятора.
— Надеюсь, Сёко заняла мне местечко, — бормочет себе под нос блондин, перепрыгивая с одного теневого островка на другой. Будто земля, освещенная солнцем, превратилась в раскаленную лаву. Впрочем, может так оно и есть. И именно поэтому воздух вокруг дрожит, почти плавится.
Он отчаянно жмется к краю дорожки, замирает на месте и вперяется оценивающим взглядом в то небольшое расстояние, которое разделяло его от ступеней, спрятанных в тени высокой крыши. Два или три шага ему потребуется сделать?
Два или три?
— Два, — выпаливает Сатору и в грациозном прыжке практически преодолевает силу гравитации. — Раз! — его нога едва касается раскаленной земли, кажется, будто он отталкивается от плотного воздуха. — Два!
Под крышей корпуса дышится заметно легче. Изматывающая духота не липнет к телу, не забивается в нос и рот, не застилает глаза. Парень облегченно выдыхает и опускает взгляд, желая убедиться в своей маленькой, но очень важной победе. Его левая нога почти полностью была за этой роковой чертой, разделяющей мир живой от мира страдающего. Почти полностью. Почти.
— Погрешность, — небрежно пожимает плечами Сатору, — не считается.
В просторных кабинетах царит пустота. Эхо шагов уносится вглубь широкого коридора, отталкивается от стен, множится в пугающей прогрессии и в итоге становится похож на топот целой толпы. Одиночество незримой завесой накрыла все здание, заполнила своей густой меланхолией каждый угол, вальяжно уселась на всех расставленных в хаотичном порядке стульях. Она пристально следит за каждым движением того, кто посмел потревожить ее покой, и блондина это нисколько не смущает. Он привык к этому пристальному, вечно оценивающему взгляду. Взгляду, который постоянно бросает вызов, который вечно проверяет на прочность.
Выдержишь?
Пока выдерживает. Потому что имеет преимущество. Потому что с рождения окружен одиночеством.
«Все великие люди страдают от одиночества»
Сатору не до конца понял смысл этой фразы, вскользь оброненной его нянькой, когда они прогуливались по осеннему парку, усыпанному разноцветной листвой. Но в тот момент он точно почувствовал чье-то холодное дыхание на своей щеке. А спустя время четко различил прикосновение холодных пальцев к запястью и почти задохнулся в колючем морозе объятий.
Он не считал себя великим, но он, действительно, был одиноким.
Дети боялись его, семья осуждала стремление стать частью общества. Он метался между этими двумя лагерями, отчаянно пытаясь найти какой-то компромисс. Но его не было. Было только одиночество. Которое он постепенно обрел и принял. Признал. Узрел в нем тот самый компромисс. Идеальный баланс, в котором ему комфортно находиться. Иногда кажется, что смысл чужих слов он так никогда и не сможет понять. Потому что он не был великим.
Но был одиноким.
— Опаздываешь, — не говорит, а выносит страшный вердикт учитель Яга, — в наказание за это наведешь здесь порядок.
Его грузная фигура смотрится до смешного непропорционально в габаритах маленькой аудитории. Он едва помещается за невысокой кафедрой, своей широкой спиной почти полностью закрывая обзор на доску. Сатору каждый раз пробирает на смех, когда он видит это абсурдное сочетание горы мускулов и научных терминов.
— Не я мусорил, — с невозмутимым видом отвечает блондин, проскальзывая вглубь помещения. Подхватывает стул, перевернуто покоящийся на соседней парте, ставит рядом со стулом, где сидела Сёко, которая превратилась в каменную статую, и вальяжно размещается на своем месте. Локтем упирается в край стола, кладет голову в раскрытую ладонь, — не мне и убирать.
— А в наказание за это тебе помогут Сёко и Сугуру.
— Че?
— Еще одно слово и территория уборки расширится до второго этажа.
Сатору демонстративно захлопывает рот, проводит по нему собранными пальцами, тем самым изображая долгожданное всеми «мой рот на замке».
От монотонного бубнежа учителя невероятно клонит в сон, и ему с трудом удается подавить приступ зевоты. Все его мысли разбредаются по бесконечным чертогам разума, и осталась одна единственная, которая абсурдна настолько, что кажется чрезвычайно важной.
Было бы здорово уметь зевать, не раскрывая рта.
Годжо улыбается этой мысли, отмечая про себя ее неординарность, граничащую с бредовостью. Недобро блеснувшие глаза учителя моментально забирают всю радость и счастье с юного лица, обещая организовать пыточные сверхурочные. Кого он еще привлечет на помощь безответственному и ветреному Сатору? Чего уж мелочиться, пусть весь магический колледж отдувается за его неуважительное отношение к старшим. Плевать. Он все равно тут практически никого не знает. Сёко как всегда незаметно ото всех слиняет в общагу, а Сугуру…
— Погодите, а кто такой Сугуру?
Яга обрушивает всю мощь своих гигантских ладоней на старенькую деревянную кафедру, отчего, кажется, на столешнице теперь появилась трещина.
— Во-первых, — тычет он пальцем в Сатору, — я лично буду контролировать ход уборки второго этажа. А во-вторых, — палец перемещается в противоположный угол кабинета, — твоя невнимательность начинает приобретать масштабы идиотизма. Ты уже полчаса сидишь тут вместе с ним.
Только сейчас блондин чувствует чужой заинтересованный взгляд, сосредоточенный на его прекрасной персоне. Бесконечно длинные ноги как сваи упираются в деревянный пол и заставляют все тело откинуться назад.
Накрененный под чрезвычайно опасным углом стул издает жалобные писклявые звуки, а оставшаяся на земле пара ножек начинает скрестись по гладкой поверхности. Ему приходится слегка опустить голову, чтобы иметь возможность видеть поверх непроницаемых темных линз очков. Сведенные у переносицы брови медленно разъезжаются, делая из угрожающего выражения лица удивленное, а затем — растерянное.
Сугуру был самым настоящим извращенным отражением Сатору. Не белоснежные вихры, а приглаженная чернота. Не аристократическая бледность, а посредственная серость. Не по-детски наивный распахнутый взгляд, а ехидный прищур. Не сосредоточенная серьезность, а раздражающая приветливость. Идиотская улыбочка, зависшая в воздухе по-идиотски раскрытая ладонь. И идиотская челка.
— Приветик, — слова тонут в слащавом дружелюбии, — я — Гето Сугуру.
— Ясно, — Сатору возвращается на исходную позицию. Только уже оба локтя упираются в край стола, и обе руки пытаются скрыть разочарование и вселенскую тоску, запечатлевшиеся на лице.
И почему ему так не везет? Когда появится та самая прекрасная и невероятная грудастая красотка, которая своим очарованием вскружит его голову? Вместо нее тут какой-то очередной стремный урод.
Насчет урода Сатору, конечно же, погорячился. Сугуру не был уродом. В нем была скрыта особая красота. Не кричащая и сбивающая с ног, какой обладал блондин. Ее можно было заметить только если присмотреться. Она таилась в мягком голосе, в добром взгляде, в тихом смехе. Она пряталась в длинных пальцах, что задумчиво перебирали пожелтевшие страницы старого учебника, в плавных поворотах головы, когда кто-то обращался к нему. В обезоруживающей улыбке она раскрывалась во всем своем великолепии.
— Яга говорил, что ты из семьи не-магов, — сонно бубнит Сёко, вытирая с меловой доски корявые надписи, — наверное, несладко тебе пришлось.
Сугуру в обе руки берет по стулу и аккуратно закидывает их на парту.
— Я бы так не сказал, но сложности были. Хорошо, что существует такой магический колледж, где имеется возможность обучаться и заново узнавать себя.
— Здесь тебе не школьный лагерь, — угрюмо басит Сатору, стоя в самом темном углу кабинета с метлой в руках, — тут маги ведут ожесточенную борьбу с силой, которая может их убить.
— А Годжо Сатору у нас тут главный борец, — с насмешкой в голосе говорит девушка. Она так изящно махнула рукой в сторону блондина, словно находилась сейчас на встрече с королевой и во всеуслышание называла имя принца, который прибыл с важным визитом. — А если быть точнее, то главный завсегдатай медицинского отсека.
— Потому что мне всегда достается самая грязная работа, — почти огрызается парень.
— А ты и рад стараться, вечно лезешь на рожон. Что тебе мешает быть чуточку осмотрительнее? Медсестры уже молятся каждый раз, когда тебя отправляют на задание. И делают ставки, с каким ранением ты к ним заявишься на этот раз.
Сатору широко расставляет ноги, всем корпусом отклоняется назад и заносит над головой метлу, словно копье.
— Сёко, — громогласно кричит он, — пригнись!
Девушка удивленно вздыхает и быстро ныряет под кафедру. Взгляд Сугуру мечется с одного конца кабинета до другого. Он не совсем понимает, что должен сделать в эту секунду. Вмешаться? Защитить девушку, на которую сейчас нападут? Но они же вроде как друзья. И нет этого давящего чувства угрозы, которое обычно возникает во время стычек. Он делает неуверенный шаг, в успокаивающем жесте поднимает руку и цепенеет на месте, пораженный до глубины души раскатами заливистого смеха блондина.
— Глупенькая, — говорит он, подходя к кафедре. Многострадальную метлу прислоняет к стене, обклеенной разными листовками и сводами правил, сам спиной опирается о высокую тумбу, скрещивает руки на груди, — я бы никогда так не сделал.
Невозмутимый вид Сёко, снова появившейся в поле зрения, сбивает с толку не меньше, чем смех Сатору.
— Знаю, — протягивает она и не глядя бросает в лицо блондина что-то, что при соприкосновении оставляет после себя маленькое облачко белой пыли, — просто тряпку подняла.
Тот заходится приступом кашля, начитает кряхтеть, пытается стряхнуть с себя белую пыль, но только сильнее втирает мел в темную ткань, и иссиня-черный цвет брюк теперь становится плешиво-серым.
— Вот так мы и живем, — девушка спрыгивает с высокого пьедестала, подбегает к Сугуру, который только-только начал отходить от удивления, и тянет к нему свою ладонь. — Добро пожаловать, Гето Сугуру. Надеюсь, мы подружимся.
Брюнет неуверенно обхватывает своей широкой ладонью хрупкие девичьи пальцы и поверх темной макушки ловит пристальный взгляд голубых глаз. Отрицание ярко блестит в холодной синеве, грозясь вонзить свои тонкие спицы глубоко под кожу.
Три раза Сатору пытался убедить учителя в том, что тот глубоко ошибается. Он почти прошел все стадии принятия неизбежного, но как всегда застрял на коварной депрессии.
— Делайте, что хотите, — сухо говорит он, когда Яга отчитывает за очередной прогул и грозится завалить заданиями до конца семестра, — мне все равно.
В бесцветном голосе мальчишки едва различимы ноты оскорбленной гордости. Растекшийся по столу черно-белой лужей, он не находит в себе сил даже приоткрыть глаза.
— Соберись, артист, — говорит учитель, подходя ближе. Садится на соседнюю парту, отчего та издает приглушенный треск. — Может тебе стоит в театральный колледж податься? У тебя все задатки королевы драмы.
— Вам недостаточно моих унижений?
Яга заливается звонким смехом.
— Работу с напарником ты считаешь унижением? — спрашивает он, вытирая выступившие на глаза слезы. — Годжо, ты не перестаешь меня удивлять.
Сатору вяло перетекает с одного края стола на другой, косится на собеседника исподлобья.
— Вы же знаете, что я не нуждаюсь в напарниках. У меня все прекрасно получается и в одиночку.
— Судя по отчетам из медицинского отсека, — начинает мужчина и с улыбкой наблюдает, как обиженно отворачивается его ученик, которому он только что утер нос в словесной битве, — у тебя все не так уж и прекрасно.
— Сразу ничего не получается, — бубнит Сатору, — сами же об этом твердите. Я только учусь.
— Вот именно. Ты только учишься. И тебе надо научиться работать в команде. Важно уметь полагаться на товарища.
— А если этот товарищ — откровенная бездарность?
— В нашем колледже нет бездарностей, и ты это прекрасно знаешь. Мы все уникальные, обладающие сильными и слабыми сторонами. И твоя задача, как напарника, заключается в раскрытии сильных сторон товарища и устранении слабых сторон его же.
— А что будет делать этот товарищ? Ждать моего развернутого отчета по анализу его личности?
— Нет, Годжо. Он будет проделывать точно такую же работу. И если вам удастся поймать резонанс — вы оба начнете совершенствоваться. В этом и заключается командная работа.
Парень тяжко вздыхает, откидывается на спинку стула, скрещивает руки на груди. Он категорически не согласен со мнением учителя, но все же тому удалось поместить зерно сомнения в его светлую голову. И это видно невооруженным взглядом.
Учителю даже вставать не надо, чтобы дотянуться до своего капризного и непокорного ученика, — настолько он огромен и величественен. Он кладет свою широкую ладонь на плечо мальчишки в ободряющем, почти отцовском жесте.
— Сатору, ты только в самом начале тернистого и чрезвычайно опасного пути. И лучше преодолевать его не в гордом одиночестве, а в окружении верных товарищей. Я понимаю твои амбиции и желание быть лучшим во всем. Уйти в свободное плавание ты всегда успеешь. Просто… дай ему шанс.
— Ему?
Да, ему. Растерянному и неопытному мальчишке, которого буквально зашвырнули в инородный мир, при этом ничего не объяснив. Рожденный в обычной семье, росший в окружении обычных людей, следовавший обычным правилам, теперь он находится в мире магов и проклятий и напоминает рыбу, выброшенную волной на берег. Сдохнет под лучами палящего солнца и пойдет на корм чайкам.
Сатору смотрит на Сугуру и мысленно выносит неутешительный вердикт: месяц. Потребуется ровно один месяц, чтобы эта вечно улыбающаяся рожа исчезла из поля зрения.
К концу третьей недели улыбка с лица Гето почти пропала. Годжо в принципе перестал видеть лицо своего недо-напарника, потому что оно все время пряталось за обложками старых и скучных томов научной литературы. Брюнет как будто готовился сдавать вступительный экзамен, как это обычно показывают в фантастических фильмах про юных волшебников. Но здесь законы фильмографии не работают. Никто не будет принимать у тебя вступительный экзамен по знаниям истории магии. Единственной проверкой, которую ты будет проходить из раза в раз, будет проверка на выживание. Если вернешься с задания без серьезных повреждений — экзамен сдан. Готовься к следующему.
— Не всем повезло родиться в семье магов, Сатору, — поучительным тоном говорит Сёко, заметив, с каким брезгливым презрением косится блондин на того, кто снова склонился над старой, покрытой слоем вековой пыли, книгой.
— Намекаешь, что я — везунчик? — усмехается тот, но сам замечает, как в голосе скользнула мерзкая горечь, отчего становится еще противнее.
— Намекаю, что ты предвзято к нему относишься. Он способный парень. И он сумеет тебя удивить.
Вскоре учитель Яга с торжествующим видом объявляет, что их двоих ждет первое совместное задание. Нечто омерзительное поселилось в подвале местной больницы, отчего постоянно портятся запасы крови, лекарства и самочувствие пациентов. Все предельно просто и ясно: найти, обезвредить, устранить.
Яга подходит к Гето, кладет руку ему на плечо, и этот жест тоже выглядит, как отцовское наставление.
— Если возникнет хоть малейшее сомнение, не берись за него, понял?
— Я сталкивался с вещами и пострашнее, — с легкой улыбкой отвечает парень, и спустя секунду его лицо снова становится серьезным, — но на риск идти не буду.
— Вот и славно, — одобрительно хлопает по плечу учитель, — и за этим балаболом заодно приглядывай. Вот он-то как раз и любит рисковать.
Сатору захлебывается возмущением:
— А можно, пожалуйста, без оскорблений? Я так-то все слышу.
Яга смеется до жути заразительно, разряжая повисшее в воздухе напряжение. Гето позволяет себе улыбнуться только уголками губ, Годжо лыбится во все свои идеально ровные зубы. Их поочередно одаривают напутственным хлопком по спине и пожеланием «ни пуха».
— Идите к черту! — кричит Сатору, вложив в эту банальную фразу абсолютно весь скрытый подтекст.
Он идет по дороге, которую знает настолько хорошо, что может спокойно пройтись с завязанными глазами и ни разу не оступиться. Этот путь он проделывал часто. Слишком часто. Спускается по каменным ступенькам, переступает незримую границу барьера, в три шага преодолевает широкую тень, отбрасываемую главными воротами. Слышит легкую поступь позади себя, чувствует присутствие чужой проклятой энергии, видит человека, безмолвно следовавшего за ним. Впервые за долгое время он чувствует себя, будто сидит на экзамене. И он совершенно к нему не готов.
В памяти воскресают слова подруги. Кажется, пришло время удивляться.
Они проникают незамеченными в здание больницы, незримой тенью проскальзывают в подвальное помещение. Пока Сугуру возится с замком, Сатору осматривает местность. По-своему осматривает. Чувствует скопление тошнотворной энергии, слышит всхлипы и слабые стоны. На мгновение ему кажется, что в лапы к чудовищу попал человек, но это все хитрая уловка, на которую он никогда не попадется.
Сугуру замирает на месте, его пальцы, сжимающие ручку, едва заметно дрожат.
— Там же нет людей? — задает скорее риторический вопрос. Он же тоже чувствует, что за дверью находится только проклятье и больше ничего.
Но паника, промелькнувшая в глазах напарника, заставляет Годжо усомниться в своей уверенности. Он толкает ногой дверь, вваливается внутрь темного помещения, оставляет напуганного мальчишку позади. Ему хочется разочарованно вздохнуть, потому что он, действительно, поверил словам Сёко, и ему хотелось узнать, на что способен Гето. Но теперь он сидит там за дверью, отчаянно жмется к стене и молится, чтобы этот кошмар поскорее закончился.
Слабак.
Среди кучи мусора, смешанного с пакетами протухшей крови и пачками омерзительно пахнущих лекарств, едва проглядывалась крохотная голова монстра. Покрытая язвами, из которых непрерывным потоком сочился гной, она рвано дергалась и совершенно никак не реагировала на появление кого-то извне.
— Можешь начинать пить обезболивающее, — голос Сатору звучит неестественно низко, — потому что сейчас тебе будет очень больно.
Никакой ответной реакции не последовало. Совсем.
Блондин делает еще несколько шагов, демонстративно вколачивая каблуки в потрескавшийся пол, чтобы было как можно громче, как можно заметнее. Хотя не заметить его было просто невозможно. В этом душном маленьком помещении, погруженном в давящий со всех сторон мрак, пряди белоснежных волос притягивали к себе скудные крупицы света и отражали его алмазной россыпью. Из-под темных линз очков ярким аквамарином блестели глаза, и это тоже было заметно. И никому еще не удавалось выбраться из коварного плена этого обворожительного цвета. Парень всем своим существом притягивал к себе, манил, звал. Он это прекрасно знал. И нагло этим пользовался.
— Ты вообще вдупляешь, кто перед тобой стоит? — не выдерживает он столь бесцеремонного игнорирования со стороны мерзкого чудовища и, тыча пальцем в грудь, кричит: — Я, мать твою, Годжо Сатору!
Годжо Сатору спиной вышибает металлическую дверь подвального помещения и приземляется где-то в пролете между нулевым и первым этажами. Тихо выругавшись, он пытается подняться на ноги, но сделать это не дает Сугуру, который схватил его за шиворот униформы и потащил вверх.
— Ты обалдел? — чертыхается он, размахивает руками, ногами цепляясь за каждую ступеньку. — Мы не сбегаем с миссий!
— Это не побег, а тактическое отступление.
— Так сам бы тактически и отступал. У меня все под контролем, а ты только мешаешься.
На последних словах Сатору замечает, как раздраженно искривилось привычно спокойное и умиротворенное лицу Сугуру. Он катится в сторону колючих кустов, куда его небрежно швырнул напарник, и едва успевает затормозить, руками вцепившись в тонкие ветки. Шипы тут же впиваются в нежную кожу ладоней, оставляют рваные раны. Он резко вскакивает на ноги, стряхивает с головы засохшие листья, тем самым размазывая кровь по пепельным волосам. Осматривается по сторонам и понимает, что за каким-то чертом его выволокли на улицу. Он только раскрывает рот, чтобы съязвить что-то на тему боязни темных помещений, но выставленная вперед рука Сугуру не дает этого сделать. Он покорно смыкает уста, пристально всматривается в напряжение, отразившееся на чужом лице.
Гето сначала смотрит на Годжо, затем медленно опускает взгляд и ведет его до раскрытой настежь двери заднего входа в больницу. Оттуда, из темной глубины, начинают доноситься звуки, совершенно не свойственные низшему проклятью, с которым можно столкнуться на улицах города. Рык, вперемешку с рыданиями и истеричными всхлипами. В этой какофонии звуков можно различить мольбы о помощи, призывы не сдаваться и прощальные признания в любви. И по мере нарастания всего этого шума паника в сознании блондина тоже обретала осязаемую форму. Он бросает взгляд туда, где силилось вырваться наружу нечто бесформенное, тошнотворно жалкое, но в то же время чрезвычайно опасное. Чудовище застревает в дверном проеме, пытается втиснуться в металлические рамки, просочиться сквозь них.
— Умоляю, помоги, — из густой тьмы на свет появляется крохотная детская рука, которую уже затронули первые признаки разложения.
Тонкий голос девочки звенит в ушах блондина и буквально парализует его. Он застывает на месте, весь фокус его внимания собирается вокруг этих крохотных пальчиков. Осознание, что мог пострадать ребенок, обухом бьет по голове, выбивает почву из-под ног. А потом он слышит, как этот голос трансформируется в мягкий женский тембр, и это лишь усиливает эффект шока.
Сколько их там — внутри этого мерзкого чудовища?
— Ты… был прав…
Он переводит взгляд на своего напарника, и все вокруг резко становится таким ненастоящим. Как будто все это происходит не с ним, как будто он просто смотрит на большом экране фильм. И мир замедляется, раскладываясь на последовательную череду кадров. Видит, как к нему бежит Сугуру, видит, как шевелятся его губы, но звук чужого голоса тонет в плотной завесе отрицания происходящего. Он даже не чувствует, как его отталкивают в сторону, как он ударяется о дерево. Есть только эфемерное чувство полета, как будто ты плаваешь в густом желе. И почему-то Сатору уверен, что желе это точно такого же цвета, как и та шипящая дрянь, которая сейчас разъедает землю, аккурат в том месте, где он только что стоял.
Интересно, а его кожа так же начала бы пузыриться и плавиться, если бы кислота попала на нее?
— Неплохой у тебя контроль, — звучит где-то сбоку приглушенный смех. И этот голос каким-то образом пробивается сквозь плотную завесу, становясь своеобразной точкой опоры, на которую становится Сатору. Он поворачивает голову в сторону источника звука и видит рядом с собой Сугуру. Видит эту непоколебимую решимость, отражающуюся в его глазах. Видит в них же свое растерянное лицо. Видит себя же самого слабаком. И от этого вида в груди загорается пламя гнева.
Он собирает всю свою волю в кулак, рукой шарится по неровной земле, выискивая место поудобнее, и натыкается на что-то, с чем его пальцы сталкиваются так часто, что даже не надо смотреть, чтобы понять...
— Урод кислотный, — рычит Сатору, в руку сгребая то, что осталось от его очков и засовывая себе в карман, — это были мои любимые.
Он резко вскакивает на ноги, и на секунду кажется, будто сама гравитация ему помогла в этом, принимает боевую стойку, выставляет перед собой руки. Все правила и законы физики летят к чертовой матери, когда великий и ужасный Годжо вступает в бой. Он искривляет пространство вокруг себя, подчиняет своей воле земное притяжение. Он заставляет приблизиться это мерзкое нечто, буквально высасывая его из узкого дверного проема. Лишь слегка сжав пальцы заставляет все тело монстра скрутиться, вытянуться и принять форму ленточного червя.
— Помоги, молю, помоги, — пищит где-то глубоко внутри маленькая девочка, но во второй раз Сатору не купится на эту уловку. Он уверенно вышагивает по испорченной прошлой атакой проклятья земле, ногами едва касаясь пузырящейся грязи.
— Да, скорая помощь сейчас прибудет, — ухмыляется Годжо, жестом приказывая чудовищу приблизиться.
Он заносит руку для удара и не замечает, как внутри противника стремительно собирается энергия для новой атаки. Но от неминуемой гибели его спасает дракон, вцепившийся в шею чудовища, и тем самым удерживающий кислоту внутри, отчего проклятье начинает биться в конвульсиях. Смердящую и сочащуюся гноем тушу обвивает блестящая чешуйчатая кожа ослепительного белого цвета, стягивает тугим жгутом, и они вместе падают на землю.
Сатору бросает быстрый взгляд за спину, желая убедиться в своих домыслах, и снова возвращается к выполнению поставленной задачи. Находит наиболее удачное место и, собрав всю свою силу в кулак, одним ударом раскалывает жалкое подобие черепа, из которого с новой силой начинает течь зеленый гной. Дракон успевает ослабить хватку, юрко выскользнуть из-под тяжести тела монстра и устремиться в небесную высь, не получив никакого урона. Его белая чешуя ярко блестит на солнце, отбрасывая красивые радужные блики, и то, как он плавно кружится над зданием больницы, завораживает, почти погружает в состояние транса.
— Сатору, ты цел?
Позади слышатся торопливые шаги, сбитое дыхание. Позади чувствуется чужая тревога, граничащая с паникой. И это плохо вяжется с его именем, которое он услышал, но не сразу понял, что обратились именно к нему.
— Вроде цел, — невнятно бубнит он, не в силах оторвать взгляд от парящего в небе существа. — А ты?
Весь этот диалог ощущается таким же странным, чужеродным, вычурным, как и эта ослепительная белизна чешуи на фоне яркой синевы. Потому что обычно по окончании миссий он ни с кем не разговаривает. Ему просто не с кем говорить. Он либо идет отсыпаться в общажную комнату, либо идет зализывать раны к Сёко. Либо его несут на очередную процедуру по залечиванию особо тяжких ранений.
— Тоже в порядке.
Блондин утвердительно кивает головой в знак принятия чужого ответа, поднимает руку и пальцем тычет в небо:
— Прикольный. Ты призвал?
— Да, это радужный дракон, — откликается Сугуру.
— Радужный? Он же белый...
— А, и вправду, — брюнет в задумчивом жесте пальцами потирает подбородок, и спустя минуту раздумий пожимает плечами и усмехается: — ну, может выцвел.
Со стороны Сатору слышится смешок, означающий, что шутку он оценил.
— Но вообще белый цвет — это квинтэссенция всего радужного спектра.
— Разве при смешении цветов не получается грязь?
— Только если не сохранять баланс. Если собрать все оттенки, существующие в мире, в идеальной пропорции, — Сугуру в манящем жесте выставляет руку вперед, — то получится белый цвет.
Дракон, повинуясь безмолвному приказу, стремительно приблизился к своему хранителю, принеся с собой непослушный ветер, который игриво взъерошил белоснежные волосы, всколыхнул длинные ресницы, припорошенные пеплом. Изумление, застывшее в аквамариновых глазах, блестело, искрилось золотым песком.
— Во всем должен сохраняться баланс.
Сатору смаргивает несколько раз, силясь избавиться от этого дурацкого чувства восхищения чем-то, что не связано с ним самим. Но мысленно все же делает отметку, что с Гето ему не так до тошнотворного скучно и нудно, как с другими обитателями магического колледжа. Он отворачивается от напарника, принимается расхаживать вокруг тела поверженного проклятья.
— Что это вообще было? — сначала присаживается на корточки, но не выдерживает этого тошнотворного запаха и отходит подальше. — Какая-то кислотная дрянь…
— Да, он довольно сильный.
— И довольно омерзительный.
Сугуру превращает гиганта в идеальной формы шар насыщенного изумрудного цвета. Он тяжелый и едва теплый. И тепло это не похоже на что-то приятное и согревающее. Это больше похоже на то, как ты случайно хватаешься за сгнившее яблоко, которое лежало в коробке под палящим солнцем. И пахнет шар теплой гнилью. И на вкус, наверняка…
— Фу, чувак, что ты делаешь? Это же…
Сатору кривится, раскрывает рот и вываливает язык. Он видит, как Сугуру с трудом проглатывает то, что некогда было проклятьем, и до него постепенно все доходит. Он меняется в лице, напускное ребячество куда-то исчезает.
— Так вон оно что. Теперь все ясно.
Сугуру давится зеленой желчью, падает на колени, обхватывает себя руками. Он прикладывает все усилия на то, чтобы удержать внутри протестующее чудовище.
— Ты мастер проклятий, — блондин подходит к скорчившемуся товарищу, угрожающе нависает над ним, бросает жуткую тень. — Круто, конечно, но меня чуть не стошнило.
Сугуру чувствует, как едкая кислота ползет вверх по пищеводу, оставляя за собой кровавый след. Он становится на четвереньки уже не в силах сдерживать это давящее чувство внутри, уже готовый выпустить его наружу.
— А тебя, походу, сейчас реально стошнит. Ботинки мне не заблюй только. Они так-то новые.
— Подойди поближе, — хрипит Сугуру, — а то тебя плохо слышно.
Его рвет зеленым гноем и черной кровью. Он в панике пытается отползти куда-то в сторону, потому что такое с ним случается впервые, и он морально не был готов так низко пасть в глазах напарника. Хотя, какой тут напарник? После всего увиденного эта высокомерная белоручка потребует держать подальше от себя столь омерзительное существо.
Что ж… Он имеет на это полное право.
Сатору обступает шипящую лужу, которая, кажется, сейчас разъест землю до самого ядра. Мысль, что эта отвратительная субстанция была внутри Гето, пугает и тревожит. Он переводит взгляд на парня, который со свистом хватал губами воздух. Его тело била лихорадочная дрожь, пальцы на обеих руках по две фаланги в земле.
— Впечатляющее зрелище, — говорит он, присаживаясь на корточки рядом с Гето, — хоть и омерзительное.
— Такая реакция у меня впервые, — пытается оправдаться тот.
Сатору замечает, каким бледным стало лицо Сугуру. Маска скорбной печали скрыла привычно спокойные и умиротворенные черты. И ему искренне хочется сорвать ее, избавить другого человека от страданий и боли. Он ободряюще хлопает напарника по плечу и старается вложить в свой голос всю ту уверенность, что у него еще осталась:
— Он был довольно сильным. Постепенно у тебя будет лучше получаться сдерживать проклятья. Так что не переживай.
Сугуру ошарашено смотрит на улыбающегося Сатору и не верит своим же глазам.
— Давай, поднимайся, — Годжо тянет к нему растопыренную пятерню. — После такого нам положен недельный отдых.
— Да уж, — усмехается Сугуру и принимает предложенную помощь. Уверенной хваткой держится за руку своего напарника.
— А еще нам предстоит выполнить, кажется, самую сложную миссию.
— Какую?
Сатору лезет в карман брюк, выуживает оттуда корявый металл и битое черное стекло.
— Найти мне новые очки, — разочарованно говорит он и бросает себе под ноги то, что когда-то было его неотъемлемым аксессуаром.
Не колеблясь ни секунды, он спокойно перешагивает смятую оправу и уверенно идет вперед. Сугуру смотрит вниз и чувствует себя, как эти самые очки: смятым, разбитым и совершенно бесполезным. Слегка пошатываясь он наклоняется и подбирает их. Прячет в кармане своих брюк. Боится, что кто-то заметит это и поднимет на смех. Но воровато озирается по сторонам, понимает, что остался никем не замеченным, и облегченно выдыхает.
Даже не догадываясь о том, что именно в эти мгновения за ним пристально следил Годжо Сатору.
О дальнейшей судьбе разбитых очков он узнает спустя несколько лет. Когда наконец находит в себе силы, чтобы переступить порог запретной территории.
Сугуру никогда не закрывал дверь в свою комнату. Он ничего не боялся, ему нечего было скрывать. На робкий стук Сёко он всегда отвечал приветливо, на бесцеремонные вваливания Сатору — с насмешкой. Он даже откуда-то стащил пару стульев, чтобы его гостям было удобнее располагаться в этой крохотной комнатке. И здесь, действительно, было очень удобно. Уютно. Большое окно выходило на внутренний двор, который почти всегда оставался пустым. И было здорово взобраться на широкий подоконник и зависнуть на несколько минут, рассматривая пейзаж. А еще в комнате была старая приставка, в которую они втроем иногда вечерами играли. И стопка дурацкой манги, которую не каждый сможет читать, высилась в дальнем углу комнаты. И обязательно здесь можно было найти начатую пачку с мармеладными мишками. А если повезет — то и совершенно новую, никем еще не тронутую.
Сатору боялся, что если переступит порог комнаты, то его затянет в водоворот воспоминаний, и он там сгинет, задохнется сожалением, вздернется на веревке вины. Было проще не замечать. Делать вид, что и нет никакой двери. Делать вид, что там просто стена.
Но она была. Всегда была. Даже тогда, когда Гето за ней уже не было.
Она все так же была не заперта и все так же манила к себе. Каждый раз проходя мимо Сатору дотрагивался до холодной ручки, но никогда не останавливался. Сложно сказать, что изменилось на этот раз. Что-то точно изменилось. Сатору крепко сжимал холодный металл в руке, и от тепла чужого тела он тоже становился теплым. К нему словно тоже возвращалась жизнь. Он тянет дверь на себя, и она с благодарностью впускает его внутрь, тоскливо скрипнув петлями.
Как только они переехали сюда, эта проклятая дверь скрипела на весь коридор при каждом открытии. Это неимоверно бесило абсолютно всех, кроме Гето Сугуру. Потому что поначалу в ней обитал только он один. К нему никто не приходил, да и он сам редко выбирался за пределы комнаты. Он не видел смысла что-то делать с этой проблемой, потому что она не так уж сильно мешала ему. А после эта проблема и вовсе перестала существовать. Ведь за один день дверь могла открываться и закрываться несколько десятков раз.
— Может тебе вообще убрать дверь, если ты даже не закрываешься? Нам же будет проще к тебе приходить.
Сугуру тихо смеялся над идиотскими и одновременно гениальными предложениями Сатору.
Сейчас в голове блондина отчаянно билась другая сумасшедшая идея: заложить эту дверь кирпичом.
Он был чертовски прав в своих опасениях. Воспоминания валятся на него одно за другим. Сбивая с ног, сильнее придавливая к пыльному полу. Он смотрит на пустые стулья и слышит, как Сугуру отчитывает его за неправильное сидение, переводит взгляд на окно и чувствует запах дешевых сигарет Сёко, которые она обожала курить в сырую погоду, опускает глаза и натыкается на широкий стол, с которого он вечно скидывал надоедливые книги и взгромождался на него сам.
Пальцы невесомо скользят по шершавой поверхности, оставляя за собой тонкие дорожки, точно колеи, проложенные в бескрайнем царстве запустения. Нога снова ударяется о ножку рядом стоящей тумбочки.
— Ты и на футбольном поле найдешь коряку, за которую зацепишься, — звучит насмешливый голос за спиной.
Сатору вздрагивает, резко оборачивается и не видит ничего, кроме пустоты. Давящей, гнетущей, цепкой. Она разводит кривые руки в стороны, готовая задушить в своих мерзких объятиях. Но получает в ответ презрение и злость. Годжо отворачивается, снова делает вид, что ничего не замечает. На автомате начинает собирать в стопку книги, раскладывать по двум кучкам карандаши и ручки. Подбирает пару билетов с их последнего похода в кино.
Когда это было? Год назад? Два?
Тянется рукой к верхнему ящику тумбы, чтобы спрятать там эти маленькие бумажки, которые теперь превратились в обвинительный приговор. От резкого толчка содержимое внутри неприятно шаркнет и лязгает. Взгляд машинально стремится к источнику звука и замирает.
На оправе все так же красуются потертости и заломы, вставленные линзы исчерчены линиями сколов. Это была такая топорная, такая неумелая работа… но это была работа. Скрупулезная, дотошная.
Сатору надевает очки, открывает глаза и сквозь трещины на темном стекле видит фигуру своего друга. Она тоже вся в трещинах. И сквозь них тоже струится тусклый свет. Надо было забрать эти очки раньше. Чтобы можно было раньше увидеть то, как ломается и покрывается трещинами Сугуру.
Блондин возвращает оправу на свое законное место. Она совершенно бесполезна теперь, так пусть же найдет здесь свое последнее пристанище. Эта комната, кажется, стала последним пристанищем и для Сугуру. Сатору хочет спросить «почему», но сам уже знает ответ.
Потому что было проще не замечать.
Он отворачивается от окна, краем глаза замечает мерзкий оскал пустоты, которая никуда отсюда уже не денется. В ее присутствии находиться противно, почти что тошнотворно омерзительно. Страшно и одиноко. Сатору почти уверен, что все эти чувства — лишь слабые отголоски того кошмара, в котором был заточен его друг. Единожды ему пришлось прикоснуться к этой гремучей смеси. Но в тот момент он ничего не понимал.
Годжо услышал душераздирающий крик, когда неспешно шел по коридору общажного корпуса. Смертельно уставший, ему на мгновение показалось, что это лишь иллюзия. Но иллюзия не прекращалась, постепенно превращаясь в уродливую реальность. Напуганный и растерянный одновременно он бросил сумки и пакеты с привезенными сувенирами, со всех ног побежал вдоль закольцованной вереницы одинаковых дверей. Найти среди них нужную было невозможно, но ему всегда удавалось это сделать. Дрожащими пальцами он схватился за ручку, резко потянул на себя и почти ввалился в комнату. Во мраке ночи весь ее уют и приветливость куда-то пропали. Было темно, холодно и страшно.
Сатору хватает за плечи бьющегося в истеричном припадке Сугуру, с силой придавливает его к жесткому матрасу, сам всем телом наваливается сверху.
— Чудовище, — хрипит брюнет, остервенело вырываясь из чужой хватки. Он выгибает спину, выкручивает суставы, скалится и рычит, — будь ты проклято…
— Сугуру, проснись! — пытается перекричать поток всевозможных проклятий блондин. Сильнее сжимает пальцы, слегка встряхивает непокорное тело. — Это я — Сатору.
— Са… — вместе с воздухом вдыхает первый слог чужого имени, распахивает глаза и медленно выдыхает два остальных: — …то…ру…
— Да-да, это Сатору, — как с умалишенным говорит Годжо, но тоже облегченно выдыхает, почувствовав, как расслабились мышцы под его руками. — Приходи в себя, пожалуйста. Ты до чертиков меня напугал.
Он сползает с кровати на пол, прижимает колени к груди, обхватывает их руками и кладет сверху голову. Немигающим взглядом следит за каждым движением его друга. Тот приподнимается на локтях, проводит рукой по взъерошенным волосам, убирает налипшие на лоб пряди.
— Неплохо ты меня встречаешь, — приглушенно усмехается Сатору.
— Я не знал, что ты вернулся, — говорит Сугуру и даже не смотрит в сторону своего друга.
— Только приехал. Даже вещи не успел разложить. Хотел утром сделать сюрприз. А тут… а тут свои сюрпризы.
Гето ничего не отвечает. Он устало смотрит в одну единственную точку, расположившуюся где-то между его дрожащих рук. Яркая синева глаз отлично адаптируется к темноте, и с дотошностью проверяющего цепляется ко всем малейшим изменениям в чужом лице. Оно стало еще уже, впали щеки, заострились скулы. Синяки под глазами сильно налились и, кажется, стали багровыми. Даже волосы утратили свой привычный блеск, превратившись в один спутанный комок.
То, что случилось с Аманай Рико, оставило неизгладимый след и в душе Сатору. Вся его жизнь, все восприятие окружения теперь разделилось на «до» и «после». Это было тяжелое время. Но очень продуктивное. Им было сделано множество выводов, все его мироощущение перевернулось с ног на голову. Он стал ответственным, серьезным. Он стал взрослым. И он был уверен, что эти метаморфозы случились и в жизни Гето. Был так сильно уверен, что даже не хотел увидеть или услышать подтверждение своей уверенности. Но сейчас увидел. И услышал. И осознал страшную истину.
То, что случилось с Аманай Рико, надломило Сугуру.
— Не хочешь поговорить? — он сам пугается того, как робко и неуверенно звучит его голос.
В ответ получает молчаливое отрицание.
— Ладно, — вздыхает он, как-то слишком резко и рвано встает на ноги. Неуверенно мнется на месте, озирается по сторонам. Как будто пытается вспомнить что-то, что хотел сказать. Но сдается и разочарованно бормочет: — завтра поболтаем.
Он плетется к выходу, хотя нарастающая паника в сознании приказывает ему остановиться. Противясь всем силам гравитации, он хватается за дверную ручку и молится, молится, молится… никогда не был верующим, но именно в эту секунду простит всех богов сделать так, чтобы эта проклятая дверь не открылась.
— Сатору, — раздается позади тихий голос.
Годжо пытается понять, что именно сработало. Предложенная душа? Обещанное паломничество до конца своих дней? Заверенное воздержание от использования ругательств?
Он слегка встряхивает головой, желая избавиться от этого потока идиотских мыслей. Облегченно выдыхает, оборачивается на зов.
— Да, Сугуру, — с нескрываемой надеждой говорит он.
— Побудь здесь… немного.
— Да хоть всю ночь.
Они, не сговариваясь, оба решают, где и как это время будет проводить Годжо. Сугуру отодвигается ближе к стенке, комкает освободившийся край одеяла, пытается запихнуть его под бок. Сатору мягко касается холодных рук, заставляя прекратить эти тщетные попытки. Ложится на свободный край, расправляет ткань и накрывает их обоих практически с головой.
— Ты с каждым моим приездом выглядишь все хуже и хуже.
— А ты появляйся здесь почаще. Тогда не так сильно будет заметна разница.
— Хорошо, что хоть способность язвить у тебя еще не атрофировалась, — тихо смеется Сатору.
Только сейчас до него добирается осознание, что он чертовски устал, и что сейчас он наконец-то оказался в столь желаемой постели. В голове тут же вместо мозгов образовалась сахарная вата, которая мягко пружинила и забавно поскрипывала от малейшего движения. Он закрывает глаза, готовый полностью раствориться в пушистой сладости, готовый обратиться этой самой ватой. Чувствует, как резко пропадает привычное давление с переносицы, и в панике снова распахивает глаза. Видит, как Сугуру тянет через него руку с зажатыми в ней очками. Окончательно расслабляется, снова закрывает глаза, на ощупь перехватывает чужую руку, разжимает узловатые пальцы. Не глядя бросает за спину оправу и, кажется, в этот раз промахивается, потому что слышит характерный звук удара об пол, но не придает этому никакого значения. Переплетает свои пальцы с холодными пальцами Сугуру, тянет руку на себя, сам льнет к чужой груди.
Это все ощущается так остро, что почти больно. Хотя раньше они могли спокойно это делать, даже не задумываясь о том, как это может выглядеть со стороны.
— Ты тяжелый, — хрипит Гето, пытаясь спихнуть с себя навалившееся тело, — где так отъелся?
— Я обязательно тебя туда отвезу, — смеется в ответ Годжо, но даже не пытается сдвинуться с места, — может быть, тогда ты перестанешь выглядеть, как мумия.
В ответ раздается тихий смех друга, и этот звук кажется самым прекрасным, что он когда-либо слышал. Он прикладывает ухо к груди и слушает, как спокойно бьется чужое сердце. В то время как его вот-вот вырвется наружу. Чувствует, как пальцы Сугуру перебирают его белоснежные пряди, и это тоже действует усыпляюще.
— Сатору, — шепчет куда-то в область макушки брюнет. Слышит в ответ сонное мычание, снова тихо смеется и костяшками пальцев мягко проводит по щеке: — с возвращением.
На утро Годжо отмечает, что выглядеть его товарищ и напарник стал чуточку лучше. И даже не спрашивая разрешения заваливается к нему в комнату на следующий вечер. Справедливости ради отмечет про себя, что и сопротивления никакого не следует. Видимо, измученный ночными кошмарами, Гето тоже узрел в присутствии друга спасительную соломинку.
Они проводят много времени вместе, катаясь по всяким торговым центрам, проводя часы за просмотром кино и скучных сериалов. Играют в приставку, выводят из себя своими идиотскими разговорами Сёко. Устраивают пижамные вечеринки, болтают до самого утра, спят втроем на узкой кровати.
А потом в один из вечеров Сатору, который почти светился от счастья, заявляет, что едет на какую-то очень важную и очень секретную миссию. На очень длительную миссию. Сёко замечает то, с какой быстротой потух взгляд Сугуру, и ей становится до одури жутко. Но она так и не нашла в себе сил выдавить хоть слово в протест чужому заявлению. Сугуру тоже ничего не ответил. Просто понимающе улыбнулся и ушел в свою комнату.
В жизни Годжо Сатору нет места таким посредственностям, как он и Сёко. И это вовсе не слова, которые предназначены оскорбить или унизить. Нет, это просто констатация факта.
Великий Годжо Сатору должен двигаться вперед. Это его судьба. Это его миссия.
Здесь останется только Сугуру.
Он сонно зевает и сильнее кутается в шерстяной плед, потому что на ступенях главного входа в колледж всегда дует пронизывающий до костей ветер. Смотрит на бессмысленную возню с чемоданом, смотрит, каким бесконечным счастьем горят голубые глаза. Смотрит и завидует.
— Ну все, я погнал, — облегченно выдыхает Сатору. Сёко приходится встать на носочки, чтобы руками дотянуться до крепкой шеи. Одной рукой блондин обхватывает ее за талию и слегка приподнимает. — Привезу вам много вкусностей. Не скучайте тут без меня.
— Не будем, — бубнит она в изгиб шеи и с нескрываемой неохотой отцепляется от друга. Пританцовывая на бегу, оборачивается, машет рукой и кричит: — Пока-пока!
Блондин заливисто смеется, остервенело машет в ответ. А потом переводит взгляд на угрюмую тучу, что стояла рядом, и счастье в голубых глазах пачкается мерзкой горечью. Он раскрывает руки и сомневающимся голосом произносит:
— Обнимашки на удачу?
Сугуру вяло шлепает по земле, почти падает в чужие объятия. Сатору крепко прижимает его к себе, словно это их последняя встреча.
Он сразу заметил, что идея с этой поездкой не снискала восторга у Гето. И где-то в самой глубине души ждал, когда тот открыто воспротивится, откажется отпускать его. Но и одновременно с этим он был искренне благодарен за то, что этого протеста так и не последовало.
— Я вернусь через пару месяцев, — вкрадчивым голосом говорит он. Уверен, что так будет услышан и понят. — И все станет как раньше. Обещаю. Будешь ждать?
— Угу, — безэмоционально отвечает Сугуру и получает за это легкий тычок в бок. Силится выдавить из себя улыбку, заставить себя искренне порадоваться за друга.
Но оставшись наедине со своими мыслями, он искренне старается не закричать.
На удивление всех Сатору вернулся раньше обговоренного срока. Но не по причине досрочного прекращения миссии. Причина была в другом. Измученный, утративший все свои ориентиры, не верящий в реальность происходящего, он стоял посреди пустынного коридора и раз за разом прокручивал в голове страшные слова своего учителя.
Годжо Сатору так никогда и не сможет сдержать свое обещание. Потому что это обещание нарушил Гето Сугуру.
Он ругает себя за то, что вообще отправился на эту миссию, что, видя в каком состоянии его друг, он добровольно отказался что-либо с этим делать и просто решил плыть по течению. А правда ли он видел? Правда ли смог различить в этом спокойном потухшем взгляде то зарождающееся смятение, которое в последствии превратится в неотвратимое зло? Сатору не уверен, что смог бы. Потому что он искренне не видел. И причина здесь не в чистом эгоизме и зацикленности на себе любимом. Причина далеко не в этом.
Для Сатору фигура Гето была сродни маяку, что освещал его тернистый путь в бушующем море. Он прислушивался к мыслям Сугуру, старался перенять их, понять, осмыслить. Он неосознанно тянулся к этому бесконечно далекому свету, эгоистично желая, чтобы только его маленький корабль был окружен этим золотистым свечением. Он знал, что скрывается в густом тумане, что скребется по дну корабля. Самые низменные и омерзительные страхи и пороки пытались завладеть, разрушить, отправить на дно. Но свет мудрости всегда разгонял скопление этой мерзости. Сугуру рассеивал одиночество Сатору.
Он вспоминает, как в самом начале их знакомства случайно подслушал разговор Сёко и Сугуру. Тогда он был сильно разочарован словами учителя, который, по его мнению, сомневается в исключительных способностях Годжо и приставил к нему надоедливую няньку, которая только путается под ногами. Здравый смысл пытался парировать, твердил, что Гето нисколько не мешался, а наоборот — спас его от гибели. Но разве он когда-нибудь признается в этом? Смешно.
Он спускается вниз по лестнице, в темный и холодный коридор. Обстановка как в морге, но на самом деле так оно и есть. Пара приемных кабинетов и огромная металлическая дверь, за которой скрывается самое страшное и жуткое место. Место, куда ты никогда не захочешь прийти. Место, насквозь пропитанное скорбью и сожалениями.
Рано или поздно они все тут окажутся. В качестве ли скорбящего, в качестве ли оплакиваемого — не важно. Но все дороги ведут именно сюда.
Через приоткрытую дверь одной из комнат по белоснежному кафельному полу тонкой лентой тянулся свет. Сатору знает наизусть, сколько шагов ему надо сделать, чтобы носком левой ноги зацепить эту полоску. Здесь он, действительно, частый гость. И хорошо, если ему удается спуститься сюда самому. Бывали дни, когда его приносили на носилках.
— … даже не сомневайся, я его уже знаю, как облупленного, — звучит тихий женский смех.
Блондин уверен, что это Сёко говорит о нем. Ведь только она видела его таким — облупленным. Лишенным всякой самоуверенной шелухи, напускной серьезности и фальшивой крутости. Она видела его разбитым, потерянным, сомневающимся. Она видела его настоящим.
— У Сатору, конечно, есть небольшие сложности в общении с людьми, но парень он неплохой. Ты не держи на него зла, пожалуйста.
— Я понимаю его и совсем не злюсь. Сложно находить общий язык, когда весь мир вокруг тебя молчит.
В бесконечно работающем мозгу тут же возникают картинки, иллюстрирующие чужие слова. Он видит себя со стороны, окруженного толпой людей, уста которых плотно стянуты толстой веревкой. Не один, но одинокий.
— Как тонко подмечено, — смеется Сёко. — А ты не так уж и прост, Сугуру.
— Ай-ай…
— Сам напоролся, вот и терпи.
— Не думал, что так сильно зацепит.
— Да, порез небольшой, но довольно глубокий. — раздается вялая возня, звуки режущих ножниц, трек рвущейся ткани. — Еще пара штрихов, и ты будешь свободен. Рана быстро затянется, шрама остаться не должно.
— Да ты мастерица, Сёко. Спасибо.
Какая-то неведомая сила толкает Сатору в раскрытую дверь, и он неумело вваливается внутрь, щурится от яркого света, путается в своих собственных ногах, рукой цепляет поднос, на котором аккуратно разложены скальпели, и сметает его на пол. Звон стоит такой, что аж в глазах двоится.
— Мы бы и так тебя заметили, Сатору, — усмехается Сёко.
На фоне высокого и широкоплечего Гето она выглядит такой маленькой. Ей даже приходится встать на носочки, чтобы суметь выглянуть из-за мужского плеча.
— Не обязательно было полкабинета разносить.
— Я не специально, прости…
— Знаю, — на лице девушки красуется улыбка снисхождения. Она неслышно подходит к блондину, кладет руку на поникшее плечо. Слегка наклоняется и заговорщически шепчет: — Оставляю вас наедине. Постарайся сохранить кабинет в целости. Пожалуйста.
Блондин вяло кивает головой, ногами шаркает по скользкому полу, плюхается на идеально заправленную кровать, на которой он, кажется, оказывался чаще, чем на своей общажной койке.
— Ты как? — спрашивает он у стены напротив. Отчего-то ему неловко смотреть на человека, который сейчас во все глаза изучал его. Что он видит? Какие мысли рождаются в его голове? Осуждает? Насмехается?
Идиотская была идея сюда прийти. Никому не нужны эти тупые сочувствующие вздохи и нытье.
— Почти в полном порядке, — откликается Сугуру и, немного помедлив, добавляет: — Спасибо, что проведал.
Это настолько очевидно? У Сатору на лице все написано? Или теперь каждый, кто хоть как-то сблизится с ним, сможет так же сказать: «я знаю его, как облупленного»?
— Больше так не подставляйся.
— Конечно, ведь в следующий раз ты прикроешь меня.
Это стало для них своеобразным соревнованием. Они теперь оба действовали открыто, решительно, отчаянно. Полные уверенности, что в любой ситуации их тыл защищен, они не задумываясь шли на риск и почти всегда выигрывали. Но Годжо Сатору не был бы Годжо Сатору, если бы не пожелал вырвать пальму первенства и в этом недо-соревновании.
От проницательного взгляда Сугуру не скрылась и эта метаморфоза в характере напарника. Запечатав очередное низшее проклятье, он спешно подходит к блондину и довольно грубо дергает за плечо.
— Не делай все в одиночку, — в мягком голосе тонут отзвуки тревоги и печали. — Ты не должен со всем справляться один.
— Почему это?
— Потому что в этом нет смысла.
Сатору хочет парировать и заявить, что магическое общество в принципе состоит из одиночек. Они окружены высокими стенами правил и запретов, лишены возможности увидеть и услышать зов чужой души. Но слова так и остаются невысказанными. Они тают в глубине сознания, словно первый снег в лучах теплого солнца. Только сейчас до него доходит истинный смысл слов и действий его учителя. Яга искренне желал разрушить эти стены, смести их до основания, чтобы дать магам видеть, чувствовать, слышать друг друга. Чтобы они не тонули в одиночестве и ощущении ненужности. Чтобы могли спокойно идти в бой, зная, что они не одни.
— Мы же напарники, — завершает вереницу чужих суждений Сугуру.
Сатору мысленно проговаривает слово.
На-пар-ни-ки.
Слишком длинное. Пока выговоришь, уже устанешь.
— Хотя, с учетом всего того, через что нам пришлось пройти, я бы мог спокойно назвать тебя своим другом.
— Вот и называй, — пожимает плечами Сатору, — так же проще.
Друзья.
Идеально.
Впервые за долгое время их отправляют на совместную миссию. Они уже привыкли выполнять задания поодиночке, потому что число проклятий стало неуклонно расти, а они так хорошо справлялись с поставленными задачами, что вовсе не нуждаются в помощниках. Но Сатору искренне удивляется, зачем ему потребовался напарник, и это возмущение звучит так сильно и громко, что это слышит Сугуру. Директор объясняет, что напарником будет выступать здесь Сатору, потому что миссия заключается в поглощении особо важного и редкого проклятья.
— Он сам не справится? — спрашивает Годжо. — Я бы на его месте решил, что вы сомневаетесь в его способностях.
— Но ты не на его месте, — бесцветно отвечает директор.
И Сугуру соглашается с этими словами.
Вечером Сатору находит товарища задремавшим на диване, как всегда вместе со скучной книгой, текст которой написан мелким шрифтом. Он устало и довольно небрежно валится сверху, своей лохматой мокрой головой ерзая по чужим коленям.
— Эй, аккуратнее, — сонно бубнит брюнет, просовывает руку под спину блондина и с трудом выуживает томик научной литературы, которую он позаимствовал в местной библиотеке. Рукой принимается расправлять смятые листы, но быстро забрасывает это дело, демонстративно захлопнул книгу и не глядя бросает на журнальный столик. И снова не попадает. Она просто проскользила по стеклянной поверхности и упала на пол.
— Мазила, — усмехнулся Сатору. Даже сквозь непроницаемую черноту линз на его очках пробивалась насмешка, граничащая с издевкой. Если бы под рукой оказалось что-то, напоминающее книгу, то этот самодовольный говнюк непременно продемонстрировал бы свои выдающиеся способности. Гето в этом даже не сомневается и уже авансом начинает злиться. Но вслух не произносит ни слова.
— Ты какой-то кислый. Опять несварение мучает?
Сугуру поджимает губы и глотает язвительные слова. Как утром он проглотил очередное проклятие, обезвреженное доблестным и всесильным Годжо Сатору.
Гето Сугуру не сделал ничего выдающегося. Просто убрал мусор, оставленный другим. Он теперь не маг. Он уборщик.
Яга называет это иначе: «Мастер проклятий».
Мастер мусора. Никчемный раб обстоятельств. Вынужденный день ото дня делать то, что приносит отвращение и боль. Уже не только моральную, но и физическую. От этой бесконечной вереницы поглощенных проклятий его постоянно тошнит. Не только морально, но и физически. Его рвет желчью, черной вязкой жижей с привкусом кровавого гноя. Об этом даже думать омерзительно, не то что делать. Сугуру чувствует отвращение к самому себе. Ощущение собственной грязи не покидает его ни на минуту. Он постоянно моет свое тело, желая очистить и душу. Но она запятнана этой черной жижей, практически полностью превратилась в нечто омерзительно бесформенное. Каждый раз соприкасаясь с проклятиями она сама становится чернее, тяжелее… обреченная с момента появления в этом мире у нее даже шанса не было на спасение. Гето уверен, что сам несет тяжкое бремя проклятия. Он проклят. И впереди ждёт его только тьма. Холодная, липкая, вязкая.
Он нервно выдыхает остывший воздух, не глядя кладет руку и чувствует, как пальцы утопают во влажной мягкости чужих волос. Машинально отпускает глаза и сталкивается с ярким искрящимся аквамарином. Даже в полумраке Годжо весь светился, искрился и переливался. Золотой мальчик. Сильнейший маг. Лучший. С рождения обреченный на успех. Благословленный.
— Что? — не выдерживает гнетущего молчания блондин. Он вальяжно стаскивает с носа очки и не глядя бросает их вглубь комнаты. Они аккуратно приземляются в самом центре его кровати. Разве что только не складываются и не укладываются в бархатный чехольчик. Смешно. Смешно и противно.
Гето опускает тяжелые веки и тихо, почти шепотом отвечает «ничего».
Действительно же. Ничего. Противно и тошнотворно. Настолько, что он буквально чувствует, как к горлу подступает ядовитая желчь, готовая вылиться потоком мерзких слов.
Сугуру медленно отползает в сторону, но Сатору все равно недовольно цокает, тем самым выказывая свое недовольство по поводу исчезновения такой удобной подушки для его великолепной головы. Он всеми силами старается извернуться так, чтобы иметь возможность не отрываясь следить за своим другом. За тем, как он собирается с силами, как с видом страдающего старца поднимается на ноги, как шаркая ногами по полу плетется в сторону ванной комнаты. Он догадывается, что последует дальше, но его разумом завладевает страх иного рода. Вскочив на ноги так резко, что аж в глазах потемнело — во всех шести — он делает ровно один шаг.
— Сугуру, — голос звенит возмущением и… страхом, — что происходит?
— Сейчас или в принципе? — не оборачиваясь хрипит брюнет.
Не в бровь, а в глаз.
— С тобой.
— Ты забыл, какие у меня способности?
— Я помню, — раздраженно выпаливает Годжо. — Но не может же это так сильно влиять на тебя? Типа… мы же сильнейшие.
Гето горько усмехается:
— Я уже в этом не уверен.
Годжо заставляет свои шестеренки в мозгу немного притормозить, потому что от потока различных мыслей его начинает тошнить. Картинки сменяются одна за другой, хаотично, беспорядочно. В них нет единства, нет закономерности. Это раздражает. Это злит. Потому что он чувствует, что что-то происходит, но не может никак ухватиться за нужную нить. Пальцы путаются в тонких веревках, которые слишком быстро рвутся и распадаются на волокна. В куче лохматых ошметков проглядывается край фотокарточки, которую он почти стер из своей памяти.
Смеющаяся девчонка, судьба которой была предрешена с рождения. И с того же рождения она была обречена.
— Это все из-за Аманай? Ты так и не смог отпустить эту ситуацию?
— А ты смог?
Сатору выглядит так, как будто ему только что перекрыли кислород. Белоснежные ресницы дрожат, и этот аквамариновый блеск тоже весь искрится и дрожит.
— Это было чертово стечение обстоятельств. Ни моей, ни тем более твоей вины там не было. Я думал, что мы утрясли этот момент.
Сугуру не видит смысла дальше развивать диалог. Его мутит, а голова раскалывается и все перед глазами плывет. От этого ослепительного аквамарина все плывет, от раздраженно звенящего голоса болит голова. Его тошнит от Годжо Сатору.
Рожденный с шестью глазами он не способен видеть дальше собственного носа.
— Эй, не уходи от ответа!
— Ты мне приказываешь? — голос Гето звучит пугающе низко.
Сатору давится невысказанными словами.
— Что за… нет, конечно. Нет! Ты смотришь на меня как на врага, и я хочу понять причину такой перемены. Мы же… друзья?
Губы Гето растягиваются в улыбке, насквозь пропитанной фальшью, а в голосе больше не слышится угроза:
— Конечно, Сатору. Пожалуйста, не забивай голову всякой ерундой.
— Это не ерунда. Все, что связано с тобой, не являлось, не является и никогда не будет являться для меня ерундой.
Годжо садится на корточки перед маленькой надгробной плитой. Слишком маленькой и слишком незаметной для человека, имя которого было на ней высечено. Он аккуратно смахивает снежную шапку, рукавом куртки проходится по буквам, которые соединяются друг с другом и складываются в простое, но до боли важное.
«Гето Сугуру»
— В последнее время ты мне часто снишься. Пытаешься что-то сказать, но слов разобрать никак не удается. И из-за этого мне сложно сосредоточиться, я как будто все время нахожусь в этом сне, как будто так и не проснулся. Много думаю, — на его губах мелькает тень насмешливой улыбки, — больше, чем обычно. Проваливаюсь в прошлое, ищу в нем ответы и, кажется, только сильнее себя закапываю.
Годжо рукой приминает пушистый снег рядом с плитой, садится и плечом прислоняется к холодному камню.
— Это глупо, но, кажется, я начинаю все понимать. Я наконец-то слышу тебя, Сугуру. Поэтому, умоляю, перестань приходить ко мне во снах. Это больно, — голос срывается на хриплый шепот, и он искренне благодарен вселенной, что вокруг нет ни единой души, которая могла бы стать свидетелем его внутреннего надлома, — все еще больно.
Рука машинально тянется к тугой повязке, скрывающей глаза, потому что там стало неприятно холодить кожу. Пальцы едва касаются мягкой эластичной ткани, но ожидаемого чувства чего-то холодного и мокрого нет, и они быстро забираются под нее в районе виска, тянут вверх. Собранные белоснежные пряди высвобождаются от внешнего воздействия и мягко опадают вниз. Сатору чувствует, как что-то глубоко внутри тоже ослабляет хватку, как сам весь обмякает и расслабляется. Он прижимается лбом к шершавому камню, взглядом вперяется в кусочек земли возле него. Снег между ними начинает таять и превращается в липкую серую кашу. На его губах снова появляется едва различимая улыбка.
— Глупо же я сейчас смотрюсь, разговаривая с надгробным камнем. За которым нет ничего, — вслед своим словам, он кладет руку на этот клочок земли, и пальцы тонут в грязной каше, почти полностью погружаясь в нее, — там пусто.
Идея проведения фальшивых похорон, конечно же, принадлежала директору. Он долго и методично объяснял, что необходимо чтить вековые правила, что все, кто учился в магическом колледже, достойны быть погребены с почестями. Не важно, в качестве кого погиб шаман — героем или преступником –он был достоин находиться в святая святых, а это значит, что он и достоин быть проведен в свой последний путь.
— Молодняку тоже будет полезно посмотреть, — отмахивается от пристального взгляда своего бывшего ученика Яга.
Но Сатору знает правду. Он видит ее в потухшем взгляде, в рассеянных движениях, в тяжелом дыхании. Он знает правду, потому что сам чувствует эту тяжесть, сдавившую его, мешающую сделать глубокий вдох, не позволяющую поднять голову.
— Знаю, ты не любишь, когда тебя жалеют, но… мне очень жаль, что все так получилось, — говорит Годжо и осознает, что повторил слова директора, когда тот одним из последних остался стоять у надгробной плиты, когда почти все уже давно разошлись по своим более важным делам. Вспоминает, что тогда, в тот момент, не смог выдавить из себя ни единого слова. И решает, что сейчас самое подходящее время для прощальной речи.
— Я жалею, что не смог остановить тебя. Я жалею, что не смог увидеть, как ты ломаешься внутри и блуждаешь в своих кошмарах. Я жалею, что не смог пройти весь этот ад с тобой. Я очень-очень жалею… — он зажмуривает глаза с такой силой, что начинает видеть пляшущие белые пятна. Чувствует, как узел внутри стягивается так, что нити впиваются в плоть, оставляя тонкие порезы, которые кровоточат и нестерпимо болят. Но с этой болью приходит облегчение. Он снова расслабляется, устало выдыхает, поворачивает голову, поднимает тяжелые веки и горько усмехается.
В припорошенном снегом белесом мире расплывчатая темная фигура выглядит нарочито вычурно. Это так плохо вяжется с образом Гето, который всегда оставался в стороне, который предпочитал безмолвно наблюдать, который никогда не рвался вперед, а всегда был позади, становясь своеобразной точкой опоры для шумного, эгоистичного и вечно мчащегося куда-то Годжо. Он старался быть как можно незаметнее, но почему-то именно его фигуру всегда находили глаза цвета летнего неба.
— Знаешь, Сугуру, у меня было множество вариантов, я это знаю, и еще ни разу я не проснулся с мыслью, что иного выхода, кроме как убить тебя, у меня не было.
— Перестань врать хотя бы себе, — эхом проносится знакомый голос.
Сатору тихо смеется, будто смиряется с проигрышем в этой словесной битве. Вяло поднимается на ноги, отряхивает испачканные руки, специально стараясь на них не смотреть, потому что уверен, что увидит на своих ладонях не грязь, а кровь. Отворачивается от призрачного образа друга, ведь он прекрасно знает, что там нет никого. Натягивает на глаза повязку, мысленно приравнивая это к действию, когда ты медленно закрываешь тяжелую дверь, за которой скрываются все твои уязвленные чувства и скрытые желания.
Легче не стало. Зря он послушался Сёко и пошел на кладбище.
Он переминается с ноги на ногу, прислушивается к хрусту снега и с досадой понимает, что такой же звук издает и его надломленный внутренний стержень.
— Я скучаю по тому времени. Скучаю по нам.
— Хочешь вернуться в прошлое, Сатору? — в мягком голосе слышится насмешка. — Думаю, если ты постараешься, то тебе и это будет под силу.
Сатору достает из пакета очередную приторную конфету цвета кислотной блевотины, подбрасывает в воздух и ловит губами. С самодовольной улыбкой раскусывает и чувствует эту обжигающую сладость на языке. От осуждения, закравшегося в глазах его друзей, становится еще смешнее.
— Я, конечно, способный малый, но не всесильный.
— Не всесильный, но сильнейший, — с ехидной ухмылкой подмечает Сугуру. Ему приходится подняться со своего места, чтобы дотянуться до мусорной урны и выбросить пустую банку из-под колы. Годжо следует примеру товарища, легким движением руки сминает алюминий до размеров маленького шарика и бросает в самый центр своеобразного кольца.
— Смотри, расхвалишь же, я начну нос задирать и перестану водиться с вами — посредственностями.
— О нет, какой кошмар, — стонет Сёко, медленно опускаясь на скамейку. Спиной прислоняться к плечу Гето, прикладывает руку к голове, тем самым изображая обморок. Очень наигранно и театрально. — Свет великого Годжо Сатору покинет нас! Как же нам теперь быть?
— Будем жалко волочить свое существование в непроглядной тьме, — подхватывает Гето и так же театрально закатывает глаза, — не имея ни малейшего шанса прикоснуться к этому прекрасному свету.
Он тянет руку в сторону Годжо, а тот шарахается от нее, как от проказы.
— Да ну вас, — недовольно дует щеки, за толстыми линзами солнцезащитный очков прячет искреннюю детскую обиду.
Смех Сёко такой звонкий и заразительный, что ему просто невозможно воспротивиться.
— Идемте домой, придурки, пока нас не начали искать. Не хватало еще, чтобы мне влетело за то, что мы так поздно таскаемся за пределами колледжа.
— Как скажете, великий учитель Годжо.
— Фу, — кривится Сёко, — похоже на псевдоним какого-нибудь актера кино для взрослых.
— Какая тупость, я никогда не буду учителем. Это самая отвратительная и неблагодарная профессия. Только неудачники становятся учителями.
— Сатору, — брюнет кладет руку на плечо друга, и сложно сказать, что именно заставило того вздрогнуть: чужое прикосновение или интонация, с которой было произнесено его имя. Он резко оборачивается и кончик его носа почти касается носа Сугуру. От этого становится неловко. Потому что обычно он позволяет себе вторгаться в личное пространство другого человека. Гето же всегда держится на расстоянии, старается соблюдать социальную дистанцию, дабы не быть неверно истолкованным в своих действиях.
Его левая рука плавно перемещается на другое плечо, в таком простом и ненавязчивом жесте дружеских объятий, а в правой появляется телефон.
— Повтори-ка свои слова на камеру, — с ехидной ухмылкой говорит брюнет.
Он подбрасывает телефон в воздух и его с легкостью ловит Сёко. Ей приходится сделать пару шагов назад, чтобы получить лучший, по ее мнению, кадр. Сначала приближает счастливое лицо Сугуру, потом плавно переходит на недовольную мину Сатору. Он только открывает рот, чтобы разразиться гневной тирадой, но оказывается нагло перебит его же близким другом.
— Привет, Годжо Сатору из будущего! — машет рукой в камеру Сугуру. — У нас для тебя есть очень важное сообщение: Годжо Сатору из прошлого считает тебя неудачником, потому что ты стал учителем.
Блондин взрывается от праведного гнева, локтем пихает в бок брюнета и скидывает тяжелую руку со своих плеч. Он так остервенело шагает по брусчатке, что создается впечатление, будто пытается еще сильнее втоптать ее в землю.
— Записала? — спрашивает Сугуру.
— Ага, — Сёко протягивает ему телефон, — скинь мне тоже. И давай ускоряться, а то учитель Годжо будет еще сильнее злиться на нас.
— Ты теперь учитель?
Сатору смеется. Интонация, с которой были произнесены слова, отлично перекликалась с интонацией из того старого видео, которое ему прислала Сёко, когда услышала, что Сатору призадумался о том, чтобы стать наставником какого-нибудь молодого, неопытного, но очень способного мальчишки. Тогда, правда, это было похоже на удар ниже пояса. Сёко еще долго извинялась и говорила, что удалила этот дурацкий ролик. Но только не Сатору. Он хранил эти скудные крупицы прошлого счастья, боясь безвозвратно утратить малейшую часть. Это не было актом сентиментальности, он не просматривал старые фото и не заливался слезами. Просто для него они были чем-то, что заставляли двигаться вперед. Он никогда не возвращался туда — в прошлое, старался всегда смотреть только в будущее. Но мысль, что позади него осталось нечто прекрасное, согревала в самую лютую стужу.
— А ты, походу, папочка, — с такой же насмешкой в голосе отвечает блондин, — или, я бы даже сказал, мамочка. Видел, как ты нянчишься с ними. Умилительное зрелище. Всегда знал, что в душе — ты нежная и ранимая девчонка.
Сугуру улыбается с таким снисхождением, что хочется заплакать. Потому что раньше он улыбался так только одному человеку. Только одному. Сатору чувствует, как смятый комок ревности застревает поперек горла и силится его проглотить. Он больше не имеет права ничего предъявлять и требовать. Он сам все оставил и ушел. Хотя в глазах Сугуру это выглядело как «бросил и сбежал».
— Я и сюда пришел только по просьбе Нанако. Мы не успели пособирать ракушки, а ей очень нравится все, что связано с морем, — Сугуру поднимает самую большую ракушку, прикладывает ее к уху и закрывает глаза. — Если прислушаться, то можно услышать шум моря. Это успокаивает. И когда становится совсем тяжело, ты прикладываешь ракушку к уху и слушаешь, как бьется об острые скалы прибой. Или как плещется под ногами пена. Или как в царственном безмолвии расстилается морская гладь.
— Было настолько тяжело? — хрипит севшим голосом Сатору. — Тебе… было настолько тяжело?
— Да.
Он немигающим взглядом следит за каждым движением своего друга, искренне уверен, что в них раскроется тайный, скрытый смысл.
Сугуру вяло опускает руку, разжимает пальцы. Ракушка покорно подчиняется законам притяжения и с глухим стуком приземляется на мокрый песок. Безразличный взгляд цепляется за это единственное темное пятно, затерявшееся в барханах серости. От того, что брюнет склонил голову, его так непривычно распущенные волосы мягкой волной скользят по широким плечам.
Каждой клеточкой своего тела Сатору чувствует это растекающееся по земле смятение, искусно скрытое за вуалью покоя и смирения. Ему хочется подойти к Сугуру, взять за плечи и хорошенько встряхнуть, чтобы вся эта фальшивая оболочка раскололась, чтобы за ней он снова увидел смеющееся лицо своего друга. Но он так и остается стоять на месте. Потому что знает: безразличие — и есть то, что чувствует сейчас Гето.
— Почему мне не сказал?
От звука чужого голоса брюнет слабо вздрагивает, будто в данный момент мысленно был где-то очень далеко. Поднимает голову, прячет руки в карманах куртки, отчего пакет, повисший на левом запястье, противно шелестит.
— Я пытался, — пожимает плечами он, — но потом понял, что это только усугубит все. Не хотел тащить тебя за собой.
— Опять ты со своими умозаключениями. Бесишь. Мы же были друзьями…
— Да, мы были, — взгляд Сугуру устремляется вдаль, туда, где неспокойное темное море касается низких серых облаков. — А теперь есть ты и я. По отдельности.
Сатору давится возмущением, теряет собственное равновесие и делает пару шагов в сторону от этой смердящей бездны сожаления, которая снова образовалась между ними.
— В смысле мы и есть друзья. Я вот никогда не переставал считать тебя своим…
Сугуру оборачивается. В его смеющихся глазах столько боли, что смотреть в них становится невыносимо страшно. Тонкие губы растягиваются в вымученную улыбку. А голос… он такой же, каким и был всегда.
— Перестань врать хотя бы себе.
Сатору медленно выдыхает, выпуская на свободу горечь принятия чужих слов. И в эти мгновения чувствует себя максимально уязвленным и беззащитным. Знает, что даже не сможет отразить внезапную атаку. Просто не успеет среагировать. Но отчего-то он уверен, что этой атаки не будет. Он видит отражение этой уверенности в глазах своего друга.
— Я не хотел всего этого, — признается он. Больше не видит смысла в этих высокопарных речах о правильности чужих поступков, о морали и ценностях, которые, на самом деле, никому и не сдались.
— Я тоже не хотел. И я тоже хотел быть сильным магом, доблестно изгоняющим полчища проклятий, защищающим слабых, оберегающим покой тех, кто в этом нуждается. А еще я хотел видеть рядом с собой своих живых и невредимых друзей, которые не дадут мне упасть, которые подставят свое плечо в трудную минуту. Наши глупые мечты никогда не воплотятся в жизнь, Сатору. Прими это и научись жить дальше.
— Ты же можешь вернуться. Мы можем вернуться! Тебе даруют прощение, восстановят в статусе мага. Я всегда буду рядом, готовый прийти на помощь в любую секунду, — он заискивающе смотрит в чужие глаза, но обнаруживает там только холодное безразличие. Это ломает его. — Ты… нужен мне.
— Даже если я и нужен тебе, то мир, в котором ты живешь, во мне не нуждается.
— К черту этот мир!
Сугуру тихо смеется:
— А ты все такой же эгоист…
Сатору отворачивает голову, невидящий взгляд блуждает по серому пейзажу, пытаясь зацепиться хоть за что-то, чтобы удержаться, остаться на ногах, не сорваться в эту пропасть. Пропасть, что разинула свою окровавленную пасть и давно уже ждет, когда наивный и глупый мальчишка не удержится и сокрушительно падет вниз.
Сквозь пелену молочного тумана пробивался край высокого утеса. Подобно кораблю, слепо блуждающему в ядовитых водах, он своим острым носом разрезает ватные комки, желая обрести безмятежную свободу. И в этот момент Сатору искренне разделяет его желание.
— Ты — эгоист, Годжо Сатору! — кричит Сёко.
Он подумал, что это сломает ее, а она и так сильно пострадала из-за переживаний о своем непутевом друге. И он видит, как плачет Сёко, стоя возле пустого стола в морге, дрожащими пальцами комкая ткань, в которую было обернуто бездыханное тело Гето.
Он успел забрать его, успел спрятать от лишних глаз. Только он знает, где нашел свое последнее пристанище Гето Сугуру. И он готов нести это бремя знания до самой своей смерти.
Он специально ногой пинает подкатной столик, и скальпели аккуратно разложенные на нем мерзко звенят. Девушка вздрагивает всем телом, рукавом белоснежного халата принимается вытирать глаза.
— Это я, — говорит Годжо, с неохотой отлепляясь от дверного косяка. Он демонстративно шаркает ногами по полу, тем самым желая дать ориентир для девушки в том, сколько у нее еще есть времени, чтобы скрыть следы своей несостоявшейся истерики. Она воровато оборачивается, будто не верит услышанным словам и желает удостовериться лично, уже не скрывается, прижимает рукав к носу и так по-детски вытирает его.
— Какой же ты эгоист, — в ее хриплом голосе ярость звучит уже не так ярко, — не дал мне даже шанса увидеться с ним.
— Так будет лучше для всех.
Она поднимает на него свои красные глаза. По впалым щекам бегут дорожки горьких слез.
— Ты никогда не думал о всех, Сатору. Ты всегда думал только о себе. Считаешь, что только тебе он был важен? Но и я потеряла друга.
На последних словах ее голос предательски дрожит. Она обхватывает себя руками, словно боится, что вот-вот развалится на куски. Сатору еще сильнее убеждается в правильности своих действий. Ей нельзя было видеть тело Сугуру. Она не пережила бы такое зрелище.
Он подходит к ней и в своей особой манере пренебрежительной заботы обнимает. Кладет руку на макушку, успокаивающе гладит спутанные волосы. Она насквозь пропахла дешевыми сигаретами, и Годжо уверен, что за эти мучительные несколько часов ею было выкурено бесчисленное число пачек этой никотиновой дряни. Напряженное девичье тело чувствует чужую заботу, заметно расслабляется и обмякает.
— Знаю, Сёко.
— Только попробуй уйти вслед за ним, — утробно рычит она, лицом зарывшись в ткань темного пиджака. — Я воскрешу вас обоих и тут же снова прикончу.
— Это я тоже знаю, Сёко, — горько усмехается Сатору.
— Я ведь даже не успела с ним попрощаться…
— Понимаю, — отвечает парень и только сейчас осознает, насколько сухими и однобокими были его ответы.
Конечно, он же не проницательный и всепонимающий Гето. Который мог с легкостью найти подход к любому и каждому. Гибкий, пластичный, он всегда умело подстраивался под обстоятельства, всегда находил нужные и правильные слова. И он всегда оказывался рядом. Всегда старался вытянуть из пучины тьмы. И не заметил, как сам начал в ней тонуть. А когда заметил — решил, что сможет сам с ней справиться. Дурак. Идиот. Придурок. Почему не попросил помощи? Почему ничего не сказал? Почему из целого многообразия вариантов он выбрал самый разрушительный — просто уйти?
Он ушел так внезапно, что Сатору даже не знает, как можно в этой реальности дальше существовать. Такое случается с ним уже второй раз. И оба раза причина крылась в одном и том же человеке.
И Сатору искренне не понимает Сёко. Не понимает, почему все закончилось именно так. Он не хочет прощаться. Не хочет отпускать Сугуру.
Он вспоминает, как однажды до самого утра просидел у чужой постели. Уставший и выбитый из колеи после тяжелой миссии, в которой он чуть не лишился своего товарища. Страх за жизнь Сугуру постепенно трансформировался в страх жизни без Сугуру. Он копился в измученном сознании, черной кислотой разъедая мысли, растекался по венам, парализуя уязвленные участки, разрушал тонкие нервные окончания, забирая возможность чувствовать и ощущать. Непослушные пальцы впивались в серую кожу на запястье, в отчаянной попытке прощупать слабый пульс, потухшая небесная синева глаз цеплялась за каждую мелочь, которая могла стать сигналом к действию. Он сидел на холодном полу, боясь упустить этот важный роковой момент.
Первое, что увидел Сугуру, придя в сознание, была искрящаяся синева чужих глаз. И она была такой яркой, такой всепоглощающей, что он всем телом ощутил, как тонет и захлебывается.
— А я боялся, что ты уже не выкарабкаешься, — Сатору старается придать своему голосу максимальной невозмутимости, но у этого болвана все на лице написано. И он, сокрушенно приняв этот факт, понуро склоняет голову, взмокшим лбом прижимаясь к чужой руке. Теплой руке. — Боялся, что все оказалось зря и мы не успели тебя спасти.
— От меня не так просто избавиться, — смеется Сугуру и тут же заходится чахоточным кашлем.
— Тебе нельзя разговаривать, болван!
Блондин разъяренно пыхтит, подрывается со своего места, высовывает лохматую голову в дверной проем и зовет Сёко. Он скрещивает руки на груди, закатывает глаза и недовольно цокает языком. Но он очень рад, что его страх не воплотился в жизнь, что он не потерял безвозвратно и навсегда своего лучшего и единственного друга.
На этот раз не потерял.
Их двоих отправили на каникулы, хотя пострадавшей стороной был только Гето. Но Годжо не был против, он даже внутренне обрадовался, когда его назначили на новую, совершенно инородную для него, миссию — помогать Сугуру. Потому что его восстановление шло особенно тяжело и медленно. Сказывались последствия полученных травм. Ослабшее тело плохо функционировало, ослабший дух едва сдерживал натиск всех поглощенных проклятий. Сатору должен был помогать, поддерживать, присматривать… и в случае, если внутренний барьер Гето падет, — устранить.
Последний пункт распоряжений особенно сильно не нравился, поэтому блондин с маниакальной яростью выполнял все предыдущие. Он помогал, поддерживал, присматривал. Всегда был рядом, всегда спрашивал о самочувствии, всегда беспокоился.
С каждым днем самочувствие Сугуру улучшалось, ему уже не требовалась сиделка, которая могла бы почистить яблоко, подоткнуть одеяло, помочь подняться по лестнице. Но Сатору все равно продолжал это делать. Это, как если бы ты разогнал машину до запредельных скоростей, и внезапно замечаешь, что впереди резкий поворот. Нельзя дать по тормозам — непременно разобьешься. Просто отпускаешь педаль газа и ждешь, когда все постепенно сойдет на нет.
С Годжо Сатору было так же. Его нельзя было резко остановить — можно только мягко отпустить. Вкрадчивым голосом Сугуру убеждал, что с ним все хорошо, что он идет на поправку, что способен справляться самостоятельно. И постепенно, со временем, Сатору успокоился и вернулся в свое привычное равнодушное ко всему состояние.
Но возникшая за время реабилитации привязанность не вернулась к отстраненной и чисто формальной дружбе. В незримом барьере между ними появилась огромная трещина. И стоит только чуть надавить — рухнет. Обнажая все чувства и эмоции. Рассеивая пелену мнительной отстраненности. Они, действительно, очень сблизились. Чаще зависали в классе после занятий, чаще выбирались вместе за пределы колледжа.
Сложно сказать, приложила ли к этому свою руку зима. Но лед скованности между ними оттаял именно в морозную, заснеженную пору.
Они почти каждый вечер проводили в комнате Сёко. С пледами и скучными боевиками, которые уже смотрели и не раз. Комната Сёко находится в южной стороне общежития, и здесь всегда тепло. А еще у нее много дурацких подушек, которые ей постоянно дарят друзья, вернувшиеся с различных миссий. Подушка в виде банана от Сатору, плюшевый кекс от Утахиме, шелковая подушка от Мей-Мей. Бесформенный мешок, в котором вечно засыпает Годжо, был привезен учителем. Сугуру на днях притащил длинную мягкую сосиску, которая почему-то была с кошачьей мордой.
— Вот это самое настоящее уродство, — скривился тогда Сатору, увидев подарок.
Сёко же вся расцвела, засияла от восторга и руками вцепилась в подарок.
— Завидуй молча, — показывает она язык другу.
Сугуру бросает многозначительный взгляд в сторону блондина, расплывается в самодовольной улыбке. Они оба молчаливо смотрят на то, как Сёко пытается совладать с подарком, потому что он оказывается чрезвычайно велик, а она сама — возмутительно мала. Ей приходится перекинуть сосиску через плечо, чтобы крохотные лапки, пришитые к краю подушки, не волочились по земле.
— Ну правда же уродство, — возмущенно бубнит Сатору.
— Завидуй молча, — повторяет слова подруги Сугуру.
Среди всего многообразия подушек, находившихся в распоряжении избирательного и требовательного блондина, именно уродливая сосиска с мордой кота была в фаворите. Он постоянно тащил ее за собой, плюхался в кресло-мешок, сам обвивался вокруг и с ангельским лицом благополучно засыпал на середине фильма. Сёко один раз не выдержала и сфотографировала эту умилительную картину, тем самым обновив заставку на своем телефоне и на телефонах своих друзей. Сатору возмущался и ругался, переходил на личности и угрозы, но все равно оставлял заставку в своем телефоне нетронутой.
Каждый раз, наблюдая за этим актом похищения, Сугуру ехидно подмечал:
— Она же уродливая.
— Да, прям как ты, — огрызался в ответ блондин.
В ночь второсортных фильмов ужасов они сидели прижавшись друг к другу, потому что обилие крови и насилия все еще до жути пугало их. Сёко постоянно комкала край толстовки Сугуру, а Сатору прятал лицо в усатой морде уродливой подушки.
На особенно омерзительном моменте фильма он в очередной раз лицом прижимается к цветастой ткани, делает глубокий вдох и резко распрямляется. Сосед замечает это и вопрошающе искривляет бровь.
— Так странно, — бубнит блондин, — но почему-то она пахнет тобой.
Сугуру чувствует, как у него вспыхивают кончики ушей от смущения.
Это плохо или хорошо? Ну по крайней мере это не отвратительно. Потому что тогда было бы использовано другое слово. Ведь Сатору никогда не стеснялся в своих умозаключениях, всегда говорил правду. Он любил делиться со своим мнением, даже если всем присутствующим неприятно его слышать.
Такая честность, безусловно, подкупала. Сугуру ценил это качество в своем друге и был искренне благодарен за то, что тот не делает для него исключений. Потому что правда всегда делает человека лучше.
Даже если в глазах всего мира он выглядит чудовищем.
Брюнет расплывается в игривой улыбке. В свете хаотично сменяющихся кровавых кадров его лицо обретает черты безумия.
— А ты, случайно, не влюбился в меня?
Сатору отпихивает от себя прильнувшего Сугуру:
— И не мечтай, я слишком хорош для тебя.
— Тут не могу не согласиться, — Гето откидывается назад и спиной прислоняется к краю кровати. Рукой слепо шарится по ее поверхности, стаскивает плед и накрывает им Сёко, которая калачиком свернулась у него под боком и мирно сопела.
Сатору ловит каждое его движение, картинки отпечатываются у него в сознании и, кажется, остаются там навсегда. Он в очередной раз благодарит свои выдающиеся способности за возможность сохранить в своей памяти нечто очень-очень важное. Самое важное.
Он отлепляет сонное лицо от подушки. На щеке теперь красуется отпечаток вышитой кошачьей морды. Вяло перебирая конечностями, придвигается ближе к Сугуру, головой елозит по широкой груди, ища место поудобнее, помягче.
Гето откликается практически мгновенно. Кладет свою ладонь поверх чужой, невесомо дотрагивается до кончиков пепельных волос. Он сползает еще ниже, практически распластавшись по полу, наклоняет голову вперед и носом зарывается в светлую макушку. Шумно вдыхает аромат мяты и апельсиновой газировки, блаженно закрывает глаза. Холодная ладонь Сатору поворачивается, и их с Сугуру пальцы переплетаются между собой, складываясь в крепкий нерушимый замок.
Он старается запомнить. Малейшее движение, мимолетное прикосновение, слабый вздох. Толстовка Сугуру пахнет опавшей листвой и тлеющим костром. Тепло его рук действует усыпляюще. Он сам, кажется, весь — абсолютно весь — состоит из покоя и умиротворения. И только он может усмирить бушующий океан, воплощением которого был Сатору.
Приходится приложить усилие и повернуть голову так, чтобы иметь возможность заглянуть в лицо своего друга. Тот с невозмутимым видом смотрит в телевизор и старается сделать вид, что не замечает пристального взгляда голубых глаз.
В этом полумраке лицо Сугуру выглядит болезненно бледным, почти призрачным. И только маленькие янтарные искорки на дне красивых глаз выдают в нем жизнь. Сатору до жути хочется прикоснуться к ним, и он позволяет себе такую дерзость. Тянется рукой к чужому лицу, подушечками пальцем нежно скользит по коже у уголка глаза. На этом месте тут же появляются маленькие смешливые морщинки, а в глазах, которые теперь пристально смотрели на него, снова ярко блестит янтарь.
И какое же все-таки это редкое явление.
Обычно в глазах Гето таится непроницаемая тьма. Но это обычно и только не сейчас. Потому что сейчас наступил тот самый момент, когда хочется, чтобы время замерло на месте. Хочется достать божественный фотоаппарат и запечатлеть его. А потом спрятать в самом укромном месте своего сердца и никогда, и никому его не показывать. Потому что это что-то, что может принадлежать только им двоим. Это что-то личное настолько, что практически становится интимным.
Сатору смотрит на Сугуру с нескрываемым восхищением, которое смешивается с обожанием и приправляется нежностью. Он практически залпом поглощает этот приторный коктейль и искренне наслаждается восхитительным послевкусием. Он искренне наслаждается этим моментом.
Моментом, где он — Годжо Сатору — был абсолютно счастлив.
— Знаешь, Сугуру, а я…
Дурацкий звук полученного сообщения заставляет Сатору потянуться рукой в широкий карман, где валялся старенький мобильник. Его пальцы едва касаются холодного пластика, и он с нескрываемым удивлением понимает, что сообщение пришло не ему.
Сугуру бегло читает текст на экране телефона, убирает мобильный обратно в карман и с довольным видом улыбается.
Сатору тоже хочется улыбнуться, ведь, несмотря на то, что теперь они стоят по разным сторонам баррикад, этот идиотский звук полученного сообщения все еще стоит на их с Сугуру телефонах. Это вовсе не означает, что есть хоть малейший шанс вернуть все обратно. Это означает, что никто из них не отрекся от прошлого.
— Приятно было с тобой поболтать, но я вынужден покинуть тебя.
Подтекст произнесенной фразы настолько очевидный, что аж тошнит.
Сугуру переминается с ноги на ногу, но продолжает стоять там, где стоял. Выжидающе смотрит на своего собеседника, как будто ждет ответной реакции от него. Или же собирается с мыслями, чтобы самому отреагировать на ответное молчание.
Сатору делает глубокий вдох, чувствует, как морская соль оседает на дне легких и больно жжется. Смотреть на друга так же обжигающе больно, но он заставляет себя это делать. И так же заставляет себя произнести слова, которые клялся никогда не говорить.
— Я рад что ты в порядке.
— Даже если этот порядок означает хаос и разрушения для тебя? — голос Сугуру как никогда спокоен. Кажется, именно этот вопрос он и хотел задать все это время.
— Мне не важно, какой путь ты выберешь. Теперь не важно. Просто живи.
Они молча смотрят друг другу в глаза. Как часто делали это раньше. Им не надо было вести словесный диалог, они прекрасно обходились диалогом взглядом. Как будто их внутренние радиоприемники были настроены на одну единую волну, они всегда мыслили в одном направлении, потому что каждый из них слышал внутри себя голос другого.
С болью и разочарованием Сатору понимает, что сейчас не слышит ничего, кроме помех и шума моря.
— Передавай Сёко привет, — Сугуру медленно отворачивается и делает пару шагов в сторону, но замирает на месте, резко оборачивается и с улыбкой на лице добавляет: — Еще увидимся, Сатору.
Он машет рукой на прощание, не дожидается ответа от собеседника и пугающе быстро растворяется в ночной мгле. Сатору непозволительно долго смотрит на оставленные чужими ногами следы на песке. Тяжело вздыхает и закрывает уставшие глаза.
— Да, Сугуру, — с горечью в голосе говорит он, — обязательно увидимся.