Выход за пределы романтического нарратива

             Современному читателю-школьнику, который совершенно не в курсе сословных игрищ и умолчаний двухсотлетней давности, совершенно непонятно: а с чего Онегин и Ленский подрались на ровном месте, да так, что один убил другого? Ответ краткий: место было неровное от слова «совсем».       Ответ более длинный: во всем виноват имплицитный конфликт и оттоптанные социальные и личные нормы Ленского. Который, конечно, тот ещё романтический голубой цветок-ромашечка, но это не повод убивать. Давайте взглянем на этот дивный цветочек повнимательнее.       Пушкин вводит Ленского во второй главе Евгения Онегина нарочито буднично, спокойно. Глядя на то, как персонаж входит в текст, не подумаешь, что он кончит настолько плохо:              В свою деревню в ту же пору       Помещик новый прискакал…              Пока что Пушкин только знакомит нас с ним, и с первых строк чувствуется очень, вот просто очень большая авторская ирония и фига в кармане.              С душою прямо геттингенской,       Красавец, в полном цвете лет,       Поклонник Канта и поэт.       Он из Германии туманной       Привёз учёности плоды:       Вольнолюбивые мечты,       Дух пылкий и довольно странный,       Всегда восторженную речь       И кудри чёрные до плеч.              Что характерно, в первом издании романа у нас была другая характеристика, от которой хоть стой, хоть падай. «Душой филистер Геттингенский», от которого даже тогдашний Вук Задунайский русской литературы критик Фаддей Булгарин сказал «ква» и спросил, а что курил автор. Пушкин, что характерно, ошибку потом исправил.       Для тех, кто не в нашем филологическом танке, расскажу, кто же такой филистер. А это, привет немецкому всему Гофману, обыватель, человек предельно пошлых и обыденных вкусов. Это при том, что романтический герой сознательно конструирует свою личность по образу и подобию других персонажей, но так в том и дело, что пушкинские герои делают это совершенно мимо головы, на автомате, и горько за это расплачиваются по двум причинам. Первая — романтические герои живут в мире, где субъектностью наделены только они. Реалистическая поэтика — это уже субъектно-субъектный мир, и попытка отжигать в романтическом духе принесёт герою не вечную славу, а большие неприятность. Вторая причина, по которой герои Пушкина огребают так трагически: их тотальное, пародийное не соответствие и романтическим идеалам, как известно, совершенно невоплотимым в жизни, и героям, на которых они равняются. Пушкин все эти любимые романтические сцены, тропы и ходы преломляет через призму нарочитой прозаизации и быта. Но я отвлеклась, вернемся к нашему дорогому воплощению немецкого романтизма.       Ленский, конечно, то ещё сокровище, и графоман, но даже он не заслужил от автора таких оплеух. Пушкин характеристику персонажу поправил, произвел, так сказать, пластическую операцию. Что же мы можем из этой характеристики вытащить?       Геттингенский университет считался одним из самых либеральных в Европе, больше того, собственно немецкий романтизм делят на два периода: йенский и гейдельбергский. Среди выпускников геттингенского университета братья Тургеневы, ставшие декабристами, А.П.Куницын — любимый наставник самого Пушкин, правовед и юрист.       То есть, учился Ленинский в компании среди людей достойных, вопрос, что он из almamater вывез?       Отдельно у современных школьников дёргается глаз от того, что можно закончить университет аж в восемнадцать лет. Можно. Если, как Грибоедов, ходить на занятия в компании гувернера, за четыре года как раз осиливали бакалавриат.       Мы не знаем, какой факультет закончил Ленский, с шансами, историко-филологический. Но после четырех лет учебы у него только «кудри чёрные до плеч», а кроме того, речь и сознание, состоящие из романтических штампов. Мир для Ленского — это баллада Бюргера и компании, впрочем, об этом разговор вперёд.       Что характерно, к такой образной характеристике Пушкин пришёл не сразу. Давайте сравним канонический, который знают все, вариант и изначальную версию. Граждане, как порядочные люди, хихикаем тихо и в платок.              По имени Владимир Ленской       Душою школьник Геттингенской       Красавец в полном цвете лет       Крикун, мятежник и поэт       Он из Германии свободной       Привёз учёности плоды       Вольнолюбивые мечты [в других вариантах:«Неосторожные мечты», «Немного вольные мечты»]       Дух пылкий прямо благородный       Всегда восторженную речь       И кудри чёрные до плеч.              Как и многие молодые люди той эпохи, Ленский отчаянно фанател по Шиллеру. Как мы это понимаем? Благодаря непрямой, полной, к слову, иронии, цитате, которая сейчас, конечно, воспринимается откровенно пародийной и сборником сиящих банальностей (как и вся характеристика Ленского, будем честны).              Он верил, что друзья готовы       За честь его приять оковы              У Шиллера есть малоизвестная (и не очень хорошо переведённая) баллада «Порука». Сюжет этой баллады таков: главного героя по имени Мерос приговорили к смерти (распятию, моя прелесть) за покушение на тирана. Он просит отсрочки:              Но дай лишь три дня мне до казни:       Я замуж сестру мою выдать хочу,       Тебе же, пока не вернусь к палачу,       Останется друг мой порукой.       Солгу — насладись его мукой.              Друг приходит к нему на помощь, слэшеры, молчать, любители стекла — готовьте вилки и фарфоровые тарелочки:              И обнял без слов его преданный друг       И тотчас к тирану явился…              Мерос проходит через множество испытаний, чудом возвращается вовремя, а тиран, вот так чудо, раскаивается. Не спрашивайте, что курил в этой балладе Шиллер:              И царь узнаёт, что вернулся Мерос,       Глядит на смятённые лица, —       И чувство в царе шевелится.       И он их велит привести перед трон,       Он влажными смотрит очами:       «Ваш царь побеждённый пред вами.       Он понял, что дружба — не призрак, не сон,       И с просьбою к вам обращается он:       На диво грядущим столетьям       В союз ваш принять его третьим». (Фрагменты из баллады – в переводе В.В.Левика).              Слэшеры, всё ещё ни слова!       Однако, несмотря на четыре года в университете, Ленский «сердцем милый был невежда», то бишь представления о жизни у него насквозь книжные, идеализированные.              Он верил, что душа родная       Соединиться с ним должна.       Ленский свято верит в дружбу:       …И что не дрогнет их рука       Разбить сосуд клеветника.              Обратите внимание на то, что Пушкин выбирает нарочито высокую лексику, одно слово «сосуд» чего стоит. Вот что писал об этом наше филологическое всё Лотман: «Сосуд (церковносл.) здесь: оружие (ср.: Псалтирь, псалом 7, стих 14: «Уготова сосуды смертныя»), то есть Ленский верил, что друзья готовы разбить оружие клеветы».       В словаре церкославянского языка всё ещё веселее и кучерявее: «Сосуд – сущ. (греч. Σκεῦος) — сосуд; орудие; (τὰσκεύη) оружие. (Суд. 9, 54). Сосуд избрания — избранник (Деян. 9, 15). Сосуды бранные (Иер. 51, 20) — народ израильский. Сосуды смертные (σκεύη θανάτου) — стрелы (Пс. 7, 13)».              Примечательно, что Пушкин пропустил в первом издании окончание строфы, которое сейчас во всех собраниях сочинений восстанавливается:              Что есть избранные судьбами,       Людей священные друзья;       Что их бессмертная семья              Неотразимыми лучами       Когда-нибудь нас озарит       И мир блаженством одарит.              Гегель? Кант? Кто сказал Гегель и Кант? Ну да, перед нами обычная для восемнадцати тогдашних идеалистических лет мозговая требуха.       Иииии….кто-то ещё удивляется, что этот книжный юнош, начитавшихся романтических баллад, когда дело дошло до открытого конфликта ценностей, полез на стенку?       Но пока давайте посмотрим на характеристику лирики Ленского из второй главы. Увы, она откровенно подражательна, неоригинальна, и не просто вторична — третична.              Он пел любовь, любви послушный,       И песнь его была ясна,       Как мысли девы простодушной,       Как сон младенца, как луна       В пустынях неба безмятежных,       Богиня тайн и вздохов нежных.       Он пел разлуку и печаль,       И нечто, и туманну даль,       И романтические розы;       Он пел те дальные страны,       Где долго в лоно тишины       Лились его живые слёзы;       Он пел поблёклый жизни цвет       Без малого в осьмнадцать лет.              Что неправильно во фразе: фиолетовые слоны зимой летят на запад? Всё!       В одной из ранних редакций «Онегина» мы и вовсе находим прекрасное и ядовитое, от которого обфейспалмишься. Так и запишем: Ленский не писал порнушки, в восемнадцать-то лет!              X              Не пел порочной он забавы,       Не пел презрительных Цирцей,       Он оскорблять гнушался нравы       Избранной лирою своей;       Поклонник истинного счастья,       Не славил сетей сладострастья,       Постыдной негою дыша,       Как тот, чья жадная душа,       Добыча вредных заблуждений,       Добыча жалкая страстей,       Преследует в тоске своей       Картины прежних наслаждений              И свету в песнях роковых       Безумно обнажает их.              XI              Певцы слепого наслажденья,       Напрасно дней своих блажных       Передаёте впечатленья       Вы нам в элегиях живых,       Напрасно девушка украдкой,       Внимая звукам лиры сладкой,       К вам устремляет нежный взор,       Начать не смея разговор,       Напрасно ветреная младость       За полной чашею, в венках,       Воспоминает на пирах       Стихов изнеженную сладость       Иль на ухо стыдливых дев       Их шепчет, робость одолев;              XII              Несчастные, решите сами.       Какое ваше ремесло;       Пустыми звуками, словами       Вы сеете разврата зло.       Перед судилищем Паллады       Вам нет венца, вам нет награды,       Но вам дороже, знаю сам,       Слеза с улыбкой пополам.       Вы рождены для славы женской,       Для вас ничтожен суд молвы —       И жаль мне вас… и милы вы;       Не вам чета был гордый Ленской:       Его стихи, конечно, мать       Велела б дочери читать.              Ещё одна строфа, слава Ктулху, сохранилась только в черновике:              Но добрый юноша, готовый       Высокий подвиг совершить,       Не будет в гордости суровой       Стихи нечистые твердить;       Но праведник изнеможённый,              К цепям неправдой присуждённый,       В свою последню ночь в тюрьме       С лампадой, дремлющей во тьме,       Не склонит в тишине пустынной       На свиток ваш очей своих       И на стене ваш вольный стих       Не начертит рукой безвинной,       Немой и горестный привет       Для узника грядущих лет.              Видимо, здесь Сан Сергеевич понял, что перегнул палку.       Откуда вообще это замечание про мать и дочь? Ну, во-первых, привет высокая нравственность и цензура, а во-вторых, Пушкин всё ещё был ядовитый стёбщик, да ещё который ничего не забывал.       К этой строке он собирался дать примечание (сохранилось в черновиках): «Мать предпишет своей дочери читать их. Пирон».       Вот, собственно, пушкинское замечание: «Стих сей вошел в пословицу. Заметим, что Пирон (кроме своей «Метромании») хорош только в таких стихах, о которых невозможно и намекнуть, не оскорбляя благопристойности».       Примечание это пламенный привет поэту Дмитриеву (писал он, к слову, очень плохо), который был тот ещё ханжа, и, как у многих, у него пригорела задница от «Руслана и Людмилы». Вот что этот дивный человек писал в письме ближайшему другу Пушкина поэту П. А. Вяземскому: «Я нахожу в нём очень много блестящей поэзии, лёгкости в рассказе, но жаль, что часто впадает в burlesque, и еще больше жаль, что не поставили в эпиграф известный стих с лёгкой переменой: “La mère en défendra la lecture à safille [Мать запретит своей дочери читать её]”». Пушкин ко второму изданию поэмы (его наезды порядком задели) припечатал: «Мать дочери велит на эту сказку плюнуть».              Справедливости ради, в четвертой главе Пушкин охарактеризует стихи Ленского несколько иначе:              Его перо любовью дышит,       Не хладно блещет остротой;       Что ни заметит, ни услышит       Об Ольге, он про то и пишет:       И, полны истины живой,       Текут элегии рекой.              Опять штампы, да что же ты будешь делать!                     Впрочем, у Ленского для элегий есть железный обоснуй: оды не читает Ольга.              Поклонник славы и свободы,       В волненье бурных дум своих,       Владимир и писал бы оды,       Да Ольга не читала их.              Ну и при чём здесь оды? С того, что оды — это флагман классицизма, это жанр высокого стиля, который к середине двадцатых годов 19 века уже несколько поистаскался и был… позавчерашним днём. Но на одах был помешан друг Пушкина Кюхельбекер, а элегии он ругал за нытье, меланхолию и печаль. Предлагаю оценить, как писал друг и одноклассник Пушкина. Тяжеловесно — это мягко сказано, от такого сама в петлю полезешь: «Ода, увлекаясь предметами высокими, передавая векам подвиги героев и славу Отечества, воспаряя к престолу Неизреченного и пророчествуя пред благоговеющим народом, парит, гремит, блещет, порабощает слух и душу читателя».       Неудававшиеся ему элегии Кюхельбекер терпеть не мог: «…стихотворец говорит об самом себе, об своих скорбях и наслаждениях. Элегия почти никогда не окрыляется, не ликует: она должна быть тиха, плавна, обдуманна; должна, говорю, ибо кто слишком восторженно радуется собственномусчастию— смешон; печаль же неистовая не есть поэзия, а бешенство. Удел элегии — умеренность, посредственность… Она только тогда занимательна, когда, подобно нищему, ей удастся (сколь жалкое предназначение!) вымолить, выплакать участие или когда свежестью, игривою пестротою цветов, которыми осыпает предмет свой, на миг приводит в забвение ничтожность его».       Кто-нибудь, пристрелите Виленьку! А лучше повесьте! Нельзя же быть таким душным занудой! Яду ему, яду!       Как истинный душнила, Кюхельбекер докапывается и до мышей, и до своего друга: «Станем надеяться, что наконец наши писатели… захотят быть русскими. Здесь особенно имею в виду А.Пушкина, которого три поэмы, особенно первая, подают великие надежды. Я не обинулся смело сказать свое мнение насчёт и его недостатков… Публике мало нужды, что я друг Пушкина, но сия дружба даёт мне право думать, что он, равно как и Баратынский, достойный его товарищ, не усомнятся, что никто в России более меня не порадуется их успехам!» «Истина для меня дороже всего на свете!» —полцарства за забор, блин! Кто-нибудь ещё удивится, что Пушкин сказал про стихи друга, что ему было «и кюхельбекерно, и тошно»?       Он и в этот раз не стал молчать, а я не могу не думать, что в двадцать четвертом году этот душнила всё ещё жив, бухтит, ноет на маленький фидбэк и строчит статьи в журнальчики, а не болтается в петле. Пушкин, надо отдать ему должное, с дельными (они там были) мыслями статьи соглашается, а под конец выдает перца под хвост, ну потому что не любил он оды, он с них начинал и отчаянно косил под Державина, но не шибко любил:              Припомни, что сказал сатирик!       «Чужого толка» хитрый лирик       Ужели для тебя сносней       Унылых наших рифмачей?              «Сатирик» — тот самый Дмитриев, которому подпалила хвост «Руслан и Людмила». Есть у него совершенно чудовищная и графоманская сатира «Чужой толк», где он аж в1794 году обсмеял армию придворных писак и стихотворцев:              А наших многих цель — награда перстеньком,       Нередко сто рублей иль дружество с князьком,       Который отроду не читывал другова,       Кроме придворного подчас месяцеслова,       Иль похвала своих приятелей; а им       Печатный всякий лист быть кажется святым.              Заканчивается она, конечно, феерически, как бы не кривое стихосложение. Ну да не всем был Капнистами:              Товарищи! К столу, за перья! Отомстим,       Надуемся, напрём, ударим, поразим!       Напишем на него предлинную сатиру       И оправдаем тем российскугромку лиру.              Но! Из отечественных поэтов, если говорить о вкусах Ленского, Пушкин выделяет Языкова, которого, вообще-то сам ценил. А вот Языков его не очень, и больше того, считал «Онегина» худшим произведением Пушкина. Впрочем, предсмертная элегия Ленского опять состоит из откровенной и пошлой романтической штамповки, потому что он сам воплощает ранний «унылый» немецкий романтизм, которого взял и расстрелял романтизм байронический.