Голод.

      Тринадцатилетний мальчик стоял в маленькой комнате три на четыре метра. Окно с решеткой занимало лишь небольшое пространство стены выше его головы. Яркий белый свет освещал бледно желтые стены, небольшую койку и стол с пустой тарелкой. Черные волосы ребенка чуть отросли и спадали на высокий лоб, губы сомкнуты. Полосатая футболка, явно с чужого плеча, и черные спортивные штаны висели на худом теле и визуально делали его еще более худым, словно он скелет, обтянутый кожей. Темные глаза смотрели в окно, через которое виднелось небо и ветки ивы, ивы, что так стара, можно сказать, она видела то время, когда приют был церковью. Глаза смотрели устало, словно безнадежно. Они наблюдали плывущие облака и качающиеся от ветра ветки — туда-сюда, туда-сюда. Картина сменялась лишь временем года и редкими птицами, но ива стояла на том же месте. Иногда казалось, что она стала больше, на сколько это возможно заметить, каждый день смотря на одну и ту же картину.       В эту комнату можно было попасть за проступок или непослушание. Сколько раз он попадал сюда, начиная с того дня, когда его привел человек с улицы, нашедший шестилетнего ребенка в снегу рядом с телами зверски убитых людей. Мужчина видимо думал, что церковь милостиво раскроет объятия для ищущего убежище и покой — для маленького ребенка. И она раскрыла священные объятия, вот только они были такие жесткие, что душили, а затем ломали.       В глубоких воспоминаниях тот день начинался во снах снова и снова, усугубляя не радужное состояние жизнью в стенах столь священных и столь же грешных, как покаявшийся преступник перед смертью. Сон менял цвета с ярких, свежих до темных и тусклых, но в нём неизменным ярким оставался всегда один цвет — красный. Он мешался с белым снегом, мешался с черным цветом на волосах и становился практически таким же темным. Красный был на руках и лице, а также был в глазах. Наверное, это мог бы стать самый не любимый цвет из всех существующих, но отчего-то самым ненавистным был темно-зеленый — цвет платья Таисии Дмитриевны. Таисия Дмитриевна, а когда-то сестра Татьяна, была той, что приняла в тот день в свои объятия и той, что сломала его, словно птенца. Она была не единственной любительницей ломать чужие жизни, судьбы, психику и тела, но она была той, что ломала его с особой любовью, ведь, как она говорила: «Лёша, ты самый любимый мой ученик, а любимый ученик не может быть плохим. Ты же будешь хорошим?». Да, хорошим он пытался быть только в те моменты, когда мог сдерживать себя; в те моменты, когда не чувствовал нужду защищать кого-то, кроме себя. Вот только что-то в нем изменилось, он почувствовал внутри себя огонь и голод, что обжигали его по утрам или глубокой ночью. А если это замечали Сестры, то его наказывали, как и других. О да, Сестра Татьяна, хотя, пожалуй, все же Таисия Дмитриевна, очень расстраивалась, когда кто-то нарушал свод правил, но позже в её глазах была ярость и что-то отдаленно похожее на страсть с толикой безумия, когда она заносила смоченные водой розги над спиной провинившихся. Позже их отправляли в эту маленькую комнатушку, где нет даже постельного белья, подумать над своим поведением. И они думали, думали, что сделали не так, почему наказали за то, что даже не поддается контролю. Думали и не находили ответ, лишь притягивали его и делали вид, что осознали.       Если повернуться, то можно увидеть железную дверь с окошком для просмотра внутреннего убранства комнаты, что каждые 8 часов проверялись. И хоть уписайся в ней, хуже уже не будет, ведь тебя туда приводят сразу после наказания. Позже дают тряпку, ведро с водой и кусок мыла, наказав убраться. Смотришь на руку с движущейся тряпкой — туда-сюда, туда-сюда, словно в вакууме, и сейчас этот вакуум создает наблюдение за ивой — туда-сюда, туда-сюда. В отдалении слышится, казалось бы, спокойный шаг, но он быстрее обычного. Вакуум медленно растворяется, заполняется еще и звуком дыхания, звяканьем ключей, поворотом металлического ключа в замочной скважине, и дверь открывается. — Мальчик мой, ты осознал свой проступок? — после недолгого молчания слышится чуть взволнованный, но все такой же спокойный, грудной голос. — Да, Сестра. Ровным голосом отвечает мальчик. — Ты понял, что сделал большую ошибку и теперь должен покаяться? — Женщина шагнула на пол шага вперед, когда мальчик кивнул все так же не отрывая взгляд от ивы. — Смотри мне в глаза, когда я с тобой разговариваю! — Чуть повысив голос, сказала женщина. Обычно она хватала рукой за щеки, особенно, когда голова опущена, и сжимала так, что казалось она сейчас сломает челюсть.       Лёша повернулся к ней, оказавшись одного роста и, посмотрев в глаза, увидел толику страха, что сразу же скрылся за надменностью. Теперь Таисия Дмитриевна не сможет нависать, как раньше над ним. «Теперь она не сможет даже окунуть меня в ванну с головой, словно котенка, которого топят». — Я осознал свою ошибку, Таисия Дмитриевна. — Он исправился в обращении, но заметил, что женщине не понравилось его прошлое обращение, словно оно напомнило ей о чём-то неприятном. И она поняла, что мальчик специально поддел её. — Тогда тебе стоит взять тряпку и прибраться, а затем пойти в купальню. — Сдержанный жест рукой, указывающий направление за такой желанный порог и такой пугающий порог. Вот он, этот промежуток времени, когда возникает вакуум, когда ты не думаешь ни о чем и обо всем, когда есть только — туда-сюда, туда-сюда.       Позже, после купания, когда одна из Сестер отводит к директору приюта, а когда-то монастыря, двери закрываются, люди исчезают, и коридоры пусты, остается только тусклый светильник, освещающую дорого обставленную комнату — дорого обставлена она по сравнению с жилыми комнатами других живущих в этом приюте людей. Тут и кровать двойная, и стол большой, на котором стоит маятник Ньютона — туда-сюда, и кресло глубокое, в котором двое тощих подростка свободно могут сидеть, и шторы плотные. Позже, этот мужчина, скорее старик для тринадцатилетнего подростка, усадит к себе на колени и будет спрашивать о том, на сколько ты хороший и послушный мальчик, будет гладить по коленке или пояснице, и его рука будет двигаться туда-сюда, туда-сюда. — Твой день сегодня был не простым. Ты, наверное, проголодался, хочешь поесть? Только стоит заслужить свой ужин. Мне же не нужно тебе объяснять, как хорошие мальчики должны каяться, чтобы потом получить милостыню? — Мужчина все гладил и гладил, подталкивая с колен на пол, чтобы в следующий момент откинуть голову назад и снова уставиться красными глазами на Лёшу.       А Лёша не знал, хотел ли он быть хорошим мальчиком или все же плохим. Сейчас ему не хотелось быть хорошим, но приходилось. А тогда, в день белого снега, в первый день пребывания здесь, ему не хотелось быть плохим. В день, когда его отец в очередной раз слетел с катушек и бросился на мать в пьяном угаре. В день, когда глаза мужчины, что считался его отцом, были красными. Мужчина тогда пришел вновь чужим, от него пахло табаком, дешевым цветочным ароматом, алкоголем и мочой. Пришел и увидел Лешу не в кровати в каких-то десять вечера. Кричал тогда он на женщину сильнее обычного и называл Лёшу выродком. Сказал, какой он плохой мальчик, раз не спит в своей койке мертвым сном. А мальчик просто проснулся не вовремя от кошмара, прибежав к маме на кухню, где она жарила макароны. Мужчина кричал все больше. И в какой-то момент толкнул женщину на пол, оседлав её, начал душить. Лёша хотел защитить маму, но мужчина лишь оттолкнул его и продолжил душить. Приподняв голову женщины за шею, он резко ударил её головой об пол. Так, не убрав руки от шеи, мужчина бил головой об пол жену — туда-сюда, уда-сюда, и её голова болталась точно маятник, окрашивая волосы и пол в красный.       Лёша плохо помнил момент, когда все трое оказались на улице, мороз щипал кожу, а снег казался горячим. И внутри все горело. Он помнил тела — одно хрупкое, ломанное, а второе — крупное и изуродованное. С каким наслаждением, страхом, отчаянием, съедавшим все внутри, он смотрел на второго. Казалось, что он вот-вот встанет, но мужчина лежал, выпотрошенный, а его глаза больше не будут красные, нет…его глаза теперь только красные, почти черные, и пустые.       Мальчик будто очнулся, огляделся и с парой осторожных остановок подошел к телу матери. Он постоял над ней, словно впервые видя, а в глазах было непонимание. Затем он опустился рядом с ней, чувствуя, что замерз и проголодался, коснулся её тела, а затем прижался. «Я не плохой…» Запах крови и пота смешались, а Лёша не мог понять, чего же он хотел больше — тепла или поесть?       Вновь его слуха коснулся женский голос: — Ты сегодня очень провинился, и я даже не знаю, как ты будешь искупать свой грех. А как ты знаешь, кто делает грех, тот от дьявола, потому что сначала дьявол согрешил. Отец Мефодий огорчен твоим поведением и уже приготовил тебе особое испытание для отпущения греха, так что вымойся хорошенько, а Сестра Анна тебе поможет. За ошибки надо платить, как свои, так и родителей.       Таисия Дмитриевна что-то еще говорила, что-то про завет Великого, про путь истинный, про то, как лучше подготовиться к искуплению. «Но как же хочется есть… или тепла? Нет, все же я чувствую голод». — думал он. — Я осознаю ошибку свою, — прервал мальчик женщину в ненавистном зеленом платье. — И ты признай ошибку свою, ибо ты грешна в своих деяниях, Сестра. Произнес он, глядя своими черными глазами в её зеленые, и казались ей его глаза чужими. Словно на неё смотрел не тот мальчик, что воспитывался в приюте столько лет, а сам дьявол во плоти смертного. Она хотела по старой памяти, глубокой и запрятанной, схватиться за крестик на груди, но тот крест давно спрятан в шкафу под заброшенной подальше рясой. Она смотрела в эти глаза — пустые и горящие одновременно, смотрела в свою же суть, а сердце её билось отбойным молотком. Последняя попытка принять уверенно-надменный вид провалилась с треском, когда губы мальчика приняли очертания ухмылки, а до ушей донеслось милостивое: — покайся. Вот только тут к гадалке не ходи, милости ждать не стоит. Бывшая Сестра Татьяна, нынешняя Таисия Дмитриевна, а среди воспитанников — Азазель, как демон пустыни, ведь она всегда ищет козлов отпущения в определенные дни, сделала шаг назад. И этот шаг напомнил ей о дне, когда она пошла против церкви, а выбравшись, казалось бы, из-под суда над ней, она ошиблась, и ей «обрубили крылья», сослав в этот старый монастырь в захолустье ещё юной двадцатипятилетней девушкой в качестве наказания. И вот сейчас, уже в достаточно зрелом, но еще не почетном возрасте, она стоит перед ухмыляющимся мальчишкой, в чьих глазах видит истинный судный день. В чьих глазах уже нет жизни, но есть голод и огонь, который оставит после себя только пепел. Дай Бог, хотя бы его. Мальчик тем временем сделал шаг вперед. — Покайся, произнес он, глядя в глаза, где зрачок то сужался, то расширялся. — Покайся, Сестра Татьяна, — вновь произнес он, шагнув ближе. — Во имя Его святого духа, покайся, пока можешь, — Произнес ей прямо в лицо последние слова. — Каюсь, — прошептала женщина, сложа в замок руки на груди и, смотря снизу в верх в глаза мальчика, который им уже и не являлся. А был ли он им? Или в нем всегда сидело это чудовище, что сейчас взирало на нее?       Девушка не успела ничего более сказать, как улыбка Лёши стала широким оскалом, а в следующую минуту грудную клетку женщины пробило чем-то тяжелым. Она только и смогла, что схватиться за ворот полосатой футболки, слабо дергая её — туда-сюда, туда-сюда. Клыки в улыбке стали длиннее, а губы побледнели: у одного — от натяжения, у другой — от страха. Зеленое платье начало стремительно темнеть, а тело медленно оседать. Оно было горячим, горячим внутри, и его рукам было так тепло, но жажда нарастала, а голод сводил желудок, кадык дернулся в имитации глотка, а в следующее мгновение в зеленых глазах — уже кошачьих, отражался один из таких любимых в лекциях, и таких ненавистных в жизни грехов — чревоугодие.