Литературные дочки-матери

Буквально всем народам мира без исключения пришло в голову сравнение земли с матерью. Мужем земли и отцом её детей коллективное бессознательное обычно назначало небо, по этой причине большинство небесных божеств — это мужчины. Но так как существовавшие с древних времён архетипы эволюционировали вместе с человеческой цивилизацией, то с появлением государственности, мать-земля начала превращаться в персонификацию страны, Родины. И тут у неё появляется другой жених — её хозяин. На протяжении практически всей истории правителями в основной массе были мужчины, потому такая пара в архаическом сознании выглядит вполне логично. В древнеиндийском эпосе есть сказание, в котором земля уподобляется невесте, а затем жене царя; овдовевши, она снова становится молодой девушкой и выходит замуж за приемника своего почившего супруга. Литература эпохи колониализма чуть тоньше обыгрывает этот троп: роман джентельмена из метрополии с туземкой можно трактовать как покорение новых земель завоевателем. На политических карикатурах и агитационных плакатах страны (именно страны, а не государства) часто изображают в виде женщины, особенно часто пропагандой эксплуатируется образ Родины как девы в беде, которую нужно спасать. В сказках и мифах власть над определённой территорией часто идёт в комплекте с невестой в качестве награды для героя, прошедшего испытания — к слову, испытание часто подразумевает победу над соперником, так же претендующим на даму сердца героя, что является метафорой свержения предыдущего правителя. Итак, теоретически любой любовный треугольник, в котором двое мужчин конкурируют за единственную и неповторимую женщину, можно свести к метафоре политической борьбы, вопрос лишь в том, насколько это соответствует замыслу автора. Применима ли эта схема к отношениям между месье де Реналем, мадам де Реналь и Жульеном? — Если ваши действующие лица не говорят о политике, — сказал издатель, — значит, это не французы тысяча восемьсот тридцатого года и книга ваша отнюдь не является зеркалом, как вы изволили заявить. (Красное и чёрное. Часть вторая, глава двадцать вторая. Прения) И в самом деле политики на страницах романа более чем предостаточно: мы видим интриги и в провинциальном Верьере, и в столице, и при королевском дворе, и при церкви, и даже в семинарии. Политика так часто открыто демонстрирует своё лицо, что читатель просто перестаёт искать её в истории об обычном адьюльтере, как он мог бы это делать, напиши Стендаль не такое панорамное произведение, а небольшой рассказ. Хорошо демонстрирует положение дел во Франции после свержения Наполеона одновременно вульгарная и слащавая картина Луи-Филиппа Крепена на тему реставрации Бурбонов под названием «Людовик XVIII спасает Францию». Франция здесь алегорически изображена молодой девушкой, король прижимает к ее обнажённой груди Хартию 1814 года, а за этими трогательным действом строго наблюдают монархи стран антианполеоновской коалиции, которые по сути и водрузили Людовика XVlll на престол, что правда, увлечённый не то дарованием конституции народу, не то пышными формами несколько обескураженной Франции (её фигура опять-таки отголосок образа богини плодородия), он не спешит занять трон своих предков. Отношение французов к Наполеону, вопреки стереотипу, не было полностью положительным, к примеру, когда к концу его правления (в 1813 году) в армию начали призывать с шестнадцати лет, его прозвали людоедом, однако так или иначе Наполеон не был навязан Франции извне, кем бы он ни был для неё — героем или злодеям — он был национальным героем или злодеем. Бурбоны же были настолько непопулярны, что в эпизоде заседания тайного общества ультрароялистов маркиз де Ла-Моль ностальгирует по оккупации Франции иностранными войсками, которые при случае могли подавить мятеж: Англия, по крайней мере её благородные лорды, так же как и мы, ненавидит подлое якобинство, без английского золота, Австрия, Россия и Пруссия не в состоянии дать более двух-трёх сражений. Но разве этого достаточно, чтобы привести к столь счастливой оккупации, как та, которую так глупо упустил господин де Ришелье в тысяча восемьсот семнадцатом году? (Красное и чёрное. Часть вторая. Глава двадцать вторая. Прения) Я позволяю себе ссылаться на Стендаля, так как для понимания его произведения важны не столько реалии конкретного исторического периода, сколько восприятие самого писателя. Путём нехитрых вычислений можно получить год свадьбы четы де Реналь: в 1827 году мадам де Реналь заявляет, что является подругой жизни своего мужа уже двенадцать лет, то есть она вышла замуж в 1815 — в год окончательного воцарения Бурбонов после разгрома Наполеона в битве при Ватерлоо. Мадам де Реналь с её наивностью и материнской добротой отлично подходит под архетип вечно юной земли: с одной стороны, её нужно защищать, она несамостоятельна и нуждается в опеке, с другой стороны, она заботливая мать, Жульену она в некоторой степени тоже заменяет его рано умершую мать, ведь именно с ней он познаёт безусловную любовь, и даже на суде, пускай его показания и можно списать на то, что он не хочет компрометировать свою возлюбленную, он говорит: — Я не льщу себя никакими надеждами: меня ждёт смерть; она мной заслужена. Я осмелился покуситься на жизнь женщины, достойной всяческого уважения, всяческих похвал. Госпожа де Реналь была для меня всё равно что мать. (Красное и чёрное. Часть вторая. Глава сорок первая. Суд) Символически Франция выходит замуж за правящий дом Бурбонов. Месье де Реналь на двадцать лет старше своей избранницы — он слишком много пожил для Луизы, как и олицетворяемый ним старый режим слишком много пожил для Франции. В портрете мера Верьера, который даёт Стендаль, угадываются черты типичного представителя дворянства эпохи Реставрации: Он кавалер нескольких орденов, у него высокий лоб, орлиный нос, и в общем лицо его не лишено известной правильности черт, и на первый взгляд даже может показаться, что в нём вместе с достоинством провинциального мэра сочетается некоторая приятность, которая иногда ещё бывает присуща людям в сорок восемь — пятьдесят лет. Однако очень скоро путешествующий парижанин будет неприятно поражён выражением самодовольства и заносчивости, в которой сквозит какая-то ограниченность, скудость воображения. Чувствуется, что все таланты этого человека сводятся к тому, чтобы заставлять платить себе всякого, кто ему должен, с величайшей аккуратностью, а самому с уплатой своих долгов тянуть как можно дольше. (Красное и чёрное. Часть первая. Глава первая. Городок) Под маской Жульена легко узнать революционные силы: он сын плотника без роду и племени, в нём собраны практически все достоинства и пороки молодости, он амбициозен, умён, он горд, он смел, и его постоянно подозревают в неблагонадёжности. Войдя в дом де Реналей, он разрушает светлый образ своего патрона в глазах его жены — получив возможность сравнивать, Луиза осознаёт всю ничтожность своего мужа и всей душой верит в то, что рядом с Жульеном она была бы куда счастливее (кстати, большинство женских персонажей, появляющихся в романе, жертвы чар и красоты Сореля). На размышления о том, что в лице мадам де Реналь Франция изменяет действующей власти с оппозицией меня навела следующая цитата: — Не знаю, что со мною будет, — сказала она, — но только, если я умру, обещай мне, что ты никогда не покинешь моих детей. Близко ли ты будешь от них, далеко ли, постарайся сделать из них честных людей. Если опять будет революция, всю знать перережут, а их отцу, вероятно, придётся эмигрировать — из-за того крестьянина, которого тогда убили на крыше. Не забудь о моих сыновьях… (Мадам де Реналь прощается с Жульеном перед его отъездом в безансонскую семинарию. Красное и чёрное. Часть первая. Глава двадцать третья. Огорчения чиновника) Просьба мадам де Реналь звучит достаточно странно, если считать, что речь идёт только об отношениях между тремя людьми, ведь каким бы ни был господин де Реналь, эмигрируя, он бы наверняка забрал с собой сыновей, и тем не менее мадам де Реналь просит именно Жульена позаботиться о её детях. Замечу, что этот эпизод имеет близнеца: Жульен обращается с той же просьбой к своей возлюбленной перед казнью — его утешает мысль о том, что она станет опекать их с Матильдой ребёнка после его смерти. Возможно, Стендаль хотел подчеркнуть силу доверия влюблённых друг к друг и показать этим, что из них бы получилась хорошая семья в других обстоятельствах. Сравним с «Анной Карениной» и вспомним, какой заброшенной выглядит даже общая дочь Анны и Вронского, трудно вообразить, чтобы Анна, завещала Вронскому Серёжу, или Вронский, умирая, поручил Анне присматривать за своими внебрачными детьми от предыдущей пассии, если бы они существовали. Однако мне думается, что дело тут не только в желании автора лишний раз похвалить эту пару даже в ущерб здравому смыслу. Если же политические силы, которые олицетворяет месье де Реналь, после переворота просто теряют полномочия как-либо влиять на судьбу следующих поколений, то желание Луизы вверить свих детей Жульену уже становится куда более понятным. Так как принято считать, что мать любит всех своих детей одинаково, то эту просьбу также можно перевести с языка метафор как мольбу Франции не устраивать расправу над дворянским сословием, как это происходило тридцать лет назад. Стендаль очень снисходителен к измене своей героини, если не сказать, что он её прямо одобряет; кому же он не прощает измены — так это Жульену. Чем дальше он находится от мадам де Реналь, чем больше он забывает её ради честолюбивых планов, тем темнее становится в его душе. С помощью этой метаморфозы автор критикует оппозицию, для которой идеи больших свобод для населения это не цель, а средство пробиться к власти, впрочем, в тексте есть и прямая критика либерального крыла: например, господин де Реналь, потеряв пост мера, с удивлением обнаруживает, что теперь он будет избираться именно от либералов, то есть он просто находится в поиске своей электоральной ниши, взгляды его едва ли меняются. А любил ли я много? Ах, я любил госпожу де Реналь, но я поступал чудовищно. И здесь, как и во всём прочем, я пренебрёг качествами простыми и скромными ради какого-то блеска… Да, но какая будущность открывалась передо мной!.. Гусарский полковник, если бы началась война, а в мирное время — секретарь посольства, затем посол... потому что я бы, конечно, быстро освоился в этих делах... Да будь я даже сущим болваном, разве зять маркиза де Ла-Моля может опасаться какого-либо соперничества? Все мои дурачества простились бы мне или даже были бы поставлены мне в заслугу. И вот я — заслуженная персона и наслаждаюсь роскошной жизнью где-нибудь в Вене или Лондоне…(Размышления Жульена после получения смертного приговора. Красное и чёрное. Часть вторая. Глава сорок вторая) В конечном итоге предав мадам де Реналь и даже попытавшись её застрелить, когда она встала на пути его амбиций, Жульен погибает, а вслед за ним спустя три дня умирает и сама Луиза — вслед за надеждой для страны иносказательно умирает и сама страна. Если «Красное и чёрное» легко назвать этакой политической басней о современных автору нравах, то в «Анне Карениной» политика уже глубоко второстепенна. С другой стороны, некоторые исследователи предпринимали попытки подломить сюжет романа Толстого под ту же схему. Итак, в нашем распоряжении снова оказывается прекрасная молодая женщина, притом она очень эмоциональна и часто иррациональна в своих решениях, как это положено природным силам (предположим, что Анна выступает в романе элементалем земли), которые всегда противопоставляются рассудительности и логическому мышлению; её консервативный муж не первой молодости и красавец любовник. В тексте был сделан акцент на том, что дядя, воспитавший Алексея Александровича, был любимцем Николая I. Толстой крайне негативно относился к этой исторической фигуре, достаточно вспомнить памфлет «Николай Палкин» и полковника из рассказа «После бала» с его «белыми à la Nicolas I  подвитыми усами». Характер Каренина как бы обожжён этим периодом запретов и формальностей, и потому он вполне бы годится на ту же роль, что и у месье де Реналя — роль поверженного идола минувшей эпохи, не желающей вовремя уйти со сцены. Треугольник это жёсткая конструкция, однако символический любовный треугольник власть-страна-оппозиция не выдерживает давления никакой критики из-за Вронского. Не промелькни искра между ним и Анной, Алексей Александрович и Алексей Кириллович имели бы все шансы быть довольными друг другом, ведь их интересы больше нигде не совпадали. Вронский ни разу не выказывал скепсиса относительно служебных дел Каренина, он отвергает предложение Серпуховского вступить в его партию, и в своём уезде во второй половине книги он занимается вопросами, которые опять-таки никак не пересекаются с деятельностью Алексея Александровича. Занявшись своим родовым имением, Вронский предпочитает самые современные подходы: тут тебе и больница, и школа для крестьян, и машина для сбора урожая, и новая английская мебель, но Каренин вроде бы не имеет претензий к техническому прогрессу, и попади он случайно в Возвиженское, не поняв, у кого он в гостях, полагаю, он бы мог заочно похвалить хозяина. Противоречие здесь у Алексея Кирилловича скорее бы возникли с Лёвиным. Можно долго со всех сторон рассматривать Вронского, щурить по очереди левый и правый глаз, но прометейских замашек он лишён напрочь. В предыдущей части уже оговаривалось, что Толстой исповедовал куда более суровую мораль, нежели его кумир, но я думаю, Лев Николаевич не так строго спросил бы со своей героини, если бы он, как и Стендаль, подразумевал, что его Анна это нечто гораздо больше, чем просто обыкновенная женщина, запутавшаяся в своих желаниях. Но нам никто не может запретить пофантазировать о том, что было бы, если бы Толстой тоже захотел поиграть в политические аллегории. Могу предположить, что, во-первых, личность Алексея Александровича претерпела бы значительные изменения, например, в нём должна была бы появиться жестокость, спесь, высокомерие, а во-вторых, госпоже Карениной достался бы другой любовник — скажем, не Вронский, а революционер Николай Лёвин или его брат Сергей Кознышев (было бы забавно и символично, что он тёзка любимого сына своей пассии), хотя автору явно не нравится их подход к решению социальных проблем, так что развязка вновь была бы трагической. Возможно, спасти Анну Аркадьевну оказалось бы под силу Константину Лёвину? Как-никак автопортрет самого Толстого, а не соглашаться с собственными общественными воззрениями перебор даже для такого сложного и многогранного писателя.