тяжесть внутри.

— …Юр, мы можем поговорить? Влада мелко трясет от чарующего холода кафеля, когда приходится опустить ноги на пол, и тянет в жар мягкие выразительные щёки, когда парень — его парень, его первая школьная любовь, его последняя детская влюблённость, его единственные настоящие, крепкие отношения, держащие на поводке у самых ног, — через зеркало над раковиной смотрит. Смотрит в глаза, равнодушно и тихо. Как и всегда, как и все два года старшей школы. Как всю жизнь смотрят на Влада люди, которые ему дороги до удушающих слез под кипятком в полночь. Юра не говорит ни слова. Просто холодно смотрит и ждёт продолжения, ведь его усыпанное серебром время воруют по крупицам. Его золотое время ворует тот, до кого ему нет дела — только выгода. Потрахаться и отпустить, потрахаться и сдохнуть. Юре не нужны лишние проблемы в виде отношений, где нужно любить. Юра слишком много переискал среди толпы, чтобы найти такого наивного и невинного золотого мальчика с рубиновыми прядями и сапфировыми глазами. А на запястьях он постоянно носит изумрудные браслеты, подаренные Перфиловым от балды. Самая настоящая ненужная побрякушка — но Влад хранит их как зеницу ока, как чисто выведенный бриллиант. Не человек — набор драгоценных камней. Из них слеплен, ими набит изнутри, даже дышит частицами этого величия и дорогостоящего металла. И Юре нужен этот металл — не более. А Владу нужна любовь — добрая и тёплая. Настоящая. Любовь, с которой возятся до самого гроба, до последнего вздоха, до конечного блеска в глазах. Любовь, которая даёт новую жизнь и скрепляет две взрослые, пожившие. Любовь, которая хранится в сердцах вечность. Владу нужна правильная и честная любовь. — …Почему у нас не может быть здоровых отношений? Как только Юра отводит взгляд обратно на себя, Влад имеет волю потянуть к накаченному телу худые, изящно тонкие и нелепо длинные, руки и неловко обхватить поперёк торса, горячего и родного, — на нём, на любимом человеке, удавалось пару раз полежать, где-то в гостях, когда Кособуцкого брали с собой по принципу «чтобы был на виду, чтобы была игрушка под боком». Он прекрасно знает, что не обладает никаким правом трогать важную шишку без разрешения. Пока Перфилов смотрит в его сторону, Влад не должен тянуться, не имеет возможности пользоваться своим же телом. Не имеет права вообще чем-либо пользоваться и в тесном контакте находиться с тем самым, кого уважает вся школа. Влад знает: он чужая собственность. Ему не привыкать быть чьим-то, быть красивой куколкой с длинными изящными ножками (с по-женски округлыми бедрами и худыми до самых маленьких косточек щиколотками) и большими — огромными, чрезмерно космическими в размерах, если сравнивать со многими остальными отбросами, — голубыми, небесными глазками, как у настоящих Барби или Братц. В этой парадигме отношений Перфилов — безжизненный Кен. К сожалению, он даже не улыбается, как фигурки в магазине: только тянет пластиковые руки, когда сам захочет; только бессмысленно целует в мягкое личико, когда появляется желание выразить каплю нежности — если пьяный или под легкими наркотиками. Трезвый и спокойный Юра считает Кособуцкого ненужной вещью. Лишним человеком. Тем, что его собственность без договора и никуда не уйдёт, а потому можно не париться. — Потому что я тебя не люблю, — спокойно, излишне спокойно — а под тишиной эмоций скрывается вулкан упреков за своеволие куклы на воображаемом поводке и гейзер ненависти, когда ощущается жар чужого тела снова, — отвечает Перфилов, продолжая глядеть на свое мокрое лицо, в первую очередь на крупные капли на подбородке. До полотенца тянуться не хочется. — Я люблю твое тело, твой голос. Но не тебя, — Юра чувствует ком в горле, вязкий и тяжёлый. Он говорит свою правду, зазубривает её — и прячет сердце под тонной слов, чтобы не задели, не коснулись, не взглянули. Влад — никто, он не имеет права тянуться к самому сокровенному, к тому, что скрывается с малых-ранних лет. Не имеет права, но старается. — …Вот такой я мудак, — на выдохе. Перфилов опускает взгляд ниже и видит: длинные худые руки не поперёк, а наискось. Словно правда тянутся к сердцу — но боятся разбить, разрушить. Боятся сами исчезнуть. — Это не так, — Влад всё ещё дрожит, и это чувствуется. Видно, как пальцы его дёргаются — тремор настигает излишне редко, но излишне невовремя. Можно почувствовать, как мальчишеское сердце, едва скрытое под рёбрами, оглушает обоих в ванной комнате. Ему страшно облажаться, но страшнее сейчас упустить нить разговора. — Наверное, сам того не понимая, ты обеспечил мне защиту… — он неровно сглатывает, делает рваный вздох и с потугой выдыхает, собирая мысли и эмоции в одно целое, — …от тех, кто кошмарит всю школу… — он вздыхает повторно: легко, плавно и наконец-то умиротворенно. Рядом с любимым человеком, сильным и безошибочным, хочется тоже быть идеалом без изъянов и слабостей. — Спасибо… Кособуцкий борется с дрожью в коленках и пальцах. Утыкается лбом в чужую спину, носом робко прикасается к выемке поясницы, к ленте заметных издали позвонков. Возможно, щекочет копной обсидианово-рубиновых волос, мягких и едва волнистых. Ни одна расческа не в силах справиться с их мощью; а Юра в силах. Юре всё и вся по силам. Но он свое могущество не ценит. — Ты же понимаешь, что это не оправдывает мои поступки, — Перфилов усмехается — возможно, даже посмеивается: над чужой невинностью, над своей черствостью, над общей нелепостью. Он в зеркало скалится, выгибает шею и хрустит позвонками. Влад чувствует их движение и слышит так громко и так оглушающе, что жмурится и жмется сильнее. Ищет защиту, как ребёнок. — Однажды ты найдешь того, кто полюбит тебя. Ком в горле падает вниз. Кажется, они оба слышат, как эта смесь негатива плавится, разъедается желчью в желудке, рассасывается по крови, но не приходит в действие. Удивительно, но Перфилов спокоен — не холоден, не умертвлен эмоционально, а просто спокоен. Он что-то чувствует, но не отрешается. Влад думает, что у него есть шанс. — Но если я хочу, чтобы это был ты? Голос Влада далеко: кажется запредельно тихим и фоновым, жужжащим. Сам он — его личность, его внутренний глубокий мир, который так на показ неинтересен Юре, — есть, совсем рядом, совсем под боком — до впервые сбитого дыхания. Несмотря на то, что они, по желанию кукольного хозяина, трахаются, как кролики, на каждой почти еженедельной тусовке, Перфилов впервые сейчас ощутил близость, интимную и достигаемую только любимым партнёром. Любимым. Юра, к сожалению, не знает, каково это — любить. Когда-то он испытывал это дурацкое детское чувство. Из слова «любовь» можно составить слово «боль», а в слове «любить» есть слово «бить». «Боль» и «бить» — вот что скрывается за нежностью и заботой. Юра ужасно прекрасно знает, что любить кого-то — это страдать. Его детство строилось на том, что отец бил мать, а мать била сына. И отец бил сына. Даже, кажется, родственники, близкие и дальние, били его — морально, в самое сердце на поражение. Все били Юру, все любили Юру по-своему. Грубо и холодно. Юра чувствовал себя слабым и маленьким, когда его любили. Когда давали подзатыльники, отбивали пощечины, толкали в плечи. Юра был ребёнком. И ребёнок, ломаясь изнутри, обещал себе: никогда не быть слабым и маленьким. Не плакать, не выть, не ныть и не привязываться, чтобы тебя не посчитали удобным для насмешек и издевательств. Чтобы не попасться в лапы бездушной твари, нужно самому стать бездушной тварью. И с этой ролью Перфилов справляется до сих пор. До этого разговора. — Может, я и знаю, — робко продолжает Влад, наблюдая за неловким молчанием партнёра, — что это никогда не произойдёт, но я так хочу, чтобы это был ты. Кособуцкий, забирая мифическую, выдуманную власть в их паре, поднимается с бортика, выглядывает из-за рельефа массивного плеча. Его глаза — два сияющих сапфира, два глубоких озера; и, вроде, у Юры такие же: яркие, небесные, внеземные, — а в них видно только дно. Поверхностное, без выемки в сантиметр; не глаза — бесформенная безжизненная лужа. Как и вся жизнь — бездушная, глупая, ненужная. Мизерная в сравнении с чужой свободой от оков детских травм. Влад смотрит слегка напугано и взволнованно, но все равно прижимается сзади, обхватывает поперёк грудной клетки и пытается пробраться в самое сердце, чтобы подцепить на воображаемый крючок и влюбить в себя. Он сначала прижимается щекой к выемке у шеи, ищет слабые места, чтобы пробраться к мозгу, расчётливому и холодному, держащему эмоции под строгим контролем; а затем и целует в нее — в неловкую, лишнюю, вредную ямку неидеальности и прогреха гладкости, прямолинейности кожи, — оставляя иллюзию горячего отпечатка. Перфилов считывает, фиксирует, запоминает: Влад — нежнейшее существо, добрейшее существо. Невинный и наивный ребёнок. То, что не должно быть испорчено взрослым миром. То, что не должно быть разрушено Юрой из зависти. Чему может завидовать самый уважаемый старшеклассник и заводила всех школьных вечеринок? Чему он может завидовать, если Влад — серая мышь на протяжении одиннадцати лет, которой случайно удалось выбиться в люди и стать парнем лучшего мальчика во всём учёбном заведении? Влад — пустое место, которое ни с кем в классе не общается, а за пределами школы тусуется с такими же отбитыми молчунами-отбросами — некими Костей и Андреем со старого, затхлого от уныния города, колледжа. И то их за красивые глазки пустили да по доброте душевной, семейной. Костина мама всегда умела пропихнуть своего ребёнка куда угодно и без вопросов. А где Костя — там и Андрей без лишних объяснений взрослым. Юра завидует (уже правда завидует) даже этому — даже чертовым дружкам своего парня. У них же, как бы там ни было, есть контакт с родителями, есть взаимопонимание и доверие, есть мамина любовь и папина гордость (или, как минимум, одно из двух). А у Юры — ничего. Ни мамы, ни папы, ни брата с сестрой. Точнее, все они есть — просто Перфилов им не нужен. Желанный ребёнок, но неудачный; родной подросток, но нелепый и невоспитанный. Но никогда не любимый, несмотря ни на что. «Нелюбимый,» — думает Юра и бьет по керамике раковины. Кожей чувствует, как Влад дергается, вцепляется в чужое тело и поднимает взгляд в отражение чужого лица. Они смотрят друг на друга, как и прежде — но теперь в зеркале видны две жертвы. Одна — родительского насилия, другая — сверстнического безразличия. — Юр… Я хочу, чтобы это был ты. Он заново производит свою главную мысль, потому что знает: Перфилову нужно повторять. До него иногда не доходит: что его уважают и без страха, что его считают хорошим и без доказательств этого факта. Что его любят — и по-детски наивно-невинно, и по-взрослому сдержанно-гордо. Влад, конечно, любит, но боится об этом сказать напрямую. Как будто ждет, что из-за этого Юра его бросит. Влад вообще боится Юру потерять. И для ребёнка это нормальный страх. — Не знаю… — Перфилову тяжело говорить: он идет поперёк себя самого, закрывает сердце в импровизированной железной клетке с проёмами в два миллиметра, прячет своё истинное нутро — доброе, детское, такое же желающее любить и быть любимым. Юре плохо. Плохо от того, что приходится быть жестоким, и от того, что он боится что-то изменить. Плохо от того, что он хочет любить и быть любимым — и готов, реально готов выбраться из своей скорлупы липкого образа; плохо от желания схватить Влада за плечи и прижать к себе. И никогда, ни за что, ни в коем случае не отпускать. Но боится. Боится в ответ. Ничего не остаётся, как продолжать биться головой о стенку: — Юр… Я… Влад чувствует, как рвутся нити, провода — все соединения между взглядами; как рушатся мосты детских сознаний. Как разбиваются сердца. И Влад понимает: всё из-за слов. Слово не воробей, но, образно говоря, глаза выклевать тоже может. Кособуцкий чувствует: белки жжет, радужка расплывается, а зрачок выедает осознание. Хочется плакать. Влад не знает причину, но сетует на все те же слова, которые он не сказал. В чем проблема произнести три главных, самых важных слова, составив из них глубоко-чувственное признание? Разве это такой непосильный труд? — Ты мне… типа… нравишься… Влад жмурится, напряженно выдыхает под самое ухо и основательно прячет лицо в рельефе юношеско-мужского плеча. Прячется, чтобы снова не кольнуло сердце, чтобы вновь не задели струны души. Чтобы просто не было больно, как обычно и бывает. Юра никогда не скупится на то, чтобы ранить. Кособуцкий знает: всё, конечная. Дальше для него перевалочного пункта нет — только дать обратный ход. Или же идти напролом, коли себя совсем не жалко. — Ну… Я тебя… Люблю тебя, Юр… Оба дергаются от этого слова: один — от прилива злости, другой — от осознания своей ничтожности. Но, в конце концов, оба — от страха. Влад начинает крупно дрожать, потому что реально понимает: дальше только верная гибель. И он бы — правда бы — пошел вперед, но стоит только осмелиться сделать вздох и поднять голову — в отражении встречаются глазами. Они не знают, сколько уже несказанного было сейчас упущено: то ли секунда и не мелькнула, то ли счёт перевалил за десяток минут, — но точно чувствуют кожей: мышцы не расслабились, напряжение не ушло. Кособуцкий знает: всё, конечная. И потому старается быстро ретироваться из ванной комнаты, спешно извиняясь за своеволие — опять. — Прости, Юра, я не… — за спиной Перфилова шуршит джинса, стёгается ремень и щелкает замок, — Нет, пожалуйста, я не хотел, давай забудем это… — футболку — черная, с череповидным (почти смертенесящим) рисунком на всю грудную клетку — надевает излишне небрежно и угловато мнет по всем фронтам, — Прости, я больше не буду, честно… — в левую руку хватает кепку, сжимая ее очень нелепо (даже не задумывается, что придется выглаживать для последующей идеальности). Последней вещью берет косуху — не замечает, что она не его вовсе (Юра, как только протрезвеет, обязательно всыпет ему по первое число, ведь не любит делиться своим; скажи спасибо, что потом еще ветровку хлипкую вернет, а мог бы выкинуть — как и свои чувства). Даже сейчас, в критический момент, успевает ошибаться — и обращать на себя внимание. Влад тянется к дверной ручке и защёлке, внезапно переключается на шум снаружи: люди смеются, пьют (даже различимы знакомые, со школы, голоса за тонной смеха и звона бутылок) и над их гулом льётся обрывистая музыка (нельзя точно распознать жанр, нынче всё стало одной мелодичной кашей из слов и баса). Он не сразу понимает: древесина предательски холодная, несмотря на духоту в комнате. Черт бы побрал такие температуро-устойчивые двери покупать в королевские пентхаусы. За пониманием — боль в локтевом суставе, но кричать запрещено: присутствие Юры и отсутствие разрешения дают сдержаться. Кособуцкий шипит куда-то в дверь и следит за своим дыханием, чтобы успокоиться. Оно сбивчивое, тяжёлое и напряжённое — как будто страшно. Перфилова заводит вжимать партнёра в вертикальные поверхности больше всего и прижиматься сзади — и Влад дёргается только раз: когда обманчиво думает, что к нему опять влечёт. Кажется, отсутствие сдвигов в их отношениях пугают не меньше, чем разрыв или — в немыслимых и детских мечтах — выход на новый уровень доверия. Глупости же, ну. И боязненные мысли глупые такие, бессмысленные. Влад жмурится от них и принимает позицию жертвы полностью, позволяя собой вертеть как угодно. Юра всего лишь поворачивает его лицом к себе и за вздрагивающие плечи прижимает к так и не открытой двери. Кособуцкий преждевременно открывает глаза и молча благодарит за не вывихнутую руку, ранее схваченную под локоть. Они смотрят друг на друга так, будто между ними реально что-то большее, чем просто полупьяный секс и безопасность в стенах школы. Они смотрят долго и мучительно — и явно играют неопытных детей, поменянных местами: первый сводит центр внимания на собственную защиту, а второй — на другого человека в принципе. — Что мне сделать, чтобы ты-? Юра ломается на напряженном выдохе и замолкает, опасливо скалясь. Неизвестно, что ему надо: чтобы раненый мальчик ушел с концами или, снова и в бесконечность доверившись, навсегда остался прямо под боком. Как бы там ни было, исход будет один. — Поцелуй меня. Влад, подхватывая момент, говорит это резко, серьезно и с надломленностью, переходящую в истерический припадок, в голосе. Страшно, волнительно, но главнее этого — больно. Оба почти не дышат — долго обдумывают сказанное. Посещает удушающая мысль в самый крайний раз: всё, конечная. На этот раз точно. Последнее, что Влад запоминает с того вечера, — горячее липкое касание к своему лицу и пламенеющее сердце, упирающееся в ребра с убийственной силой.

***

— Как думаешь, я точно не сделаю ему плохо? Юра сидит на крыльце и потягивает лёгкую сигарету, щедро отданную (последняя, между прочим!) в знак уважения и принятия в новую компанию. Дым у таких не совсем привычный, но вкусный, приятный, отдаёт чем-то по-домашнему тёплым. Собеседник курит предпоследнюю. Колледж испортил напрочь, вынудил приспособиться ко многому социально неприемлемому: пыхать за минуту, пить без отдачи в голову и иногда врать — хотя не врать, а обходить правду стороной. Мама уже не спорит, не давит, но явно подозревает во многом. Впрочем, пока ребёнок с более надёжным лицом, можно не волноваться. — Не знаю. Андрей сказал, что за вами нужно следить. Вы же дети ещё. Юра слабо пихает локтем в бок. Костя смеётся так, будто того не хочет. — Вы одного с нами возраста. И по бегающим друг за другом Владу и Андрею было ясно: возраста они одного, но разного мировосприятия. В этих двоих неугомонных жизнь Вселенной живёт: вдохновение щебечет утренними птицами под окном и вечерними сверчками отражает звуки от стен дома; радость глядит кошачьими бусинками снизу вверх и просит погладить её хорошенько; спокойствие кроется в любви. Юра улыбается, видя, с какой дружеской любовью Андрей касается плеча Кособуцкого и с какой нежностью выкрикивает: «Ты водишь!» Такие дети. — Одного возраста, Юр. Не мировосприятия. Перфилов едва поворачивает голову и смотрит на дышащего благами невинной природы Костю. Он спокоен настолько, что не возникает вопросов по поводу сказанного. Будто понимание детской философии из его внутреннего космоса вываливается вместе со словами. Юра вглядывается чуть лучше и видит самое важное: Костя смотрит на Андрея так, как Влад смотрит на Перфилова. Искренне, доверчиво, открыто. С любовью. Спокойствие кроется в любви. — Храни его, Перфилов. Иначе голову откручу. И улыбается так же нежно, влюблённо. Не ему — а глазастому и вертящемуся вокруг дерева Андрею. Владу явно его не поймать — у рыжего веснушчатого после жаркого лета кота ловкости и проворности больше, колледж приучил. Юра возвращает голову в первоначальное положение и улыбается почти так же — лишь более смущённо, скромно, с опаской. Улыбается Владу, который крест над головой показывает и останавливается посреди поля, чтобы отдышаться хорошенько. Улыбается Владу, у которого глаза блестят сильнее отражающих свет очков в руках самого Перфилова; у которого щёки здоровой розовостью светятся, у которого радость на лице не сходит. Улыбается Владу, который его. — Обещаю, сохраню. Костя смеётся так, будто того не хочет. Юра пихает его в бок и поднимается с места, чтобы стать участником — уже не только богемной компании, но и игры. Влад и Андрей визжаще разбегаются в разные стороны. И улыбаются.