[Штаб SAS, кабинет военного психолога, 6 марта 2009]
Выдача приговора сопровождалась лишь глухим стуком опускающейся печати и шелестом бумаги, блестящей от невысохшей краски. У его судьи – молодой, красивой женщины в армейских штанах и белом халате – были очень тонкие руки и прозрачные запястья, не скрывающие переплетенье густо-синих вен: громоздкий штамп казался слишком тяжелым для них, и все равно практически летал над пунктирными линиями, опускаясь, опускаясь и опускаясь. Расплывающиеся красные контуры, его личный приговор, тавро на свиной шкуре, оттиск на свисающей туше парного мяса, горячего и пышущего от неспущенной крови, не-живого, но еще и не-мертвого, – стопка документов, тщательно подшиваемых в личное дело. Закрытое. Забракованное. «Годное». «Негодное». «На техническую утилизацию». – Спасибо, мэм. – Благодарим за службу, мистер Райли.***
[База, кабинет генерала КаАб� б�а, 18 мая 2009]
Некоторым вещам было суждено случиться, так или иначе, просто он никогда не подозревал, сколько выписано по его душу. С каждым разом казалось – более чем достаточно. Бог говорил – достаточно не будет никогда. Бог смотрел на него глазами заебавшегося от жизни генерала, спокойного в своей жесткости, затраханного своей жестокостью, и все еще жестокого. Документы на столе перебирались бесконечной игральной колодой; ему бы Флеш-Рояль, не меньше, но все тузы уже давно затерлись в -станскую пыль заношенными берцами. Один шанс. Золотой – волчий – билет. – Сержант, – выдали иссохшие, старческие губы с бороздами заломов по углам. – Сержант Саймон Райли, два с половиной километра за девять минут, тринадцать километров за тридцать две минуты. Афганистан, поддержка в Индии, Пакистане, участие в группе по урегулированию конфликта в Венесуэле… Лист накладывался на лист прямо перед его лицом, сухая бюрократическая писанина, запечатлевшая его короткую историю. – Нижний, – сухие руки задержались на очередной папке. – Сколько вы пробыли в плену у Роба? – Около месяца, сэр. Подернутые старческой поволокой глаза удовлетворительно блеснули. Месяц плена у картеля Зарагоза: один мертвый Эмануэль Роба на одного выжившего Саймона Райли. Удивительно простое уравнение, как для вооруженных сил, утопленных в консервативной прагматичности по самые яйца. Сопутствующий ущерб… не имел значения. Папка целиком отправилась в шредер, стекая через него прямо в урну тонкими белыми лоскутами. Драматично. Но доходчиво. – Мы убьем вас, сержант, и убьем этим выстрелом весь выводок зайцев. Вы согласны? И все же, Бог – по-своему милостив. Как по-своему милостив забойщик, перерезающий скотине горло, сочувствующий, молящийся и праведный. Оставляющий тушу содрогаться в болоте собственной крови, пока не сольются последние капли и пока мясо не станет чистым. Это не про жестокость. Не то чтобы забойщик хотел быть жесток. Но он был. «Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь, Господь дал, Господь и взял; как угодно было Господу, так и сделалось». Было бы о чем печалиться. За душой – рваным обоссаным тряпьем – не осталось ничего, кроме ровного ряда могил. Никаких болевых точек. Идеальный солдат. Смерть – такое же предложение, как и любое другое, лучшее, которое ему до сих пор делали. Чистая история. Чистая личность. Чистое прошлое. Разъяренные псы Зарагозы, роющие землю и орошающие ее трупами. Все – по его честь. – Да, сэр. – Капитан Прайс будет отвечать за вас весь период реабилитации. И после, если потребуется. Бог посмотрел на него потерянными глазами молодого капитана, не просившего такой ответственности и такой ответственности, скорее всего, не заслужившего. Ни в одном из смыслов. И все же, Бог – тот еще ублюдок.***
[Штаб SAS, конференц-зал, 10 августа 2023]
Соуп передал им информацию, «непроверенный доверенный источник» – со слабой складкой на лбу и звенящим напряжением в плечах. Отчетливым, видимым зудом в загривке, укрытом манким бисером выступающего пота; и пахло сладко, густо, раздражением, гнилью и смертью, и этот запах медленно наполнял легкие, расправляя каждую альвеолу до приятного хлопка. Маленького взрыва. Пахло Мексикой. El Día de Muertos, приносящий свои дары на протянутых гниющих пальцах. Бойтесь данайцев… В получившемся плане не было ничего особенного, кроме открытого ебанизма. Гоуст достаточно служил в 141-ой, чтобы привыкнуть и не возникать. Армия Кастовии и без того запросила их в поддержку, борьба с террористами, с теми кустарными хаджу, оттесненными в самое сердце пустыни, чье вооружение плакало ржавыми пулями, а из явной опасности – явное отчаяние смертников. Ничего, с чем бы армия не справилась самостоятельно. Но начальство помнило проеб и стремилось исправить его как можно скорее, бросая их задницы в самое пекло. В прямом и переносном. Обычные подковерные игры. Если бы не ласковый привет от Зарагозы, мертвой в его голове уже как пятнадцать лет. – Расклад такой, мальчики, что мы сидим на пороховой бочке, – усталая улыбка Ласвелл не внушала ни оптимизма, ни особого доверия. Все это больше походило на тычки слепого кутенка в попытках отыскать материнское брюхо, но никак не спецоперацию с предполагаемой диверсией и шпионажем. С другой стороны, хули им оставалось? Обманул однажды – позор тебе, обманул дважды – позор мне. И Кастовия как никогда раньше пестрела выброшенными красными флагами и ощущением перманентного наебалова, даже больше, чем в тот раз, едва не стоивший ему жизни. Прошлое давно играло с ним в салочки, но сейчас, похоже, намеревалось наконец догнать. – Ну и сколько я стою? – спросил Гоуст с долей юмора в голосе. – Цена маленького африканского государства тебя устроит? – Маловато. Напротив тихо посмеялся Гас, скрывая улыбку, а сбоку мариновался в собственной злости Джонни, глотая обвинение за обвинением: слова ухали в соляную кислоту с едва слышным плеском и растворялись, потрескивая переработанной энергией, все копящейся и копящейся под смуглой кожей. Ебанет? – Вам нельзя показывать свою осведомленность. Мы до сих пор не можем быть до конца уверены, кто именно из наших текущих союзников продался картелю, и будет разумным остерегаться всех, – спокойствию Ласвелл оставалось только позавидовать, но на то она и продала в свое время душу ЦРУ. – Кто-то, кто имеет достаточно доступа или связей, чтобы раскрыть мою личность. – Или кто знаком с тобой лично. Или кто знаком с ним лично. – Мы думаем, что скорее всего тебя попробуют перехватить при выполнении задания, а затем списать на без вести пропавшего. Едва ли они заинтересованы в быстрой твоей кончине, – Прайс размышлял вслух, пальцы его бегали по столу неровной, неритмичной дробью; Джон тоже продал свою душу ЦРУ, но спокойствие давалось ему троекратно сложнее. Он знал. Знал в подробностях. И о прошлом, и о настоящем, и, похоже, о будущем, транслируя тяжелое, нехорошее предчувствие. Того самого наебалова, лизущего огненными языками затылок. Они хотели подпустить картель так близко, как только возможно. Так близко, что никто не мог по-настоящему гарантировать, что все пройдет гладко. Олл-ин и никаких новых раздач. Им нужен был картель. Картелю – нужен был он сам, и, в целом, сделка звучала не так плохо, как казалось на первый взгляд. Подразумеваемое и невысказанное потрескивало в воздухе, будто первые предвестники грозы, Соуп наполнялся разряженным озоном – осознанием и пониманием, к чему все шло. Шестеренки в его голове шелестели с приятным звуком, отражаясь на лице чистым ужасом и неверием. Соуп принес командованию информацию, как хороший мальчик, а теперь не мог справиться с последствиями. Картинка складывалась: не самая красочная и весьма непритязательная, судя по леденящему взгляду, пронзившему капитана, – достойного заморозить сам ад. Гоуст понятия не имел, что конкретно Прайс рассказал ему тем днем, но это что-то плескалось в МакТавише обещанием скорого шторма. Что он ему рассказал?***
[Штаб SAS, кабинет капитана Прайса, 23 мая 2009]
– Нам нужны какие-то правила, – капитан сидел напротив, между ними – мили деревянного стола и баррикады стаканов с виски. Кабинет – стылый. Чистый в своей пустоте, практически стерильный. Даже без таблички. Так, ссаный выгоревший след на двери, оставшийся от прошлого владельца. Он делал вид, что пьет, задумчиво гоняя по рту истлевающий привкус алкоголя, и лишь кивал в нужный момент, готовый к любым условиям сотрудничества. Генерал сказал: «прыгай». Они ответили: «так точно». – Я бы хотел видеть твое лицо, для начала, когда мы наедине. …или не готовый. Тяжеловесное «нет» сорвалось с губ, падая на дно стакана оторвавшейся гильзой. – Это не просьба, – пуля резиновым мячиком отскочила от спокойной скалы – в бесконечно, стыдно, карикатурно молодом капитане железные ставни оказались толщиной в полный локоть. – Мне поебать. Джонатан Прайс едва заметно повел подбородком, начиная понимать, какую кучу дерьма ему подсунули под нос. Как будто изначально не было понятно, что пытаться создать модусную связку с ним, – с ним, шелухой и оболочкой, достаточно твердой, чтобы еще стоять на ногах, и достаточно иссушенной, чтобы рассыпаться от порыва ветра, – это не провальная затея. Он не собирался обманываться. И вместо всего возможного, капитан лишь усмехнулся, покачивая головой, пока его лицо затапливало теплым удовольствием принятого вызова. Капитан тоже не питал никаких иллюзий.***
Полотно беговой дорожки ласковой кошкой ложилось под ноги. Два вдоха на один выдох – спокойствие растекалось по телу вместе с первыми признаками усталости, первым выступающим потом, касающимся подмышек, спины и лица, плотно закутанного в черную, непроницаемую ткань. – Беги. Будешь бежать, пока я не скажу остановиться. «Два с половиной километра за девять минут, тринадцать километров за тридцать две минуты». Клокотание неожиданно сперло дыхание, сбивая его медитативную ритмику, но собственный смех так давно не касался ушей, что услышать его – все равно что поймать давно потерянный запах из детства. Он мог бежать так долго, как только бы захотел. Он мог бежать часами. В полной амуниции. Мог плестись сбитой собакой до самого дома, не останавливаясь и не замедляясь. Наказание – полная хуйня, но это и не его ума дело. Его дело – бежать, как было приказано, наслаждаясь каждым пружинистым ударом пятки о землю, каждым толчком, несущим тело вперед. Свинец ласкал мышцы самой нежной любовницей, проникая глубже любых пулевых; тяжесть все нарастала и нарастала, копилась, копила глыбы камней, натянутых на тонкой леске, пришпоренных, тянущих. Ниже. Ниже. Ниже. Подталкивая твердость диафрагмы к глотке. Прокатываясь теплым углем по корню языка. Жаром. Болью. Пот заливал тело огненным градом, маска промокла насквозь, тяжелая, влажная, липла к лицу и старым – новым – шрамам, крошечными укусами поселяя в них нестерпимый зуд. Он дышал распахнутой пастью. Он задыхался. Он тонул. Толчок, с пятки на носок, одним мыском. Еще. Еще. Еще, снова, больше, быстрее, еще, еще еще Агония пульсировала в каждой клетке, расцветала красными маками в животе, в груди: гроздьями альвеол, растянутых до пределах, до гипервентиляции, до эмфиземы, до сладкого, сладкого, вкусного хруста воздуха под кожей. Из горла рвался сплошной, гудящий хрип. Влага скатывалась с балаклавы на шею, так ее было много, будто ее можно было пить, соль и кислоту адреналина, плещущегося вместо крови. Его эндорфинов. Серотонина. – Теперь-то снимешь маску? Будь у него хотя бы одна лишняя молекула кислорода, он бы засмеялся. Капитан взглянул сквозь светлые ресницы, спокойный, дохуя вольготный на своей низкой скамейке, подтащенной впритык к дорожке; дышащий. Два на один. Слишком показательно, чтобы не зацепиться. Чтобы не позволить своему дыханию загнанной, подыхающей лошади снова обрести подобие ритма, останавливая расплывающиеся радужные круги перед глазами. Он мотнул головой. – Тогда беги дальше, – платформа поднялась крутым углом, повинуясь легкой руке капитана, и колени взвыли, заскрипели давно несмазанным механизмом, и боль объяла лодыжки стальными кандалами, каждая, как дополнительные пятьдесят фунтов в его экипировку – тонкую водолазку и мазутный след прошлого за спиной. Ему было суждено проиграть в этой игре еще до ее начала. Мышцы свело последним, предупредительным спазмом, распространяющимся от самых ступней, стертых в кровь сводов, до тазобедренных костей, одним острым, мучительным приступом капитуляции. В боку кололо ножевым, слепым ранением, стекающий по коже пот – скользкий призрак кровотечения. Его тело сдавалось. Вертелось: «красный». Вертелось: «Роба». Сорвалось: – Так точно, сэр, – хлипким подобием, карканьем подбитой вороны, тут же утопшей в собственном предсмертном сипении. Ноги подкосились. Сзади подхватили, через грудь, вздергивая обратно, переключая скорость, все медленнее, медленнее и медленнее, но не останавливаясь, даже тогда, когда окровавленные ступни практически перестали касаться настила, а весь его вес рухнул назад. На опору. На грань обморока, обезвоживания и болевого шока. – Сними ее. В конце концов. что еще он мог сделать? Колотящейся в приступе рукой он захватил мокрую тряпку на макушке и сдернул ее, ошеломленный потоком прохладного воздуха, превратившего легкие в воздушные шарики, а голову – в звенящую, потрескивающую пустоту. И все прекратилось.***
[База, Кастовия, 17 августа 2023]
Кастовия не изменилась ни на йоту, сухая, прогорклая степь, простирающаяся до самого горизонта, где миражи превращали все в танцующую водную рябь, а солнце выжигало краски до приглушенно-желтых пятен. Посадочная полоса плавилась под направленными лучами, и вряд ли прошло бы много времени, прежде чем подошва окончательно влипла в расплавленный асфальт. Соуп заламывал брови. Тащил в легкие воздух на стальных канатах, втискивал его в грудину, вдавливал, как живое, упрямое, сопротивляющееся; разбитое дыхание впивалось осколками под перчатки, под кожу, мелким ссаднящим крошевом, находя тончайшие капилляры и прорезая их, вклиниваясь, чтобы затеряться в кровотоке. Гоуст смотрел на него – на Горгону, притаившуюся за голубой радужкой. За грудиной стыло и болело, каменея. Заскорузлой, старой болью, которая стягивала обожженную кислотой щеку, вспоротое когда-то горло, выломанные когда-то ребра. Хроническое. Терпимое. Соуп не смотрел на него, и только желваки ходили ходуном под тонкой кожей, тронутой щетиной – зло кипело в нем, вырываясь крошечными всплесками. – Это самоубийство, – бормотание потонуло в реве пролетающих вертолетов. – Это приказ, солдат, – Прайс смерил его коротким и хлестким взглядом, ударом кнута, а не словом. Соуп не впечатлился. Соуп так крепко сжал челюсти, что за плотной завесой сжатых губ почудился скрип растираемых в пыль зубов. Костная мука, трогающая корень языка своим жженым привкусом. Гоуст сглотнул, смакуя призрак прошлого, как смаковал клубы ярости, чернильными пятнами исходящие по округе и сплетающиеся с низкой стелящейся растительностью: Кастовия, глухая полупустыня, кривое зеркало северной Мексики с ее каменистой безжизненностью, просматриваемая и простреливаемая на многие мили вокруг; она вскрывала и потрошила, обнажая внутренности. Обнажая измученную силу в бороздах глубоких морщин, перепахивающих лицо Прайса. Обнажая и соль, замершую в ясных глазах Джонни, направленных строго вперед и поддерживаемых упрямо вздернутым подбородком, словно костылем. Джонни не смотрел на него. Гас откашлялся: – Но мы ведь на шаг впереди, нет? Мы знаем, что это ловушка, значит, будем готовы. – Если наша готовность – это промаршировать прямо в пасть ко льву, то да, мы ебать как готовы, – яд лился изо рта Джонни всеми теми невысказанными обвинениями, засунутыми так глубоко и надолго, что они уже начали гнить. – Три ссаных листка с расшифровками – мы этой хуйне доверять собрались? Капитан замер на очень долгую секунду, явственно подавив тяжелый вздох и собрав все оставшиеся крупицы терпения в кучу. Гоуст ему почти сочувствовал. Почти, потому что Соуп, преданный, обиженный, уязвленный, представлял собой тугой ком агрессии и злобы; обманчиво мирное лежбище сухого тротила под палящим солнцем, которому хватило бы и малейшей искры статического разряда чтобы разъебать все, не оставляя и камня на камне. Он пылал этим. Он желал этого. Открытой борьбы, а не змеиного клубка, все туже и туже переплетающегося хвостами. Джонни. – Сейчас мы доверяем не информации, а людям, – слава Прайсу, способному говорить со взрослыми мужиками так же, как и с истеричными трехлетками. С мученичеством. – Или у тебя есть сомнения на этот счет? – Никак нет, сэр. – Еще вопросы? – Да, – щелчок языка прозвучал коротким стуком снятого предохранителя. – Гоуста подадим им с гарниром или без? Любопытство не просто закололо пальцы – оно объяло их пламенем, пожирая материал перчаток и превращая его в истлевшие угли, легким пеплом ссыпающиеся прямо под ноги. МакТавиш зарывался. Бросал вызов за вызовом плотной автоматной очередью, ведь лучшая защита – это нападение, и будь на месте Прайса какой угодно другой верхний, Джонни получил бы то, чего так желал. Драки. Крови. Повода броситься оскаленной пастью в горло и разодрать кадык в клочья, оспаривая авторитет. Прайс на этом собаку съел. Короткий смешок потонул в маске, так никем и не услышанный. – Хоть как поросенка на серебряном блюдце и с парой яблок во рту. Свободен, сержант, – капитан оборвал его, не дав даже с мыслями собраться, не то что рта раскрыть. Клацнуло осечкой (или досадливо – зубами). Соуп отдал честь на грани с грубостью, развернулся на пятках и тяжелым шагом направился к ожидающему транспорту, так явно стараясь ничего не сломать по пути, что у Гоуста приятно заворочалось в желудке от этой картины. Злобный мальчишка. Ему было суждено стать командиром. – Тебе следовало быть с ним жестче, – мягко заметил он, обращаясь к потерявшему весь запал Прайсу. Линия плеч рухнула, как оползень, утягивая за собой и шею, и голову. – Ему есть на что злиться, Саймон, дай ребенку отойти. И то правда. – Точно? Потому что такими темпами я не уверен, что никто не умрет, – Гас вмешался в разговор вихрем недоумения на вытянувшемся лице; его смазливость не портил даже шрам, некрасиво оттягивающий угол рта к шее. Капитан снисходительно посмеялся и потрепал его по плечу, успокаивая.***
От жары подташнивало, и даже облегченная балаклава липла к коже, мокрой – мокнущей, – как к гноящейся язве, вечно покрытой слизистым вязким налетом. Брифинг на месте прошел дерьмово; Соуп вел себя дерьмово. Пружина затягивалась все крепче, раскаленная докрасна, заставляя отрешенно размышлять: ебанет? Ебанет, конечно. Как будто с Джонни вообще бывало иначе: мстительный, злопамятный, вспыхивающий и горящий, как разлитый бензин, заставляющий полыхать даже воду, – он не прощал. Ублюдки выворачивались из-под его цепких когтей, снимаясь исключительно с клочьями мяса, исключительно по приказу, отданному Прайсом или отданному им. Потому что преданность – черта, которую Соуп тащил за собой наравне с красным штампом в личном деле. Наравне с модусом. Угли тлели в ожидании подходящего топлива, но Гоуст не собирался быть тем, кто плеснет розжиг в костер. – Гоуст. – Соуп. Расхлябанная поза и склоненная вбок голова – чехол для бритвенно-острого взгляда. Дверь захлопнулась с мягким щелчком, Соуп прошел в кабинет, не спрашивая ни разрешения, ни приглашения. Ноги на ширине плеч. Кулаки в карманах. Вызов в каждом микродвижении мышц, еще сдерживаемый, но уже полностью осознаваемый. Удары, обернутые в мягкость разговора. – Обустраиваешься? Миленько. У нас вот кондея нет, – Джонни прошелся до всей доступной территории, скользя равнодушным взглядом по голым, выкрашенным в блевотно-зеленый, стенам. – Говори. – Обычно ты мне другое приказываешь, – улыбка застыла на резцах и увяла раньше, чем сложилась хотя бы в подобие искренности. Оскал. – Я и так… – Говори. Сталь грозового неба безжалостно вошла в брюхо, проворачиваясь против часовой, чтобы превратить решето кишок в окончательное месиво. Глиняная маска, вся покрытая трещинами, спала, обнажая раны, раны и раны, пронизывающие нутро. Джонни оказался так близко в считанное мгновение, принося с собой легкий запах сырости и душную лондонскую влагу, будто только и ждал этого. «Саймон, пожалуйста…» «Мы ведь могли бы попробовать». Неотвратимый лесной пожар, набирающий силу. Боль не страшила уже давно. Страшило – это мольба, сохранившаяся за твердым голосом: – Скажи мне, что у вас есть план, – Джонни требовал, – Что-то получше того дерьма, что я уже слышал, что-то лучше того, где мы сдаем тебя, как свинью на убой, снова. Во имя спасения целого леса вырубали гектары здоровых деревьев, чтобы остановить распространение огня. Искал ли Соуп именно этого? Жертвы, брошенной к его ногам, подношения, умасливающего и задабривающего, как какое-то древнее божество? Была ли его обида – обидой Горгоны, оклеветанной и осужденной за чужие ошибки? – Что Джон тогда рассказал тебе? – вопрос вместо ответа, потому что ответов у него не было. План – детище Прайса, Ласвелл и людей настолько вышестоящих, что до них не дотянуться даже взглядом. Джонни ощерился в приступе раздражения, мотнул головой, напрягая жилы на шее, словно даже мысленное возвращение в тот вечер становилось для него мучительной пыткой. Он облизал губы. Выдохнул. И: – Кто такой Роба? тесная клетка с ядовитыми скорпионами, душная мексиканская пыль на завтрак, обед и ужин, боль, ставшая роднее собственной матери, и страх, закаленный ежедневными пытками, как закалялся углерод под давлением слишком огромным, чтобы не потерять собственную суть мясницкие крюки, вспарывающие кожу и кости, громкий звук рвущихся тканей и нескончаемый, несмываемый металл на корне языка жажда голод боль настолько всеобъемлющая, что на ее фоне затмевалась боль рождения; боль, заменившая костный мозг, поселившаяся там, пустившая там корни, живая, растущая, часть – его ровный ряд могил на манчестерском кладбище – Мертвец. Что бы ни искал Джонни в его глазах, пытливый и жесткий, он это нашел. Нацеленное лезвие проскрежетало острием по камню и легко плашмя, обжигая незнакомым холодом, чутким прикосновением мороза в этой изматывающей жаре. В голубой радужке плескалось робкое любопытство: вопросы вертелись на языке, наверняка жгучие, просящиеся наружу, как рой потревоженных пчел, но Соуп проглотил их все, напрягая линию челюсти. Уважение, оказанное впервые – как равному. – Не хочешь размяться, элти? – легкомысленно мурлыкнул приглушенный голос, между ними сохранились какие-то считанные дюймы и никаких баррикад, а нос щекотал запах свежего пота и сладости. Соуп всегда пах смертью, и не найти в этом нечто символическое было попросту невозможно. – Спарринг? – Черт возьми, да.***
[База маОз�аН, 6 июня 2009]
Каждый виток веревки стягивал плоть все туже, врезаясь дюймовыми змеиными клыками – не иначе как горячей системой прямо по вене, когда хоть одна лишняя капля – и переполнит края, изольется, растекаясь по казенной плитке желтоватыми разводами лимфы. Еще одна капля. Ногти раздирали заусенец в мясо, очарованные податливостью крошечной раны, щедро истекающей сукровицей и крошащимися попытками залатать брешь. – Гоуст, – предостережение легко вуалью на и без того замыленные глаза. Голое лицо кололо от малейшего порыва воздуха. Веревка обожгла предплечья с новой силой, истирая кожу в лохмотья, открывая мясо, открывая взбухшие жгуты синих вен, наполненных пульсирующей густой кровью, открывая все потаенное и спрятанное, скрытое; глубже, глубже, и глубже, и… мерцали артериальные брызги, ярко-алые, фонтанирующие рвались жемчужные ленты сухожилий хрустели кости – сочным, влажным звуком и скрипом образовавшегося мелкого крошева – Саймон. Парень, ты со мной? – нажатие на кончики пальцев, белые, белые, мертвенно-сизые, обескровленные, скотина на крюке, ржавый таз под вскрытым горлом, собственное те- туша – Да. раскачивающаяся на ноющих, трескающихся ребрах. Сложенные в молитве ладони – башка отвратительной шипящей твари, окольцовывающей своим холодным мертвым телом руки, выше и выше, распространяясь, как бешенство. Неумолимо. Вверх. До глотки, чтобы поселиться ядом во рту и отравить бьющийся в агонии мозг. Нет. Вспышка окропила мир красным, – короткий рывок сцепленными руками и зубы, сжимающиеся поверх точки биения, – яростной и сладкой болью, томительным криком: хрустом, хрустом, хрустом костей, свежим мясом на языке, металлом в его горле, урчанием голодной твари в его животе. Он здесь. Он в порядке. «Зеленый, сэр». «Красный, сэр». С его рта лилась розовая жадная пена, пока капитан баюкал сломанное запястье, как младенца, прижимая его к груди. Тварь что-то неразборчиво хрипела. Ножницы вспороли тугие узлы, как масло; капитан ошалело молчал, но в его глазах – молодых и живых, замерло мягкое. Жалобное. Замерло понимание, травящее безжалостнее любого яда. Тот справлялся одной рабочей рукой, растирая онемевшую кожу, и та краснела, пылала, горячая, живая. – Хорошо. Хорошо, Саймон. Это – нам не подходит. Считай со мной. Дыши. Тварь упала на пол обрывками простой небеленой веревки. Все хорошо. Он здесь. Он жив.***
[База, Кастовия, 18 августа 2023]
Ничего общего с кикбоксингом это не имело; лишь удобное название, приглашение к грязной драке, выпускающей пар. Свободный стиль – с единственным ограничением, проведенным пунктирной линией где-то возле тяжелых травм и переломов, скрытое, со-крытое, разделенное общим молчанием; некоторые вещи не произносились вслух и не требовали обсуждений. Они витали в воздухе. Некоторые вещи горели во взгляде, в напряженном движении шеи, в бесконечном, муторном, злом зуде, пожирающем загривок до спинного мозга и разрядов тока по всему телу; их всех выдавала потребность. Нижние в армии не могли позволить себе роскошь полноценной сессии, не связанные жилами модусной связки, и приходилось искать альтернативы. Выкручиваться. В вечном балансирующем танце на краю лезвия, между собственной изнывающей природой и всем, что было поставлено на кон. Гоуст избавился от этого так давно, что уже почти и не вспоминал дрожь Голода с его раскаленными иглами, впивающимися в поры, этот гриппозный жар, выламывающий по суставам, и уж точно не помнил той ласковой скулящей части себя, оставшейся погребенной под горячим мексиканским песком. – Эй, элти! Не зевай, – с удовольствием ощерился Джонни, возвращая старую шпильку вместе с пробными, танцующими ударами. Голые ступни, обмотанные тканью, гарцевали по рингу, не останавливаясь ни на мгновение, жар плавил воздух, плавил саму кожу, выступая солеными потеками пота, сверкающими на обнаженной шее – Джонни был отвратительно своим в этом пекле, будто родился для барханов и куфий, а не для сырости кэрнгормских холмов. Яркий желтый свет бил с потолка, подсвечивая его жидким золотом, выставленного на обозрение дюжины липких солдатских глаз: дорогое украшение посреди трущоб Саутворка – как брошенная перед голодной сворой кость. Он напрашивался. Удар пяткой, смявший дыхание, прямой по животу, в паре дюймов от печени: достойная цена за возможность схватить мокрую – тонкую – щиколотку, рывком сбивая Соупа с ног и утягивая следом все его искрящееся самодовольство. Грохот от падения заглушил все остальные звуки, все навязчивое бормотание на протяжном, гортанном, чужом языке, душащем не хуже стоящего пекла, заглушил даже мягкий, удивленный звук, сорвавшийся с губ Джонни, рожденный, чтобы тут же оборваться. Красный провал рта – зияющая влажная рана – беспомощно распахнулся в попытке вдохнуть, но воздух дошел лишь до глотки, тут же выпущенный обратно, выкашленный, выхарканный, причиняющей еще больше невыносимого жжения. Сильное тело под ним скрутило спазмом, мерзкой, болезненной судорогой трепещущих птицами в клетке ребер легких и застывшей диафрагмы. Соуп корчился, хватаясь тупыми ногтями за ринг, изламывался, растерянный и напуганный. Гоуст дал себе всего лишь секунду, чтобы сполна насладиться этим, и нанес еще один удар в солнечное сплетение, разрывая порочный круг, сковавший его больные легкие. – Если ты собирался отоспаться, тебе стоило сделать это в казарме. Слизывая на мгновение позже кровь с лопнувшей губы, он не особо жалел о грубом поцелуе с чертовым армированным коленом Джонни. – Шли бы вы нахуй, сэр, – урчание, игривое и темное, было лишь фасадом, скрывающим за собой волну разрушительной злобы, накрывшую Соупа с головой. Тонкая грань спарринга, уличной драки и сессии. Разговор, обернутый в жестокость ударов. Безжалостно – ногами по грудине, отшатывая к натянутым канатам, и новой серией сверху, красными маками боли под слоями одежды, все чаще, все глубже, все злее: по лицу и груди, метя в шею по кадыку, раздирая в незакрытой потребности украсть воздух уже у него. Агрессия выходила вместе с толчками крови, изливаясь давно созревшим нарывом, выходя кислым гноем, гнилью, грязью, выходя: «Ты лгал мне». «Ты предал меня». И если Гоуст в самом деле заметил блеск, пеленой застилающий враз потемневшую светлую радужку, то пропустил его так же легко, как и миллиард одновременно пущенных через свое тело разрывных, раскрывающихся цветками смерти в мозге костей. «Я хотел принадлежать тебе». Да, Джонни. Он схватил буйную голову, останавливая движение на половине и не позволяя разбить себе нос; потерявшийся в собственном горе, Соуп едва ли заметил изменение траектории, теряя равновесия даже от простой подножки и снова оказываясь на полу. Ревущим. Зверем. – Тише, – заламывая ему плечо, укрывая сверху, и толпа жадно следила сотнями, сотнями, тысячами глаз, улюлюкая, воя, стадо и свора; Гоуст давил между лопаток и оттягивал руку, фиксируя, вдавливая, сдерживая, позволяя выверенной боли поселиться в натянутых мышцах – спокойной и правильной. С тебя хватит. Достаточно. – Отпусти, – он рычал, – съеби с меня, твою мать! Он бился, вскидываясь, пытаясь сбросить его, и тогда приходилось давить сильнее, вырывая уже не стоны – а крики. – Гоуст! – Тише. Ты молодец, Джонни. Невысказанное лоснилось по пальцам, понукая коснуться, иначе, не здесь, не так, не так, но Гоуст остался недвижим, продолжил причинять боль до тех пор, пока дрожь адреналина не переросла в дрожь сухих рыданий. Он остался, закрывая Соупа собой.***
– Я мог бы догадаться, – пусть МакТавиш и звучал дохера неразборчиво, спрятавшись за пакетом со льдом, но все равно в нем сквозило что-то самонадеянное и легкомысленное. Саймон фыркнул, растирая по скуле охлаждающий крем: не месиво, конечно. Переживет. Больше всего пострадала губа, покрытая толстой запекшейся коркой, и в чем-то он теперь даже понимал Соупа, не дающего зажить своим ранам неделями. Это приятно. Сдирать снова и снова, обнажая живое мясо. – Нет, не мог бы. Соуп обернулся, сверкнув подбитым глазом, наполненный энергией и солнечным светом, сочащимся изнутри маленькими штормами. Улыбка ослепляла, натянутая до ушей, и ему было хорошо. Наконец-то – хорошо. Злоба пришлась сержанту к лицу, и все же так – так гораздо лучше. Пусть и надутый от притворной обиды. – Ладно. Я должен был догадаться. Поверить не могу, что не заметил все этой твоей хуйни с Прайсом, – тот досадливо сморщился. – Капитан – не мой верхний. – Стой. Нет? Смех сжал своими тисками грудь; ему хотелось слизать растерянность вместе с потеками воды и пота с этих глаз. – Нет. – Но… – Должен был быть. Ничего не вышло, к огромному огорчению генерала, – он передал тюбик Соупу, но тот покачал головой и сместился к краю дивана, чтобы подставить лицо и прикрыть веки. Наблюдал через ресницы, томно и манко, взвешивая слова, прежде чем выпустить их. Пальцы заскользили по щетине на подбородке, осторожно втирая мазь везде, куда приходились редкие удары. – Прайс сказал, что ему приказали вернуть тебя в строй. Сделать все, чтобы ты прошел освидетельствование у психиатра. Кадык дернулся, царапаясь о ногти. – И что он с этим справился. А меня турнут из армии, даже не присматриваясь, если я все похерю, – искра прошлой ярости снова вспыхнула гортанным вздохом, полным раздражения; ладонь сама легка поверх, сжимая и надавливая до первых признаков дискомфорта. Джонни тут же успокоился, как по щелчку пальцев. Удобная кнопка. – Сделали тебя крайним? Ресницы снова затрепетали в согласном, усталом жесте. Что ж. Он так и думал. Соуп был слишком самонадеян, слишком молод; распознать в агрессивной выволочке добрый совет – задание не для такого горячего юнца. В «Гоуста» вбухали столько времени и бабок, что из SAS его выпустят разве что вперед ногами. Соуп же… сопутствующий ущерб, в конце концов, все еще не имел значения. – Я могу спросить, как так получилось, что у тебя в документах стоит другой модус? – мазь у него забрали, перебираясь на подлокотник в смешной попытке хоть как-то компенсировать разницу в росте, не вставая, и вскоре по лицу заскользили прохладные подушечки. Все еще без какого-либо разрешения. Возможно, он самую каплю жалел о потерянном послушании. – Нет. И прежде чем тот снова успел надуться: – Сержант Саймон Т. Райли, он – тоже мертвец. Какие бы вопросы не родились в этой хорошенькой голове, МакТавиш благоразумно оставил свой рот закрытым, сосредотачиваясь на работе: медленном поглаживании всего его лица и попытках забраться под ворот лонгслива, где уже расцветали пышным цветом ноющие метки. Его били без жалости. Было бы глупо проявлять ее сейчас. – Соуп, – он предостерегающе выдохнул, перехватывая запястье и отводя его от себя на безопасное расстояние. Огромный багаж имеющегося терпения рядом с этим мальчишкой превращался в крошечный наперсток, полный бесполезного дерьма, а не самоконтроля. – Саймон, – тот лучезарно улыбнулся, поднимаясь одним плавным толчком и отираясь в этом движении грудь к груди – носом к губам, пока ему не пришлось задрать голову, чтобы провести по ним влажным языком, смакуя вкус крови и часто сглатывая. Будет хорошо, если ему не ампутируют половину лица от заражения. Мурлыкающий смех, растворяющийся в поцелуе, несколько скрашивал эту перспективу, резонируя со всеми засевшими глубоко-глубоко внутри кусками покореженного металла, скрадывая, согревая, слизывая боль – выступающими солеными каплями. Горячий маленький уголек. Джонни. – Придется тебе придумать что-то получше, чтобы я от тебя отъебался, – он отстранился с влажным, вкусным звуком. Рот горел красным, размазанным по уголкам.***
[База, Кастовия, 19 августа 2023]
– Саймон? – капитан критически посмотрел на его лицо, потрепанное и заплывшее. – Все в порядке, сэр. Возвращаясь к разложенной тактической карте, Джон посматривал на него минимум раз в несколько секунд, прожигая подозрениями. Дерьмо.***
[Южная граница, Кастовия, 25 августа 2023]
Их первоочередной задачей, как ОТГ-141, были переговоры в качестве посредников. С возможностью стрелять на поражение, если что-то пойдет не так. Все всегда шло не так. Но пока что их небольшой лагерь разбился на границе «живого», где еще можно было дышать, и где поблизости протекала худая коричневая речушка, огибая довольно густой лес, уходящий далеко на восток. Их интересовала отвоеванная не так давно база, хранившая старые калаши и не менее старые документы, датированные прошлым месяцем. Оставляли точку явно без спешки. Гоуст лениво курил на пригорке в отдалении, наблюдая за заходящим солнцем и морально готовясь к приближающемуся холоду. Заночевать было решено прямо здесь, не тратя бензин. Завтра они будут продвигаться дальше, не теряя преимущества видеть степь насквозь при дневном свете, несмотря на выматывающую жару: полковник Алиев гнал лошадей, сухой и старый человек, сцепившийся с Прайсом с первого рукопожатия. Что могло пойти не так? Со спины подкрался Соуп, сливаясь в пестрой желтой форме с местной землей. – Кто первый на часах? – Я и рядовой Батор. Он кивнул. Свой и чужой – стандартная схема. Едва ли им было о чем переживать именно сейчас, в нескольких сутках от прилета, и в паре суток до эпицентра действий. Полуразрушенные бараки загорались красным на горизонте, муравьи-солдаты разбивали палатки. Плохое место. Попахивало наебаловом, но попахивало им тут, примерно, все, так что Гоуст подавил зуд под кожей и проследил за украденной прямо изо рта сигаретой, к которой присосался Соуп. Мальчишка. – Элти? Он опустил маску, вопросительно склоняя голову. – Приходи перед рассветом. На патруле будут наши, – ему хватило наглости оскалиться, закусывая фильтр, и выдохнуть дым в стремительно синеющее небо. – Бернетт и Гас. Спрятав окурок в одной из сумок на разгрузке, Соуп просто ушел, не дождавшись никакого ответа. Маленький паршивец.***
Черт его дернул согласиться. Вглядываясь в непроницаемую и чернильную тьму леса, он едва различил шорох сбоку от себя, быстро превратившийся в захват. Ему стоило всех своих сорванных стоп-кранов, чтобы остановиться и просто скинуть его с себя, не ломая в процессе шею с громким щелчком расходящихся позвонков. Джонни пружинисто отступил назад, выставляя по сторонам руки для лучшего баланса. Готовый защищаться. Готовый нападать; искрящийся, дурной и щерящийся ровным рядом тупых зубов, демонстрируя короткие, будто подпиленные клыки – в его груди жарким валом рождалось глухое и низкое рычание, отдавая напряженным гудением в согнутые колени. Сплошной комок нетерпеливого ожидания. Шаг назад – тошнотворно, демонстративно медленно. Едва уловимое движение головой. Кричащее «давай, давай, ну же, давай, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста» – в изломанных бровях и влажных распахнутых глазах; обнаженных органах вскрытой грудной клетки, напоказ, на протянутых, склизких, мокрых, горячих – от крови – руках. Джонни. Ох, твою мать, Джонни. – Ты играть со мной вздумал? – Нет? – улыбка затрепетала в морщинках у глаз. Первыми напряглись мышцы на икре, неуловимым движением смещая носок, вдавливая его в сырую податливую глину для опоры – знал ли Соуп, знал ли он, что был чертовой открытой книгой, что сам себя вкладывал в его руки, распятый кровавым орлом; выломанные белоснежные лопатки трепетали обглоданными крыльями – трогательные и хрупкие, мнущиеся под пальцами податливым пластитом. Напряжение скользнуло по бедру, выкручивая сустав, смещая таз, и собранные в горсть расслабленные кисти – мрамор, воск, бледный до морозной синевы в ебанном чужом душном пекле – взметнулись двумя потревоженными птицами, приводя все в движение. Шорох одежды – выпущенной стрелой ковыля под кожу. В следующую же секунду берцы пропахали землю, соскальзывая, оставляя на глине глубокие борозды, но нисколько не замедляя тот выверенный бросок, с которым Соуп сорвался с места, легкий, быстрый, юркий, легкий, такой легкий, крошечная лисица, пролетевшая над выжженным полем и укрывшаяся в чернильной мгле пролеска. Хворост шумел под ним, освещая путь не хуже световой. Щ-щенок, блять. Гоуст сжал кулаки, сжал в тонкую полоску губы, гоняя воздух в пережатой глотке со свистом, влажным, грудным клокотанием: пенящаяся розовая слизь на языке – вместе с пробитым и спавшимся легким – привкус сладковатой смерти от разодранных в лохмотья тканей и выломанных зеленой веткой ребер. Ничего хорошего такой вкус не предвещал. Интуиция, охрипшая от своего ора, пищала на грани слышимости, подтачивая спицей бетонные блоки, и без того выщелоченные морской соленой водой. Море петляло среди кривых, низкорослых дубов, отдаляясь с каждым мгновением и не собираясь останавливаться. Как отлив, набирающий мощь, чтобы обрушиться тридцатифутовым цунами, сжирая последние балки его опор. Минуты форы было достаточно. Чужой лес сопротивлялся вторжению, гнал под ноги коренья и валежник; разъебанная снарядами земля – грубые глыбы глины, размеченные грядами капканов и волчьих ям, и проблеск вдалеке: сизая, серая тень, вьющаяся между деревьями, редкими острыми пиками, обращенными в небо, – Джонни. Джонни, останавливающийся, оглядывающийся, дышащий полной грудью, хватающийся за грубую иссохшую кору, тормозящий, вьющийся, срезающий углы, выматывающий сам себя, – он жаждал быть пойманным темным первобытным желанием жертвы – приманки – быть разодранной в клочья. Благослови Господа, что тот сотворил его нижним. Мир бы не вынес МакТавиша, представившегося верхним. – Поймал, – горячечный шепот и грузное тело, навалившееся сбоку, но в этот раз Гоуст был готов, позволяя пришпилить себя к худому древку, будто к кресту, и лишь заинтересованно дернул бровью, когда Джонни завел его руки назад, через ствол, сцепляя собственными пальцами в тесном, тесном, близком объятии; и ночь растворялась в предрассветном леденящем холоде, выблескивая на дне голубых глаз. – Кажется, это должно работать иначе. – Да? Как жаль, – Соуп дышал, гоняя теплый воздух изо рта в рот, влажным прикосновением: через грохот сердца, через маску, через дюймы, сокращающиеся до соприкосновения лбов. Об него терлись, кошкой, щека об щеку, стучали друг об друга тяжелые броники – всего в пяти минутах приглушенно звучали голоса патрульных. – Если ты притащил меня сюда только ради этого, я закопаю тебя под ближайшим кустом, МакТавиш. – Приятное с полезным, – стоило добавить в голос куда больше угрозы, потому что Джонни даже не попытался выглядеть напуганным: нос коснулся сокрытого за тканью уха, обдавая грудным мычанием, полным удовольствия. Свой. По плинтусам рычали забитые твари, жаждущие крови, пронизанные изломанным и больным «бей или беги», настолько тихие, что их писк начисто скрывался за гудящим ветром. Джонни жался лицом к его губам. – Я связывался с полковником Варгасом, – стало первым, что разорвало череду томительно-нежных, перетекающих в друг друга секунд, – Сегодня. Не люблю, когда у стен есть уши. Гоуст позволил ему отстраниться, разминая запястья. Солнце практически взошло, отнимая и так исчерпанный запах времени – у них оставалось не больше пары минут, чтобы вернуться в лагерь незамеченными, но Соуп едва мог собраться с мыслями, теряясь все больше. – Говори, сержант. Что ты узнал? Он болезненно сморщился, бросая взгляд через пролесок, где угадывались очертания бараков. – Тебя предали наши.