***
Перелет гражданскими авиалиниями – не лучшее впечатление за последние полгода, когда его даже в больничку перебрасывали исключительно их вертушками, как особо ценный груз. Спасибо Николаю, способному пилотировать так, что ни одна воздушная яма так и не потревожила его медикаментозный сон. И Гоусту, который по словам Гаса ни на секунду не спускал с него глаз. Гоусту. Соуп тихо замычал сквозь зубы, потер переносицу, все еще тревожно разбитый после всего того произошедшего в баре, до бара, после бара – всего этого дерьма, отложившегося на плечах многотонными валунами, назойливым шумом бегущей по сосудам крови, когда пульсация отдавалась в барабанных перепонках, и единственный способ выдохнуть – это разве что с последним вдохом. Ну, или перепонки пробить; к концу перелета Соуп был готов даже на это, доведенный до ручки. Прайс был прав, и его правота выжигала напалмом все, на чем он строил линию обороны. Драки среди бухих сослуживцев – не повод дергаться, дело житейское, обыденное. Драка среди бухих сослуживцев на глазах у собственного капитана – повод трусливо, жалко поджимать хвост и вымаливать прощения, потому что такое дисциплинарное взыскание, такой повод для вызова на ковер, для нижнего, для него; Соуп прекрасно осознавал, что отделался малой кровью, получив лишь пару ласковых. Они рисковали. Они палились, прямо под выжигающими язвы лучами огромной лупы, направленной на них, и то, что сделал Прайс – не иначе, как жест милосердия. Воздушный замок лопнул, и Соуп внезапно оказался один на один с осознанием глубины той ямы, в которой находился. «Проблемы с эмоциональным контролем» – психоделы именно так осторожно называли ебнутых на всю голову. Отбитых. Таких, как он, если верить строкам в деле. Общедоступным. Его личное дело – ходило по рукам, как шлюха, перебираемое десятками командиров и забракованное несчетное количество раз: «нижний», кому, нахуй, сдался нижний в отряде, да еще с красной меткой через всю страницу? Эмоциональный контроль. Нахуй эмоциональный контроль! Ему же еще совести хватило на Гоуста пиздеть. Сука. «Проблемы с агрессией», у мужика, который буквально жил в кресле мозгоправов, о чьем прошлом шептались исключительно по углам, чье личное дело наверняка блестело, блять, как нализанные кошачьи яйца; Соуп не знал. Соуп, вообще-то, нихуя не имел доступа к таким документам, хотя видел даже личное дело самого Прайса, когда заступал на службу в ОТГ-141. Гоуст – другое. Досье на Гоуста – это как дело №17, спрятанное и оберегаемое лучше некоторых военных тайн, даже его имя – это вроде как вещь не для лишних ушей. Его лицо, то, как он выглядел на самом деле, под этой дурацкой маской, под тонной отвлекающей мишуры – это, вроде как, привилегия. Жест нихуевого, крепкого доверия, и как бы там ни было на самом деле, Соуп это ценил. Если уж смотреть правде в глаза: где он, сержант, едва наработавший себе репутацию, и где лейтенант Райли – живая, мать его, легенда, на которую обдрочилась половина SAS, а вторая тупо ссалась об этом признаться? Да он первый год только и мог, что слюни за собой подбирать, чтобы никто не подскользнулся, и даже мечтать не смел, чтобы… Чтобы что, МакТавиш? Нарываться, как последнему смертнику, дразнить бешеную псину сахарной косточкой и подставлять под распахнутую пасть голые руки в надежде, что их не оттяпают? «Кто рискует – побеждает!» И он рискнул. Тут же, правда, отхватил ушат дерьма на голову, но рискнул, вынужденный теперь бежать трусливой псиной в Мексику, прямо как во всех тех глупых криминальных боевичках. – Hermano, я оставлял тебя в прошлый раз при смерти, но выглядишь ты ничуть не лучше, – зычный голос Алехандро ворвался в бардак мыслей, взвился там ураганом, быстро наводя свои порядки, и отпустило после этого так быстро, что от рухнувшего давления почти подкосились ноги: падал, по крайней мере, он ровно в крепкие дружеские объятия. Эй! Да он скучал. Непривычно было возвращаться в то место, где в прошлый раз чуть не отбросил коньки. Возвращаться по настоятельному, дружескому приглашению, практически личному звонку – до одури лестно. Да и где, если не в пряной, душной, летней Мексике прочистить себе мозги до стерильной чистоты? Сколько там градусов в текиле? – Веселые проводы, – предположил Родольфо своим мягким, переливающимся голосом, и Соуп охотно пожал ему руку, кочуя из объятий в объятия. – Если бы, amigo. Протирал коленки на генеральских коврах. – Кастовия, – с пониманием хмыкнул Алехандро, загружаясь в машину; и то ли мир слухами полнился, то ли кто-то не гнушался пользоваться положением и заглядывать во всю внутреннюю кухню ОТГ, где по специфике работы чуть ли не на каждом первом отчете ляпали «секретно» и отправляли пылиться по сейфам до поры до времени. Неужели Прайс начирикать успел? – Más sabe el diablo por viejo que por diablo. Приглядывали за тобой, Соуп, – засмеялся на его подозрения Варгас, давая отмашку Руди, чтобы заводил тачку и трогался с места – едва заметный жест рукой, движение пальцев, и будь он проклят, если подобное не притягивало взгляд. Не очаровывало в обыденной простоте: это понимание на грани с симбиозом. Добиться такого – реально ведь жизнь положить, и через годик не выйдет оглянуться назад и быстренько передумать. Двадцать лет, мать его. Двадцать лет модусной связки, вместе и на службе, и на гражданке, неудивительно, что Родольфо ощущался естественным продолжением своего полковника, не утруждая себя порой даже парой слов в качестве приличия. Эта связь была глубже, сильнее, чем все, что Соуп видел до этого, зашоренный консервативными британскими войсками. Привык, что если нижний хотел затесаться в армейские ряды, то автоматически влезал в тесный костюм верхнего: перед собой, перед командой, заталкивая природу в собственный зад поглубже, чтобы не вздумала трепыхаться. Их выучивали на это. Муштровали; тех, немногих, кто вообще не отсеялся на отборах. Не все командиры были настолько адекватными, как Прайс. Не все сослуживцы относились к нижним с ровным, понимающим уважением, как Гас. Не... что бы там Гоуст ни делал, – тоже. Видеть, как естественно и спокойно Руди чувствовал себя в этой среде, – ебанное открытие; стало им еще в первое турне по объятому огнем Лас-Альмасу, когда Соуп лоб в лоб столкнулся с новыми для себя порядками. Жаль, что тогда не вышло нормально отработать по миссии и засесть на базе: спросить, поинтересоваться, позволить развернуться жгучему кому любопытства на полную, докапываясь до сути дела. Он же уже успел забыть, как это у цивилов работало, не обремененных ни кодексом, ни уставом, ни иерархией с зубодробительными правилами – люди как-то жили и не парились в этом другом мире. Другом, странном мире. И другой же мир, внезапно открывшийся, будто шоры с глаз сорвали – до охуения похожий на собственный, только нижние тут были важными винтиками системы, а не лишними деталями, о которых если и говорили, то нехотя и со скрипом, отводя глаза. Вроде как, «никакой дискриминации». Вроде как, словить такого напарника – словно словить наряд вне очереди, только еще хуже. Только с хвостом из насмешек, тянущимся потом за тобой до следующей миссии, и чем дольше Соуп варился во всем этом булькающем дерьме, тем тусклее становились стекла на очках. Они с Гоустом были слаженной боевой двойкой, но их уровень взаимодействия не годился и в подметки тому, что поставили практически на поток в тех странах, на которые было принято коситься с легким снисхождением. Изобилие позволяло рождаться переборчивости, а переборчивость неизбежно вела к власти элит. Хуевый мир, раз в элитах сидели одни верхние, но хули он мог с этим сделать? – Присматривали за мной, значит? – Соуп весело фыркнул, мотнул головой, позволяя беззаботному флирту повиснуть в воздухе, не затрагивая важные и болезненные темы. Кастовия и все остальное – разговор под пару бутылок мескаля, а не шум дороги. – Скорее, присматривался, – Алехандро лихо подмигнул ему в зеркало заднего вида, и последние трепыхания меланхолии схлынули, как волна от берега, и стало совсем, совсем хорошо. Загородный дом Варгаса жался к окрестностям Нуэво-Ларедо, на самой границе с Техасом, и недалеко от Лас-Альмаса с его крошечным соседом Ольмедо. Северная Мексика, пустынная, гористая, жила вокруг небольших ярких оазисов, и Соуп охотно грел уши всю дорогу от аэропорта: штаты Coahuila de Zaragoza, Nuevo León – границы между ними так и оставались в пределах бумажных карт и во влажных фантазиях правительства, а на деле контролировались одним картелем, о котором не слышал только ленивый, невероятно далекий от внутренних разборок чужой страны человек. Лос Сетас. Что ж. Хорошо, что он был здесь не по работе. Здешние земли мало чем отличались от Лас-Альмаса, были его братьями-близнецами, и разруха здесь царила такого же уровня: полицейские кортежи патрулировали улицы, вооруженные до зубов, с ощеренными наружу автоматами, а следом за государственной тачкой могла спокойно выехать машина кого-то из местного карталя – такого же до зубов вооруженного. Родина Алехандро и Руди невольно внушала уважение, а уж расслабленные смешки с передних сидений под аккомпанемент короткой автоматной очереди с летящего мимо переулка – вынуждали быстро пересматривать лощеные шотландские взгляды на безопасность. – Не дергайся, hermano, это не наша территория. Тихо приехали – тихо уехали, – указал расстановку сил Алехандро, спокойно опираясь локтем об опущенное окно. Раскаленный воздух путался в легких. В низких квадратных домиках, слепленных из картона и светлой глины, удушливо, тоскливо виделся Афганистан, но, по крайней мере, не объятый огнем и Тенями Лас-Альмас, и за такой объездной путь Соуп был даже по-своему благодарен. Слишком много воспоминаний, большую часть из которых он до сих пор боялся ворошить. А тут – гетто, как гетто. Мексика ничем не отличалась в этом плане от любой другой точки мира: стоило заехать на пару десятков миль за центр города, как въебывался ровненько в промзону, кишащую отбросами. Что животными, что людьми. Родольфо закурил под смеющийся голос Варгаса, в красках расписывающий все прелести барбекю на жаре чуть выше сотни; густой сигаретный дым окрасил пряный воздух еще более глубокой терпкостью, и Соуп охотно потянулся за предложенным красным огоньком, затягиваясь. Без обиняков, прямо с рук. Встретили – первой стопкой – с порога, густой, маслянистый мескаль ударил в голову по жаре, как родной, словно там и был; чья-то рука сунула между зубов тонкую дольку истекающего соком апельсина, и знакомство с оравой Лос-Вакерос прошло так гладко, что практически незаметно: десять человек, не считая командующего состава – лица мелькали и путались, дикая, рычащая смесь языков впивалась в уши, все чаще срываясь на смех. Ничерта не продвинувшийся в своем изучении испанского, Соуп закономерно понимал с пятого на десятое, что не мешало ему жаться к компании и глазеть, глазеть, глазеть. На дом, практически высеченный в скале, спрятанный за густым лесом и оврагами, со стенами, толщиной в хороший локоть. Минимум окон. Высокие заборы. Задний двор, уставленный мягкими плетеными креслами, диванами, коврами и ковриками, брошенными то тут, то там. На людей, открытых и свободных, залитых алкоголем ровно до самой правильной кондиции, когда вылетевшие из памяти имена уже никого не задевали, а знакомиться по третьему кругу было только веселее. Он пил, таскался к бару, мешал коварную текилу с лаймовым соком, глотал жидкий огонь мескаля вместе с солеными цитрусами, и купался во внезапном внимании, оказанном ему со стороны Вакерос. Забыл, что успел натоптать в Лас-Альмас чуть ли не до звания легенды, хотя по большей части тянул лямку простого исполнителя. Без Гоуста в наушнике он бы так и остался в той подворотне, не найдя ни причин, ни силы подняться. Один хуй Вакерос это не смущало. Вакерос пили в его честь, пили с ним, сжимали в плотное кольцо, каждый желая оттяпать кусочек его ломаного, восторженного испанского. – El único que puede matar a Alejandro es Alejandro, – с расстановкой, с бокалом в руке произнесла красавица Лопес, глядя ему прямо в глаза. – Pero los únicos que pueden detenerlo son sus amigos. – Pa'dentro! – подхватили сбоку, сзади, вокруг, на плечи упало сразу несколько тяжелых рук, трепля и сжимая – и не выпить под такой тост – оскорбить уже самого себя, так что Соуп пил, мотал головой от накатывающей ударами крепости, смеялся и вскидывал замудренным жестом рюмку, старательно повторяя за всеми: вверх, вниз, в центр, в себя – и новый удар по вискам. В доме, огороженном от внутреннего двора единственной панорамной дверью, скрадывались практически все звуки пьянки и музыки. Как оказалось, выдерживать темп настоящих мексиканцев даже для шотландца оказалось затеей не на первые часы после перелета – кто ж, блять, знал? Соуп позорно пошел искать водичку, ничуть не смущенный отсутствием предварительной экскурсии: его принимали, как своего, и вполне доходчиво это объяснили. – Руди, чего не со всеми? – в уютном желтом свете кухни быстрее всего нашелся Родольфо, обнимающий огромную кружку, в которой, судя по валящему пару, было что-то неалкогольное, одурительно пахнущее и густое даже на вид. Не кофе. Соуп принюхался, за что тут же получил свою щедрую порцию, с удивлением узнавая в сладком вкусе какой-то мудреный горячий шоколад. Национальный напиток, как-никак. – Не большой любитель шума, – его темные глаза лукаво прищурились. – Удивлен, что ты так быстро сдался. Джон пристыженно заворчал, вытягивая под столом ноги и съезжая вниз по спинке, пьяный, уставший и, вообще-то, охуенно смущенный настолько теплым приемом: каждый поинтересовался его здоровьем, каждый облапал за старое пулевое, спросил про «sobre el Fantasma», которого здесь ждали не меньше, чем его самого. Возможно, даже больше. Увидеть Гоуста в неформальной обстановке после той мясорубки, что он устроил, определенно тема из топ-10 здешних разговоров. Добро пожаловать в мир разрушенных Гоустом ожиданий. Он здесь уже на правах локала года так четыре. – Много… всякого, – Соуп посмеялся и неловко пожал плечами. – Сколько здесь нижних? В Вакерос? Люди, настолько спокойно демонстрирующие свой модус, носящие ошейники и сидящие на полу возле своих верхних – на своем месте, ничем не смущенные, раскрепощенные и открытые, они притягивали взгляд, не могли не притягивать – да не смотреть на них – все равно, что пытаться не думать о белом кролике. О, а Соуп пытался. Проебался уже на пятой попытке, пялясь во все глаза и впитывая с неожиданной жадностью то, что для всех этих людей было обыденностью. Естественность происходящего восхищала. Естественность, блять, самобытность, вся эта легкая дикость – люди здесь, в отряде, в тесной группе из двенадцати человек, казались сплетенными в очень тесный, сработанный клубок, и модусная связка явно играла в этом не последнюю роль. – Четверо, если со мной. Почти половина отряда. Это… внушительно. – Каждый в связке с кем-то? – Да. У нас не принято быть самому по себе. Не запрещено, но… – Руди чуть цинично улыбнулся, но картину портила огромная кружка, до краев заполненная горьковатым, кислым шоколадом. – Это отчасти даже хорошо. Дисциплинирует. Да уж. В SAS было иначе. Сложнее на первых порах, зато гораздо больше свободы после: хотя бы что по вопросам того, где служить и за кого умирать, и не слишком-то жесткий запрет на отношения между сослуживцами сильно картину не портил. Жутко, насколько Родольфо вообще спокойно говорил о своих обычаях; вечная необходимость быть под кем-то. – Это армия, – с сомнением все же заметил Джон, трезвея с каждым глотком крепкого напитка, потому что не улавливал самой сути, слишком оторванный от контекста. – Солдаты умирают. Как тогда? Руди даже замолчал, то ли ища перевод, то ли просто собираясь с мыслями: – Mal que no tiene cura, quererlo curar es locura, amigo. Теряя своего верхнего, нижний уходит в отставку. Теряя своего нижнего, верхний находит себе нового нижнего. Приподнятая от стола кружка в намеке на тост казалась отвратительным самоуничижением, и, наверное, что-то такое отразилось в его лице, раз Родольфо тут же поджал губы в короткой улыбке, будто разом извиняясь за всю несправедливость мира. Первое очарование, столкнувшееся с по-настоящему неприглядной правдой, заметно поутихло, будто подернутое дымкой. – Потому что старую собаку по-новому уже не выдрессируешь? Ему кивнули с мягким выражением на лице. Были вещи, в которых, пожалуй, их взгляды расходились слишком сильно. – У нас все иначе. Сам себе хозяин. Вступительные – ад ебейший, конечно, на сотню человек, наверное, не каждый раз найдется нижний, которого допустили до службы, а не до посидеть связистом на базе, – он скрестил руки на груди, самую малость бахвалясь. – Жесткие требования. – Они не жесткие. Они просто для верхних. Почему-то именно в эту минуту Соуп вообще вспомнил, насколько Родольфо был старше и опытнее. И как метко называл некоторые вещи своими именами даже на чужом языке. – Туше, – признал он, ерзая. – И все же свобода – как-то привлекательнее. – Правда? Мне даже любопытно, от какой такой свободы я добровольно отказываюсь половину жизни, – Руди явно посмеивался над ним. – Свобода выбирать. Свобода уйти, в конце концов. Да ладно, вы с Але уже двадцать лет постоянно вместе, неужели не осточертели друг другу, как старые супруги? – Нет, – ответил он обескураживающе прямо. Кажется, под такой разговор все же больше шел виски. Или коньяк. Можно ему в шоколад пару шотов? Пожалуйста? Соуп заворчал, теряя и без того не самые убедительные аргументы, ввязываясь в спор ради спора по своей дурной, горячей привычке. Проблемы с эмоциональным контролем, ок? – Если бы мы и правда были постоянно вместе, то, должно быть, действительно сошли бы с ума, – сжалился над ним Родольфо, видимо, получая искреннее наслаждение от нервных метаний. – Но связка не делает вас сиамскими близнецами. Думаешь, Але не знает, что я здесь от всех прячусь? Знает, да еще и следит за тем, чтобы никто меня не беспокоил. И он сам – в том числе. – За мной не уследил, – хмыкнул Джон уже чуть спокойнее. – Ты – другое. Он вопросительно приподнял бровь. – Ты нравишься Алехандро. Это… ох. Ох. Осознание с трудом продралось через алкогольный дурман, и намечалась какая-то не самая лучшая традиция: вываливать все на голову бедному, пьяному Джонни, который и трех букв-то без матов в таком состоянии связать не мог. Только, вроде, сидел, с удовольствием цедил угощение, наслаждался ершистым Родольфо, а теперь все неосторожно произнесенные слова казались выверенной, жестокой издевкой. Свобода выбирать. Ну ты и ублюдок, МакТавиш. – Давно не видел, чтобы он на кого-то так смотрел. В последний раз, пожалуй, на Валерию, так что, поверь, твоя кандидатура устраивает меня гораздо больше, – Родольфо сидел напротив, как ни в чем не бывало, пил и щурился, этим медово-лисьим прищуром натягивая и без того звенящие нервы до предела. Джон аж поперхнулся. – Расслабься, – тот тихо засмеялся, – Я обречен на Алехандро точно так же, как он обречен на меня. Это не игра в перетягивание каната. И ты мне тоже нравишься. Проверка на вшивость лично от сержанта-майора Парра Соупу по вкусу не пришлась. Плечи, окаменевшие, расслабились лишь через длинный выдох сквозь зубы. Все произошло слишком быстро. Как укол тончайшего стилета под ребра, когда узнаешь о ранении только тогда, когда кровь уже струится по ногам. – Ничерта не понял. – Тебе и не нужно, – Руди показал раскрытые ладони. – Не собирался тебя так напрягать, прости. – Я нравлюсь Алехандро? – Очевидно, нет? Да. Да, очевидно, и он не настолько в глаза долбился, чтобы этого не заметить, просто… были вещи, которые гораздо проще игнорировать, позволять им течь своим чередом и не вмешиваться. Особенно таким сложным, неоднозначным вещам, на которые один хуй непонятно до конца, как реагировать. Его пригласили через Прайса. Можно было попытаться натянуть сову на глобус, закрыть глаза и заткнуть уши: мало ли, чем там руководство во внеслужебное время баловалось и о чем говорило, правильно? Но Соуп, при всем своем, не то чтобы совсем идиот. И прекрасно понимал, когда с ним обращались, как с нижним, оказывая определенное принятое уважение. Он бы предпочел переброситься парой сообщений в личке. Варгас предпочел дернуть его, пусть и номинального, но верхнего, и решать все вопросы через него. И это тоже было по-своему… приятно. Уважение. Интерес. Кто-то, заинтересованный в нем настолько, чтобы планомерно вытаскивать на поверхность все внутряки, личные и служебные, обращаться к его командованию, и, прости Господи, хорошо, если только к Прайсу, потому что Ласвэлл бы таких приколов точно не поняла. Кто-то, явно подбивающий сроки увольнительных, чтобы он мог сейчас сидеть здесь, польщенный и до охуения растерянный, в компании Родольфо, чья улыбка, дрожащая в уголках губ, по ощущением могла вытянуть кишки наружу – вот уж кого в своих врагах видеть хотелось бы в последнюю очередь. – И никаких проблем? – Никаких. Словно само провидение услышало мольбы Соупа и на столе оказалась бутылка текилы с парой рюмок и тарелкой соленых цитрусов. Руди предпочитал мягкий алкоголь, и все вот это: «в смысле, блять, текила – легкий алкоголь?» – умерло где-то в горле, растворяясь в шипении опрокинутой стопки и горечи цедры. Обмывали неясный, но определенно заключенный договор; и до нужной кондиции Джона развезло в считанные рюмки, развевая призрачную трезвость почти мгновенно. Когда и как разговор свернул на протоптанную дорожку, он ручаться уже не мог, расплываясь в невнятную, непривлекательную лужу соплей. У него ебейше долго не было возможности даже проговорить это, и Руди, понимающий, просто охуенный Руди – оказался еще и просто охуенным слушателем. – …совершенно, блять, непредсказуемый мужик, – пожаловался он с неясным стоном, растирая так и не сошедший с шеи синяк. – Может, я дохуя хочу? Уже даже Прайс меня за задницу поймал, там шаг вправо, шаг влево – уже все, уже пиздец, хоть вещи собирай и съебывай сам. Родольфо медленно моргнул на него, облизывая край рюмки, неожиданно вовлеченный и даже сочувствующий: – Я скажу тебе так: сколько бы у вас там не были запрещены неуставные отношения, если он верхний, то пусть ищет у себя яйца. Tanto peca el que mata la vaca, como el que le agarra la pata. Соуп не разобрал ни слова в переливчатом урчании, но общую суть уловил. Верхний – на то и верхний, нет? Чтобы вести. Он – нижний, чтобы его вели. И с какого хуя он постоянно пытался решить те проблемы, которые должен был решать Саймон? Будто он, бля, единственный, кто во всем этом участвовал, единственный, кто хотел – и раз уж Гоуст не стеснялся ему пальцы в глотку заталкивать, то мог бы взять на себя и ответственность за это. Ту ответственность, которая всегда ложилась на верхних. Ложилась и на Алехандро, но почему-то Родольфо жил в этом контроле всю свою жизнь, лоснился, наслаждался, а сам он все не мог разжать пасть на ускользающем ощущении власти над собственной жизнью: рвал зубами штанины Гоуста, готов был броситься в глотку любому посягнувшему, мог бы – еще бы и капитана в эту кучу зацепил, лишь бы постоянно держать руку на пульсе. Возможно, проблема все же была в другом. Он не чувствовал ни капли той уверенности в Саймоне, что должен был. Ему слишком часто выбивали почву из-под ног, чтобы перестать судорожно хвататься за все подряд при малейшем намеке на запах жареного. И упасть спиной вперед, когда сзади стоял Саймон – гораздо сложнее, чем позволять раз за разом спасать свою шкуру в адском пекле горячих точек. Соуп, наверное, так и не мог сказать спустя все эти годы, поймают ли его. Он не хотел сравнивать, но он сравнивал, смотрел во все глаза, слушал, наблюдал, впитывал, как это работало на самом деле, какими были нижние здесь, привыкшие доверять себя до самого нутра, и каким был он – там, пытающийся не сдохнуть от спазма гортани, пока Гоуст… Он не хотел сравнивать. Потому что сравнение выходило каким-то невыигрышным. – Pa'dentro, – они выпили, не чокаясь. С улицы донесся шум, запах жареного мяса и приглушенная музыка, напоминая об оставшемся мире вокруг. – Спаиваешь моего Руди? ¿Cómo te sientes, mi alma? – уютной атмосфере начинающих алкоголиков с легкостью помешал Алехандро, как почувствовавший необходимость своего появления, когда самая острая фаза разговора осталась позади. – Соучастник, – повинился Соуп, вскидывая раскрытые руки, пока Родольфо же – руки прятал, сплетаясь с руками Але, оказываясь в плотном кольце из объятий, перегара и мягких восклицаний, испещренных собственническими «mi». Из него словно достали хребет – так быстро опустилась линия плеч и разгладилась глубокая морщина между бровей. Выглядел ли он сам таким же влюбленным, когда смотрел на Саймона? Алехандро смеялся низким, грудным смехом, касался губами подставленных костяшек, трогал и тискал Руди, как мягкую игрушку, вызывая у того лишь все ширящуюся и ширящуюся улыбку. Как и любое приличное пятое колесо, Джон старательно нажирался, наблюдая за представлением с равной долей смущения и очарования. – No estés triste, vida mía,– и в пальцах, к которым Але до этого прижимался поцелуем, появилась красная роза, пушистая и мягкая даже на вид, несмотря на впечатляющих размеров шипы, увивающие стебель. – ¿Estás presumiendo? Знать не хочу, откуда ты ее достал. Родольфо, казалось, ни каплю не впечатленный, поднялся к плите, без лишних слов доставая турку и пачку молотых зерен. Угадывал желания, двигался каким-то незримым, непостижимым продолжением Алехандро, и выражал в этом молчаливом понимании все то, что ему охотно передавали ласковыми словами и знаками внимания. Так много. Естественного, сбитого, срощенного – одного на двоих. Между блоками, которыми эти двое опирались друг на друга, не прошло бы даже самое тонкое лезвие; даже смотреть на них казалось каким-то ебанным кощунством. Но Соуп все равно смотрел. Заинтересованно, долго, склоняя голову вбок и дергая уголками губ, когда большая и теплая ладонь сжалась на бицепсе, и потрясенно выдохнул, укалываясь об шипы сразу несколькими пальцами. – Утомили мои ребята, amigo? – Ты его утомил, – перед севшим Алехандро оказалась крошечная чашка с эспрессо, чей запах разлетелся по всей кухне в считанные секунды. – ¡Coño! ¿Qué clase de persona soy si ni siquiera puedo controlarte? Короткий оклик вынудил Руди замолчать, почти пристыженно склоняя голову, но губы у него поджимались от тщательно сдерживаемого смеха. Воздух потрескивал от приятного напряжения, из крошечных царапин кое-где уже выступила тончайшим бисером кровь, а он все трогал и трогал прохладный, сочный стебель, напарываясь то на иглы, то на бутон, то на лепестки, едва ощутимые под огрубевшими подушечками пальцев. это было это было неожиданно, окей? И легкая усмешка Алехандро, безотрывно следящего за его реакцией, заставляла покрываться жаром удушливого смущения, приятного до колких мурашек прямо на загривке. Подарок вызвал нездоровый, гудящий интерес среди Вакерос. Мозгов оставить несчастную розу в доме ему не хватило – за каким-то хером потащил с собой на задний двор, куда Алехандро боем вытянул даже сопротивляющегося Руди, и щеголял теперь, перебирая редкие листья, пока вокруг множились заинтересованные шепотки. Просто крошечный жест внимания. Нихуя, просто нихуя еще не значащий, а переебывало его так, будто уже предложили пойти под ошейник. Но как же он заебался делать их сам, эти знаки внимания, заебался демонстрировать свое расположение, постоянно въебывась об монолитную стену, стестывать которую по каменной крошке – занятие явно не для утонченного цветка. Гоуста впечатляла сифор в дуле танка. Хеллфайр, обрушенный на чужую базу и ровняющий ее с землей. Точный выстрел, снимающий противника за его плечом. Соупа тоже все это впечатляло. А еще, как оказалось, впечатляли чертовы, блядские, пошлые розы, вложенные в ладонь вместе с участливым и долгим взглядом. Раствориться в пьяном мареве тел оказалось гораздо проще, чем пытаться проанализировать все это дерьмо: слишком, слишком много открытий для бедного, глупого, ничерта не соображающего Джонни. Стелящийся, низкий бит резонировал с кожей, вплавлялся в кости, вынуждая двигаться. Мысли стекали вязкой, липкой сахарной ватой, набиваясь в черепушку клочок за клочком: неоновые всполохи подсветки чье-то крепкое тело, прижавшееся сзади, горячее и пластичное, двигаться с которым – даже проще, чем самому. текила, стекающая вниз по шее языки, стирающие этот ядерно быстро остывающий след Соуп терялся, путался в руках и телах, осознавая себя то с Лопес (красавица Лопес!), удивительно гибкой, крошечной, созданной под его руки кошкой; и тут же, спустя мгновение, вылизывающим от соли рельефный пресс и передающим в ленивом, мокром поцелуе лаймовый сок. Кажется, он доебался даже до Руди. Кажется, даже успешно. Сладкий, масляный вкус шоколада растекался по небу, смывался подобием местного виски и все начиналось по новой. Какой-то крупный парень, льнущий под руку крошечной Лопес ласковым щенком; Родригес, передающий длинный мундштук от кальяна темной фигуре, чтобы тот раскурил его, лаская молочным дымом подставленное лицо; Родольфо, устроившийся в ногах Алехандро и млеющий от удовольствия под его руками, зарытыми в волосы. Бит растекался по полу. Соуп иногда вспоминал, что ему необходимо дышать, необходимо вслушиваться в ломанный сердечный ритм, отстукивающий по грудине гребанную азбуку морзе, – все крутилось ярким, невыносимым калейдоскопом, пульсировало, горело, горело, горело, такое яркое, чистое. Свободное. Невыносимое. Кажется, в его виски все же был не только виски. – Эй, здоровяк, полегче, – горящее огнем лицо обхватили руки, прожигающие жаждой до самых костей. Стон родился в животе и умер коротким вздохом, тут же затерявшимся в дыхании. не его. – Кто, твою мать, притащил эту дрянь? – грубый палец нырнул в рот, с силой проходясь по пространству под языком, вычищая, и Соуп не удержался – разразился хохотом, замычал, втягивая подушечку глубже; терпкость скрадывалась оглушающим ароматом кофе. гоустгоустгоустгоустгоустгоустгоустгоустгоус Глаза – темные, затягивающие, по щеке – колючей, жесткой щетиной, и, нет, нет, не Гоуст. Сильным рывком, головокружительной, томительной секундой он оказался на низком диване, разложенный под боком, укутанный в шерсть и, как же, черт возьми, жарко, просто… невыносимо – Тише, Але. Ему хорошо, – легкий удар по щеке быстро привел в чувство: Руди навис сверху с искрящейся, позабавленным выражением на лице; и наверняка это было правда до колик смешно – как на всяких неискушенных шотландцев действовала Мексика. На фоне крики перекрывали даже музыку. Громкую. Журчащую. Бьющую по ушам. Соуп облизал пересохшие губы. И не свои – тоже довольно, глухо урча в полученный поцелуй Сквозь пелену, дрожащую и мерцающую, Санчес получал крепкую выволочку напрямую от своего полковника. Или нет. Собственные суждения казались зыбкими, призрачными, Соуп потерял себя где-то между острыми коготками в волосах, женском смехе и Руди, отпаивающим его поразительным количеством прохладной воды, от которой долго, нехотя прояснялось в голове. С каждым глотком – легче. – Порядок? – спросили не у него, но согласно промычал он, проходясь языком по соленым уже от крови костяшкам, так удачно замершим напротив лица. Он снова лежал? Черт возьми. – Чтобы лишить меня рассудка, нужно что-то пожестче, – промурлыкал Джон, все еще наполненный легкими пузырьками шампанского, что щекотали горло и заставляли сдерживаться, сдерживаться, сдерживаться. Или нет. или пошло оно к черту. Потому что на танцполе Алехандро двигался ничуть не хуже, чем в полной выкладке в настоящем поле, плотно, жестко обхватывая через живот и контролируя каждое его ебанное движение. Ритм переливался, гудел мягким девичьим голосом, медленный, тягучий – патока, деготь, мазут, обнимающий кожу с головы до пят. Двигаться – мухой в янтаре. Вязнуть. Соуп запрокидывал голову, касался затылком твердого плеча и двигался, двигался, двигался, прижатый, зажатый, сжатый в этом кольце. Скованный. Музыка гудела, резонировала с захламленными мыслями. Прокатывалась урчанием дорогой тачки по всему телу. Позволять вести – просто. Проще, чем думать. Проще, чем дышать, со свистом гоняя воздух по бесполезным легким, наполненным дрожью, сладкой, глубинной, страшной; Але сзади – не стена, но окоп, в котором он прятался, становясь все меньше и меньше, пока окончательно не растворился. Не стал одним целым с мерными покачиваниями. С мексиканским воздухом. С шепотом, полным собственнических «mi», обращенных к нему. Алехандро был так же пьян, как и он сам, и в этом тоже крылась своя магия. Пьяным – в слова верилось с небывалой охотой. Неукротимо трезвеющим, уложенным на мягкие, как перина, бедра, под бесконечный, тяжелый поток льющегося танго, – не верилось ни во что, кроме прикованного цепями взгляда Родольфо. Его крадущихся шагов, под общий ропот, смелые выкрики: «¡Olé!», подбадривающие, просящие, и один Дьявол знал, кто все это начал. Продолжил – в любом случае Алехандро. Назвать это танцем не поворачивался язык. Потому что один черт слова не могли передать все это: как горячо, неспешно сплетались два тела в блядской прелюдии. Как они вынуждали землю гореть под собой: крохотный участок, истоптанный босыми ногами по обжигающе-горячим вымощенным камням; он горел и плавился, растекался податливой сырой глиной. Шаги высекали искры, дробили ритм, ложились протяжными гудящими нотами, и мучительно долго грузная мелодия набирала темп, пока крупная ладонь, вжатая под лопатками, обхватывала все сильнее, легко уводя в обороты, вынуждая подстраиваться, подчиняться, и расслабленное, улыбающееся лицо Родольфо, щека к щеке, светилось довольством. мягкостью Он и был той самой глиной, принимающей любую форму, изменчивой и закаленной: с капризными звуками скрипки кошачья поступь легко превращалась в заточенные, острые выпады, и так же быстро возвращалась к своей обманчивой вкрадчивости. Танго должно было быть про страсть. Танго было страстью, но их танго – водопад блядской нежности, окутывающей, пронизывающей, даже так – обогреваемый одними отраженными лучами. Алехандро был везде. Его рука держала вложенные в нее пальцы, его предплечье сжимало, стискивало грудную клетку, его стопа – всегда между стоп Родольфо, клонящего голову все ближе, ведущего носом по взмокшей шее – где удушливо хорошо пахло нагретым на солнце песком, горечью пота, горечью молотого кофе. Пахло жизнью. Соуп облизал губы, сгоняя с них – смакуя – призрачный вкус кожи. Сплетались выпадами кобры на долю секунды ноги. Расплетались снова, перебираясь, переступая, двигаясь в бесконечной, ленивой плавности: музыка подстраивалась, ведомая, как на поводке – она гнулась и ломалась, отходя на второй план. Наступающие сумерки скрадывали контуры. Размывали границы. И солнце выключилось как по рубильнику – в одну минуту, накрывая все густой, вязкой темнотой, разрываемой лишь бликами искусственного света. Ладонь, спускающаяся вниз, собственнически оголяла кожу на пояснице, впивалась ногтями, оставляя следы, и Алехандро смотрел сквозь опущенные веки прямо на него, пробирая до самого нутра отблесками восковой свечи в пристальном, внимательном взгляде. И на поводке будто вели уже, сука, его. *** – Él no muere, tiene resaca, – насмешливый голос Руди был настолько тихим, настолько обращенным к Алехандро, что Соуп даже не сразу очухался, поднимая тяжеленную голову со скрещенных рук. – Так я еще не умер? Охуеть, а ощущения ровно как в адском котле. Алехандро не выдержал и засмеялся, одновременно крепче сжимая его плечи, прокатывая под пальцами тугие жгуты мышц, сминая, растирая, медленно, по секунде вытягивая все напряжение – через боль, конечно. Но у него один хуй болела каждая клеточка тела, намекая на то, что он не шибко хотел знать, чем закончился прошлый вечер. И чем он продолжался. Соуп барахтался в блаженном неведении, тихо гудел от жесткого массажа и старался не предстать перед предками – не в этом виде. Хотя бы не до второй чашки кофе; бабуля Эйлин точно не обрадовалась бы, завидев его опухший и местами потрепанный ебальник. Бабуля Эйлин была самой жесткой верхней, которую ему только доводилось встречать (а он пережил допрос у Эль Син Номбре, было с чем сравнивать), и даже за разбитые коленки могла высечь так, что жизнь потом казалась немилой еще две с лишним недели. Воспоминания о детстве кольнули ностальгией, возвращая боевой дух, и пальцы, впившиеся в основание черепа, Соуп пережил практически стоически. Пища, шипя и барабаня ногой под столом от жгучих, разливающихся по всему позвоночному столбу вспышек. – Всем бы такой курорт в аду, Соуп, – Родольфо вытер руки о полотенце, отвратительно свежий и выспавшийся. – Пошел ты н- Але нажал какую-то точку в надключичной ямке и слов не осталось: только глухие маты, перемежающиеся с нарастающим скулежом; от продравшего импульса натурально потемнело перед глазами, дыхание сбилось, концентрируясь тугим комом в солнечном сплетении, и после этого ударило жаром, расплавляя, распекая все мышцы, отнимая слабую руку, тут же повисшую бесполезной плетью – следом за маревом невыносимой, на самой грани, боли, тело охватила нега, врываясь потоком прохладного воздуха в грудную клетку. Через шум в ушах угадывалось неразборчивое урчание: – ¿Tan hambriento?– крепкое предплечье перехватило грудь, откидывая на спинку стула, и Соуп охотно, сам запрокинул голову, обессиленно опираясь макушкой об Алехандро. Перед глазами бегали мушки; от такой хуйни даже тяжесть в голове испарилась, напоминая о похмелье лишь иголками в висках. – Твою мать, – слабо выдохнул он, погребенный под впечатлением. И нихуя, конечно, не вник в вопрос. Наверное, стоило бы. Голову обхватили за подбородок, поворачивая в сторону, изгибая – Соуп пошел за этим движением без задней мысли, позволяя выставить пеструю шею на обозрение: старые синяки почти сошли, напоминая о себе отдаленным зеленым цветом, буровато-желтыми разводами, постоянным, едва заметным дискомфортом. На адреналине все казалось проще. В моменте – просто до охуения, просто охуенно. Последствия нагнали потом, вместе с щебетом медсестричек, обеспокоенно пинающих его в сторону рентгенкабинета (это он тоже пропустил мимо ушей), выдающих баночки с таблетками и тщательно ощупывающих область пиздеца. – Выглядит, блять, отвратительно, – заключил Варгас, вырывая у Соупа короткий смешок. – Думал, ты это дерьмо где-то на миссии получил, – смешок резко оборвался, переходя в неловкий, короткий кашель. – Пока Руди все не рассказал, – Руди тут же потупился, извиняюще пожимая плечами на возмущенный взгляд, мол, ты правда надеялся, что я не растреплю все своему верхнему? Справедливо. Неприятно, но – справедливо. Ладонь легла поверх кадыка, практически не надавливая, и все, что Соуп почувствовал – это распространяющееся тепло, проникающее сначала под кожу, а затем еще глубже, пропитывающее, ровное, убаюкивающее; пальцы – выше, на самой границе с челюстью, вдавились сильнее, перекрывая дыхательные пути, делая следующий вдох тяжелым, сиплым, проталкиваемым через сдавленные ткани, делая сознание – легким, как воздушный шар на тонкой нити. И сразу же отпустили, не доводя даже до привычной, манкой черноты перед глазами. – Хочу подарить тебе кое-что, – теплое дыхание опалило ушную раковину, а в усмешке, которая растянула губы Алехандро, влет угадывалось нехорошее и темное. – Если позволишь. – Что? – непослушные губы едва сложились в нечто толковое, мысли скакали в пустоте черепной коробки, как рикошеты, создавая грохот, закладывающий, нахрен, уши. – Ничего такого, с чем бы ты не справился. Сердце ухнуло в желудок, обрушивая за собой все остальное, что в нем еще осталось разумного, смешивая в бурлящей соляной кислоте. Он устал. Он так заебался. Он таскался за Саймоном преданной собачонкой, радуясь каждой брошенной кости, но ему по-человечески хотелось. Не вырывать себе короткие спарринги, не лезть под горячую руку, не выпрашивать, не скакать на задних лапах, не, не, не, не, нененененененене Он был голоден. Так сильно, что его почти трясло. Но Алехандро держал его. за горло – Да. – Стоп-слово? – Красный. Прикосновения исчезли. Забрали с собой тепло, укрывая нагретые места испариной и мурашками, и вернулись через мгновение, оглаживая собственническим жестом загривок, перебирая на нем пальцами, сжимая, оттягивая, стягивая, как кутенка – за шкирку. Даже этого хватило, чтобы поплыть. Разморенное массажем тело не протестовало, ныло и льнуло, провалиться в нужное состояние – как раз плюнуть. На скудном пайке чему только не научишься. – Pásame el cuchillo, por favor. – ¿Qué? – Cuchillo, Rudy, – произнес Алехандро уже жестче, Соуп видел, как проняло это Родольфо, протянувшегося к стойке за- «Cuchillo». Ох, блять! Лезвие опасно мелькнуло у самого лица, сдержать себя удалось ебейшим усилием воли, остаться неподвижным, покорным, лишь косо следящим за тревожным блеском. Да он даже не сомневался в том, насколько хорошо заточены ножи в доме у Алехандро. Этот – распорол ворот футболки, как масло, оголяя кожу, прикасаясь металлическим холодом к костям и выступающему суставу, очерчивая, прослеживая контуры… – Руки на стол. Руди, – стоило ему вытянуть предплечья, как вокруг запястий легло полотенце, затянутое в тугой, не стягивающий узел. Родольфо мягко надавил на него, заставляя прижать руки еще теснее. Улыбнулся. Коснулся волос. и никак не помог заглушить вырвавшийся крик, когда зубы безжалостно сомкнулись на блять, блять, блять, нет, нет, не- Потянуло вязким запахом крови. Алехандро держал его, сминая челюсти все крепче, все жестче взгрызаясь в плоть, раздирая кожу – глубоко, глубоко, так, блять, глубоко, что боль заполонила все, осела горечью на языке, мутью в глазах, хрипами разодрала горло, она превратила его в сплошной коротящий оголенный нерв, не сдерживающий хнычащего нытья, уходящего в скулеж. Пульсировала. Боль пульсировала в такт ебнувшемуся окончательно сердцу, бешено, колко, подгоняя кровь к свежей ране толчками. ебнуться Укус зализали, пригладили, посылая все новые вспышки прямо через спинной мозг в кору, где зудящее беспокойство, выламывающий дискомфорт трансформировались, рождались хлынувшим потоком эндорфинов – пьянящим удовольствием, пьянящей правильностью, сладкой, несдержанной дрожью. – Eres fabuloso, – восхищенно, низко пророкотал Алехандро, пока он едва справлялся с собственным дыханием, складывающимся в тихую мантру: «спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо» Окровавленные губы сложились в довольную улыбку, блеснули зубы – все в красных, влажных разводах, как пасть сытого хищника. Родольфо это не смутило ни на мгновение, когда тяжелая рука притянула его для поцелуя. *** Соуп критично осмотрел свои карты, столь же критично взглянул на непрошибаемого Родольфо, и все же столкнул часть фишек в банк. Флэш – не та рука, с которой можно выебываться, но не то чтобы ему для этого вообще нужны были причины. Особенно в азартной игре. Особенно в покере. Лишь бы Алехандро не подложил свинью и не- – Вы меня, блять, без трусов решили оставить?! Родольфо, посмеиваясь, вскрылся. – Роял Флэш? – Але заржал, глядя на его вытянувшееся, охуевшее лицо. – Да ты хоть знаешь, какой шанс собрать Роял Флэш? – Маленький, я полагаю, – невозмутимо невинно пожал плечами Руди, загребая к себе все фишки. Шанс был, если что, один к шестистам пятидесяти тысячам. И Соуп был искренне поражен ровно до того момента, пока не заметил едва различимые крапления на картах и не излился праведным шотландским гневом. *** – Меня не столько проеб беспокоит, сколько… да там все гнилью с самого начала пасло. Соуп прижался виском к твердому бедру, еле слышно бормоча себе под нос обвинения: как нижнего, его не то что толком не допрашивали – его дергали всего-то пару раз, и то под полную запись каждого писка, чтобы потом не носиться, как в жопу ужаленные, с исками. С нижними в армии… сложно. Особенно с их судебной системой. – В том бронике должны были быть наши. Если бы не Прайс, – он зажмурился, слегка ежась от прикосновения к пластырю возле шеи, – Если бы не капитан, у нас бы там половина отряда полегла. Гоуст. Там – должен был быть Гоуст. Молчание наверху стало особенно красноречивым, пусть и наполненным медитативными, мягкими поглаживаниями по волосам. *** – Изучи и сожги, – перед ним упала тонкая, всего в несколько листов, папка. *** – Милагрос, – все же пояснил Руди, пока Алехандро цеплял ему на шею тонкую цепочку с висящим на ней крошечным амулетом в виде сердца со странными, неясными узорами. Проткнутое мечом. – Мы верим, что это помогает быстрее вставать на ноги после ранений. – Шпилька, кстати, вынимается. Соуп подарок оценил. *** Мексика выпускала из своих объятий неохотно, дорога до аэропорта растянулась, расплылась одним бензиновым пятном по луже, переливаясь и мерцая плавящимся от температуры асфальтом: колеса словно цеплялись за этот мазут, двигаясь все медленнее, тормозя и буксуя на ровном месте. Все равно слишком быстро. Неловкий момент расставания, на этот раз – да хуй его знал насколько. Не с их работой загадывать. Соуп провел эту неделю своей жизни именно в том месте, где хотел ее провести, и с правильными людьми. Ноги плотно стояли на земле. – У тебя кончается контракт в этом году. Он медленно кивнул, уже понимая, к чему вел этот разговор. – И я был бы рад видеть тебя среди моих людей, в Лос-Вакерос, – Алехандро на мгновение переглянулся с Родольфо, безмолвно говоря о чем-то. «У нас не принято быть самому по себе». – Я подумаю, – практически прокаркал Соуп, ошарашенный, вытолкнул слова через спазмированное в легком волнении горло: глаза Але смеялись, весь он светился, придерживая его за плечо. – Возвращайся, cariño mío. Какое бы решение не принял – тебя здесь всегда будут ждать.***
Не было ни одной причины собирать их в рабочем кабинете Прайса прямо в штабе, кроме той, где он все же нарвался окончательно. Всему была своя граница терпения, и граница бесконечного терпения капитана, возможно, пролегала именно здесь. Где сорок восемь часов на сбор вещей, оформление бумажек – и пошел к черту из отряда. Хорошо – если из отряда. Плохо – если из армии с волчьим билетом. Отвратительно, если под трибунал, но Прайс бы никогда не поступил так с ним, тем более за такой невинный, в сущности, проеб. У него не было и шанса, окей? Военный судья должен будет понять, как только увидит Гоуста. Полностью оправдан! Ебитесь на здоровье. Всего хорошего. Соуп нервно посмеялся, заработал тяжелый взгляд от капитана и снова заткнулся, сглатывая сгустившуюся слюну: как наждачкой изнутри продирало. На каждом движении плечами пекло под повязкой укус – как красный свет маяка, фиксирующий, не дающий окончательно отлететь от стресса; он не хотел уходить. Но ему было куда идти. – Значит, так, – грузно припечатал Прайс, мрачная фигура Гоуста, сидящего рядом, сгорбилась еще сильнее, так и фоня сдерживаемым раздражением. Этому-то чего переживать? Лейтенант Райли – персона неприкосновенная, м-мать ее. Соуп скрипнул зубами, прожигая его взглядом, но это все равно что айсберг пытаться расплавить пламенем бензиновой зажигалки. – Ты, – Гоусту. Джонни мог печень заложить, что почувствовал от него не то вибрацию, не то очень глухое и низкое рычание. Прайс снял с него маску. Простым, обыденным жестом потянул за ткань на макушке и стянул, отбрасывая в сторону, вне зоны досягаемости, и то испуганное, беззащитное выражение, что на долю секунды исказило лицо Саймона, сотворило с Соупом что-то нехорошее. Что-то, впившееся длинными спицами во все костные полости одновременно, замершее там, дергающее, как созревший нарыв, как камень, попавший в берцы, только угодивший на этот раз прямиком в сердце и режущий там своими острыми, колючими гранями. Стоило моргнуть – и наваждение пропало. Истончилось, как мираж, и исчезло. Саймон сидел совершенно привычный, отрешенный и спокойный, только губы недовольно поджимались, превращаясь в совсем тонкую полоску. они мягкие Соуп прикрыл глаза, просто проглатывая это. – Капитан? – попробовал он робко подать голос, но тут же заткнулся, смиренный предостерегающим взглядом. – И ты, – уже ему, – Будете говорить, как два взрослых, разумных, я надеюсь, человека, которых я лично отбирал в свой отряд и уверен, что не ошибся. Я не ошибся? Никто из них не произнес ни звука. Стыд, до этого прикрытый густой злостью, обидой, подспудным ожиданием предательства, разгорелся в полную силу, приливая к лицу удушливой краской. Перед Прайсом – всякий раз, как перед родным отцом. – Мы здесь для этого? Для разговоров? Можно было бы выбрать место и поуютнее, – проворчал Соуп, лишь бы что-то сказать, лишь бы сбить с себя желание склонить голову, признавая вину – он виноват, но он не станет. – Есть вещи, которые нельзя выносить за пределы некоторых стен, – неожиданно расплывчато ответил Прайс, извлекая из своего сейфа бутылку бренди и Дело. То, которое круче, чем дело №17. Дело Гоуста. Не фиктивное, состряпанное из сплошных черных прямоугольников, не имеющее даже фотографии; это было, сука, настоящее личное дело Гоуста! Саймона Т. Райли. С изображения, крошечного, в самом углу, на него смотрел молодой сержант в парадной форме. В нем не было ничего от Гоуста. В нем еще не было Гоуста – абсолютно чужой, незнакомый человек. – Открой. Можно, – разрешил капитан, – Это под мою ответственность. Пожелтевшие страницы шелестели под пальцами, информация явно давно не обновлялась – этот документ не был актуальным, не был действующим, всего лишь слепок прошлого, который почему-то имел сейчас критически важное значение. Сухие строки рассказывали маленькие тайны о Саймоне, каждая, как на вес золота: полное имя, дата рождения и С у к а Нет. Нет. Нет, дерьмовая шутка, капитан Прайс, просто отвратительно не смешная. Ему не понравилась. В руку впихнули стакан с бренди, который упал в желудок тошнотворной тяжестью, обжигая все на своем пути. Дело полетело на стол. К черту. Просто к черту, нахуй, нахуй это все! Сука! Он бы мог понять раньше. Включив мозги, Джон бы быстро разобрался, что к чему, но в его мозгах отплясывали джигу черти в масках-черепках, и как-то не думалось даже на пару шагов вперед. Уничижительный, мерзкий смех с клокотанием поднялся с темной глубины, баламутя все незажившее, все ноющее и содранное; растирая лицо, Соуп неверяще мотал головой, пытаясь уложить… пытаясь. – Ты, сука, нижний? Гоуст едва заметно качнул головой в его сторону, посмотрел холодными, отрешенными, рыбьими глазами и ничего не ответил. Потому что ничего отвечать и не требовалось. «Гоуст вообще не был любителем попусту сотрясать воздух». Соуп спрятал лицо в ладонях, трясясь, как припадочный, от бесконечных, истеричных смешков. Ебанное дерьмо.