***
Всё и было хорошо, пока не стало плохо, а потом и вовсе ужасно. О том, что Миша ушёл от Оли, Андрей узнал через третьи руки, что снова развязался — тоже. Он даже не мог винить Мишу за все эти поганые интервью, уходя, он знал, что так и будет, что Миша не сможет держать боль в себе, а решит сжечь все мосты окончательно и громко. Без Миши было плохо почти так же, как было плохо с ним в последние месяцы их работы. Но когда они, наконец, увиделись, Андрею будто бы выборочно отшибло память, и всё, что он мог, лишь спрашивать себя: как они до такого докатились? Как они здесь оказались? Недельный запой не принёс ожидаемого облегчения, а вот появившаяся под синькой бредовая мысль почему-то не ушла вместе с чудовищным похмельем. Как бы всё произошло, если бы тогда, десять лет назад, Андрей ответил на признание? Андрей знал, что этого не могло произойти ни при каких обстоятельствах, но (если бы вдруг это был какой-то другой Андрей) был бы Миша счастливее? Трезвее? У них ведь всё равно потом не очень задалось с дружбой, и Тодд стал лишь последней каплей. Андрей тогда долго не мог понять, как же себя вести: отстраниться, чтобы не бередить раны, или делать вид, что всё как обычно? И, наверное, какая-то ниточка взаимопонимания порвалась уже тогда, и было лишь вопросом времени, когда разорвётся всё остальное. Можно ли было переплести их судьбы обратно? Готов ли на это был Андрей, всем собой чувствуя, что попытки вернуть дружбу для этого недостаточно? Да, он был готов умереть за Мишу, но отдать ему жизнь — совсем другое. И даже посоветоваться было не с кем, Андрей был уверен, что все, включая счастливо разведённую Агату, назвали бы его долбоёбом и принялись бы отговаривать. Вот только это Андрей потерял бы Мишу, а не они. А потерять Мишу он всё-таки не мог. Первая встреча далась тяжело: они лишь настороженно смотрели друг на друга и боялись сказать лишнее слово, переведя разговор чуть ли не на погоду. Но постепенно, шаг за шагом, не без ора и битой посуды, всё же начали говорить о действительно важном. Об их творчестве, о Тодде, о взаимоуважении, о личных и творческих границах. — Мих, а помнишь, ты мне признавался? Лет десять назад. Такой разговор бы вести под коньяк или, на худой конец, пиво, но Мише теперь строго запрещено пить — Андрей сам отвёз его в больницу, когда посреди спора тот вдруг схватился за сердце и обмяк. Судя по виду, Миша и сам бы хотел накатить, но всё же глянул исподлобья и резко кивнул, будто боясь передумать. — Я ведь тогда понял, что это не розыгрыш, — спустя годы признался Андрей и тут же утопил в бочке правды ложку лукавства, — Просто испугался. — Ты жалеть меня, сука, вздумал? — предсказуемо взвился Миша. — Тогда не нужен был, а теперь, значит, как почти инвалид, так всё, жить не можешь? — Не могу, — кивнул Андрей. — Мих, ты пойми, я вырос в Купчино, там за такое по головке не погладят. Я… Да зассал я, Мих. Ты ж сердце на ладони носишь, на тебе буквально всё написано, нас спалили бы на раз-два и всё, пизда карьере. А потом ты Ольку встретил, и я себя убедил, что так правильно, что все мы будем счастливы. А когда понял, что могу потерять тебя насовсем, то оказалось, что не того я боялся. Технически — ни слова лжи, но как же горчили на языке недосказанность и вывернутые наизнанку смыслы. А вот у Миши рот оказался сладким — только что прикончили на двоих небольшой «Наполеон», — и, закрыв глаза, Андрей осторожно себе признался: губы как губы, что у бабы, что у мужика, невелика наука, подумаешь, щетина колола. И не через такое проходили.***
Перед очередной встречей — сказать «свидание» не получалось ни вслух, ни мысленно, — Андрей опрокинул сто грамм для храбрости и закинулся виагрой. Миша был тем ещё параноиком, когда не надо, и легко мог заподозрить неладное, что обычно лёгкий на подъём Андрей так долго держал пионерскую дистанцию. Вот только Миша, почувствовав прижавшийся к бедру стояк, отскочил сам и почти что сжался. Из его сильнее обычного сбивчатой болтовни Андрей вычленил главное: после хуевой тучи лет герыча и горстей рецептурных колёс, которые Миша глотал сейчас, у него тупо не стоял. Андрей нечеловеческим усилием сдержал стон облегчения и крепко обнял Мишу, совершенно искренне убеждая его в том, что это ничего не меняет и что всё в порядке, и чуть менее искренне — что всё пройдёт, а пока они не будут торопиться. Вот только когда Миша, запнувшись, выдал, что всё понимает и что Андрей мог спать, с кем хочет, у Андрея вырвалось решительное «нет» ещё до того, как он успел это даже обдумать. Он и без того обманывал Мишу, не хотел предавать его ещё и в этом. Но что, он серьёзно собирался принять ебучий целибат в сорок лет? А потом понял, что да, собирался. Что секс у него за все эти годы был любой, какой только можно представить, и даже тот, который не можно, а Миша такой один и стоил вообще всего. Вот эту последнюю часть Андрей на всякий случай озвучил ещё и вслух, и всё ещё предательски всхлипывающий Миша спрятал лицо у него на груди. Иногда Миша пытался снова завести этот разговор, но Андрей раз за разом убеждал его — и себя заодно, — что всё в порядке. Это случалось всё реже и реже, и Андрей мысленно хлопал себя по плечу, какой же он был молодец. Воздерживаться, к слову, оказалось проще, чем он думал — если это было применимо к регулярной дрочке, припрятанному ассортименту из секс-шопа и изредка протягивающему руку помощи Мише (немного стыдно, странно, но в конечном счёте всё равно приятно, хотя Андрей и старался уткнуться Мише в плечо, чтобы сделать это менее неловким). За исключением включенной на максимум тактильности со стороны Миши и регулярных поцелуев, они будто вернулись в свои лучшие годы: творили, одухотворённо спорили и считывали идеи друг друга. Это всё было не зря, думал Андрей, когда в очередном депрессивном эпизоде Миша шёл к нему, а не к барыге, когда врач одобрительно хмыкнул, разглядывая результаты последних анализов, когда Миша выдыхал жарко на ухо «смотри чё» и играл что-то, на что у Андрея сразу же писались стихи.***
Андрей с точностью до нескольких дней мог сказать, когда же Миша окончательно в них поверил, потому что следом к ним без предупреждения прилетел Шура. Балу, конечно, рассыпался в поздравлениях, обронил «давно бы так», накинул пошлых шуток, но Андрей не обманулся — на него Шура смотрел с едва скрываемой яростью и утащил «на пару слов» при первой же удобной возможности. — Ты его не любишь, — Шура заявил это без расшаркиваний и вопросительных интонаций. — Какого хуя? — Люблю. — Хорошо, любишь, но не так, как он тебя. За что ты так с ним? — Миша счастлив, разве нет? Андрей знал, что Шура с трудом сдерживался, чтобы не ударить его, наверное, он и сам бы себя ударил, если бы мог. Но у него уже не было пути назад, не сейчас. — Андрюх, я спросил «за что», а не «зачем». Я вижу, что он счастлив. Но сколько ты планируешь продержаться? Полгода? Год? Это сейчас тебе кажется, что ты справляешься. Ты вообще представляешь, как его сломает, когда ты устанешь? Когда поймёшь, что променял свою жизнь на его трезвость? Ты думаешь, он тебе спасибо за это скажет? А когда он восстановится — а он восстановится, поверь мне, — что, будешь лежать и думать об Англии? — А что, лучше было бы похоронить его, а потом остаток жизни думать, что я мог сделать? — также яростно прошипел в ответ Андрей, прекрасно зная, что Шура прав, прав по каждому пункту. — Я знаю, что я мудак, но это был единственный выход. — Надеюсь, Миша разлюбит тебя раньше, чем ты его уничтожишь, — после долгой паузы отозвался Шура, сам зная, как мало веры прозвучало в его словах. — Я тоже, — признался самому себе Андрей, когда Шура вернулся к Мише. — Я тоже.