Пятицветие

      У неё слишком много дел. Дела — непрекращающийся поток. Дела — горы бумажной работы, до которой она доберётся, дай Титаны, в следующем десятилетии. Дела — три пропущенные встречи, которые пришлось отменить или перенести, чтобы втиснуть в список другие четыре. Дела, дела, дела…       Снабжение из её компетенции всегда мягко, но решительно забирала сестра. У Изеры были её порталы, был Изумрудный сон и сложнейшие хитросплетения связей со всеми крупными поселениями младших рас по всему Азероту, как нейтральными, так и фракционными. Когда припасами и медикаментами занималась она, проблем просто не возникало.       Алекстраза устало роняет крылья. Престол пустует, поэтому никто не видит, как Королева драконов с трудом укладывается на бок, неуклюже свернувшись в клубок перед колоннами, чтобы поберечь рассечённые когтями Разагет бок и плечо. Будь она Аспектом, от этих ран уже не осталось бы и шрамов, но она больше не Аспект, а просто большой и старый красный дракон, поэтому заживает всё медленно и больно.       И Изеры больше нет. Больше пяти лет прошло, а она всё равно не может к этому привыкнуть. Сестра, даже когда уходила в самые далёкие глубины своего изменчивого Сна, всегда была рядом. Не физически, но Алекстраза чувствовала её присутствие краем сознания, знала, что ей достаточно закрыть глаза, погрузиться в дрёму и позвать, не дожидаясь ответа, знала, что потом, когда она проснётся после хорошего сна без кошмаров, Изера уже будет лежать рядом, требовательно закинув голову ей на лётные плечи, как она это с детства повадилась делать, когда плеч у них был только один более-менее развитый набор, а не два полноценных, и тихонько сопеть ей на ухо.       …Снабжение было на Изере. Бумажки и всякая статистика — на Малигосе, пусть Алекстраза и подозревала, что половину отчётов он отправлял в утиль, не то что не читая, а даже и не открывая. Какая разница, если по итогу всё работало и всё нужное оказывалось записанным: как на каком-нибудь носителе, так и у Малигоса в голове, чтобы он мог прицепиться к не сходящимся процентам в нужный момент. Переговорами занимался Нелтарион, потому что он изящнее её самой умел навешать всем лапши на уши и попутно запрячь самых ретивых заниматься тем, на что они бы никогда в жизни не согласились, если бы он им предварительно не польстил.       В какой-то момент он это умение с присущей ему лёгкостью повернул против них самих. И они все — она в первую очередь, венценосная дура, — важно покивали и, естественно, на всё согласились.       …Меритра и так едва удерживает Равнины, на ней же охрана чудом проросшего во Сне семени мирового древа, которому пока — может, по какой-то прижившейся среди крылатых смертной традиции — не дают имени: боятся, что назовут, а оно не выживет, как не выжило предыдущее. Калесгос пока только разбирается с синей библиотекой, если на него навесить ещё и дела Вальдраккена, мальчик точно не выдержит. Эбиссиан… Алекстраза так плохо его знает, а сам Эбиссиан так плохо понимает, хочет ли он вообще быть Аспектом, что она его предпочитает не трогать. У Гневиона есть задатки дипломата, но терпения и хитрости деда ему пока однозначно недостаёт, а она не может позволить ему учиться на их и без того немногочисленных союзниках. Сабеллиана она помнила, как хорошего учёного, теперь успела узнать и как неплохого командира, но переговорщиком отцовского калибра он не будет никогда.       Им с Ноздорму, который давно отвык так надолго задерживаться в настоящем, ничего не остаётся, кроме как делить работу на двоих.       Ночами ей часто не спится. Сегодня, вдобавок ко всему прочему, ей ещё и не работается, поэтому Алекстраза, бередя и без того плохо заживающую рану, тащит себя к краю Престола и окидывает взглядом забывшиеся с годами родные земли. Ветер приносит с собой самые разные запахи — и те другие, не такие, какие были раньше.       Столько всего у них было и так мало у них осталось. Когда другие оглядываются на неё с немым ожиданием в глазах: откуда, мол, нам брать что угодно, от надежды до глины для строительства, — Алекстразе иногда хочется раскрыть крылья, прижать уязвимое горло к земле и рявкнуть, что она не знает, не знает!.. — как у них было раньше принято и как до сих пор принято у тех, с кем они теперь снова сражаются: скаля зубы, вздыбив гребень, выставив рога.       Вместо этого она, обычно, одаривает вопрошающего улыбкой и отвечает. Либо отбрехивается.       Драконы слишком уважают свою Королеву, чтобы замечать между этими двумя реакциями разницу. Замечают только её Аспекты, когда-то созданные вместе с ней.       Таких тоже совсем мало осталось.       Тихий знакомый шорох отвлекает её от невесёлых размышлений. Это по исцарапанному когтями полу шуршит песок.       — Что тревожит тебя в ночь на полную луну, моя королева? — нараспев, подчёркнуто старомодно спрашивает у неё Ноздорму, усаживаясь рядом с ней у самого края и тут же перечёркивая якобы уважительный вопрос фамильярным жестом — раскрывая тёплое крыло с бархатной тёмно-бронзовой перепонкой и опуская его ей на плечи.       Он усталый. Малигос, бывало, шутил, что Ноздорму вечно усталый, а Изера — вечно невыспавшаяся, но, как правило, только для того, чтобы один или другая сердито щёлкнули на него зубами. О бедах он не шутил. Сейчас же её старый друг тяжело опускает веки, пряча бледные глаза, в которых больше не кружатся вездесущие временные пески, и болезненно опускает голову.       — А тебя? — спрашивает Алекстраза, потому что свои проблемы ей хорошо известны и пока что она с ними справляется, а с чем борется Ноздорму, она представляет слабо, и ей страшно, что её слабого представления окажется недостаточно — в очередной раз, и она вот-вот потеряет ещё и его, и останется совсем одна, и что тогда это будет за мир, в котором она останется совсем одна…       Нет. К старости, пожалуй, можно сделаться и назойливой.       — Я не знаю, — жмёт Ноздорму одним свободным плечом, не тем, на которое она опустила голову. Алекстраза сердито пихает его носом. — Нет, я правда не знаю. Я же больше ничего не вижу. — Какое-то время они оба молчат. — Возможно, то, что я не знаю, что меня тревожит, и является тем, что меня тревожит.       «Да-авно не было», — проворчал бы Малигос — тут же прижавшись бы к другому его боку.       — Но одно я помню очень хорошо, — продолжает Ноздорму, уставившись куда-то в пустоту и напрягая шею так, будто сейчас вот-вот выдохнет раскалённый песок куда-то в пропасть. — Это Бесконечность. Всё заканчивается только ею. И я тоже.       — Я, — заговаривает Алекстраза сразу же, сбивается, давится воздухом, судорожно вздыхает, прижимается к нему крепче и, зажмурившись, упрямо продолжает: — Я этого не допущу. Ноздорму, я не дам этому случиться.       Ей хочется схватить его когтями и за загривок потащить от края — как от этого, престольного, так и от метафорического, за которым эта чёрно-белая бесконечность — а если проще и без метафор, то просто смерть.       — Даже ты не можешь предотвратить необратимое, — отвечает Ноздорму мягко, осторожно, тут же сцепившись с ней когтями на крыльях, будто перекрывая этой нежностью холодную жестокость своих слов. — Никто не может.       — Я с этим не смирюсь, — говорит Алекстраза. Ей кажется, что она просто говорит. На самом деле, пролетающие мимо патрульные поворачивают головы к престолу, тревожно поднимая гребни в ответ на её низкий встревоженный рёв.       Ноздорму с трудом приподнимает голову, чтобы потереться с ней лбами: на большее их обоих, уставших и потерянных, не хватает.       — Я тебя не оставлю, — шепчет Алекстраза, не в силах отвести взгляда от очередного грубого шрама на бронзовой чешуе, бурого, но в темноте кажущегося чёрным, с нездоровым серебристым отливом. Страх сжимает её крылья, словно она снова нескладный подросток, прячущий под крылом сестру, пока они вдвоём слушают приближающиеся громовые раскаты — это взмахивает крыльями Галакронд, Драконья Погибель.       — Хорошо, — послушно отзывается Ноздорму.       Что им ещё остаётся?