writober2023

      День таков, что Сокджин давно бы не только пару грешников скинул в реку забвения, но и сам бы в ней утопился. Всё, что его удерживает — не на кого оставить чайную жабу.              Прошли тысячелетия с тех пор, как ему, только прибывшей унылой душе, предложили по воле случая стать перевозчиком душ. Выдали испытательный жетон, продолговатую серенькую лодку, чей нос вырастал в сухое корявое деревце, и шест. Сокджин смотрел на шест с сомнением — больно короткий для бездонной, по слухам, реки забвения. Однако стоило Сокджину опустить шест в воду, как тот упёрся в дно, позволяя легко двигать лодку вперёд.              Сокджин прожил довольно заурядную жизнь. Выживал, как мог, воровал книги и учебные принадлежности, а после связался не с теми людьми и угодил в смертельную западню. Быть перевозчиком душ не звучит, как работа, но тут оказался свой коллектив, иерархия, переработки и гроши вместо достойной оплаты. В Преисподней, оказалось, своя атмосфера, когда ты становишься её работником.              Перевозчик душ работа монотонная, нервная и крайне неблагодарная. Для половины Преисподней большая загадка, почему бы уже не построить через реку мост, а не тратить ресурсы и рабочую силу на транспортировку душ лодками. Или можно поставить в портал, который переносит души на тот берег. Но, нет, правитель Преисподней упёрт во мнении, что у Преисподней должна быть аура, должна быть загадочность, всё вокруг должно внушать страх и сулить мучения. А то, что работники тоже изнывают в мучении, это так, сопутствующий ущерб.              Хочется, как минимум, доплату за вредность. Людскую.              Сегодня всё пошло не так с самого начала. Сокджин снова вытянул короткую ветку и вынужден возить опоздавших. Это происходит почти целый год, и либо Сокджина прокляли возить самые нервные души пожизненно, либо коллеги над ним просто издеваются. Каждый раз забывает проверить, не все ли там ветки короткие.              После трёх сумасшедших дней, на которые он потратил все свои средства и использовал три накопленных вынужденных выходных, к нему в лодку обязательно должен был сесть крайне недовольный своей смертью солдафон. У Сокджина терпение не резиновое, лодка шаткая, а шест длинный. Один взмах — и душа за бортом, тонет без возможности реинкарнации. А вот не надо грубить обслуге.              Сокджин знает — топить души плохо, каждый должен попробовать реинкарнировать, даже гнилые и противные. Сокджину читают мораль каждый раз, когда очередная срамная душа с его лодки летит в реку. Однако некоторые, по мнению Сокджина, должны сделать доброе дело и на своём примере показать, что бывает в Преисподней с лободырными и болтливыми. Справедливости ради, почему демонов-палачей в пыточных никто не отчитывает, когда они кого-то дотла сжигают? Дискриминация чистой воды.              Сегодня его отчитали и сделали вычет из оплаты, где уже вычитать нечего. Так бывает, когда превышаешь лимит оправданий «рука дрогнула». Три души в месяц можно прикрыть, ограничиваются выговором. Большее становится трудно утаить от руководства.              Сокджин расселся на опалубке, вытянув длинные ноги, и смотрит вдаль, считает блики на речной глади. В преисподней нет смены дня и ночи, но в призрачной воде иногда отражается свет земного мира. Когда блики начинают желтеть — Сокджин готовится к приходу сменщика. Вечереет.              Его не отвлекает шорох сухих веток на берегу, пока не доносится низкий голос со слышимой улыбкой.              — Один тут отдыхаешь?              Сокджин не может сдержать полуулыбки. Ему не нужно оборачиваться, чтобы знать, кто пожаловал на берег Преисподней.              — Очевидно, что утонувшие души не особо разговорчивые, — отвечает Сокджин.              Он всё-таки оборачивается, наблюдая, как из кустов вываливается сам молодой Бог Вина, покровитель виноградников, садов и фруктов, иногда даже помогает верховному Богу Плодородия. Намджун единожды приходил два года назад на приём в Преисподнюю, где его хотели представить некоторым правителям, и, что иронично, опоздал. То была их первая встреча. Тогда возить опоздавших ещё не было еженедельным проклятием, лишь периодической досадой. А Намджун, как и другие боги, был редким гостем Преисподней. Вот только теперь он приходит постоянно, чтобы сверкать своей лучшей улыбкой и пытаться соблазнить Сокджина самыми изысканными сортами вин.              По первости Сокджин думал, что задел его гордость, отвергнув приглашение провести вечер, чувствовал себя раздражённым от неуместного внимания. Но, оказалось, слово «нет» Намджун вполне себе понимает, когда Сокджин гонит, он действительно не беспокоит его и даёт время пережить свои беды. Где-то с год назад Сокджин перестал быть предвзятым на его счёт и решил принимать подарки — чего пропадать добру.               В каждую их встречу Сокджин повторяет: «нашёл бы ты кого другого для своих пылких чувств, вряд ли я надолго смогу развлекать тебя». Слова со вкусом выученной беспомощности и смирением, Сокджин действительно чувствует, что нечего ему делать рядом с Богом ни в каких проявлениях. Эта правда колет его, как плохо зажившая рана, но Сокджину уже давно не обидно, только временами тоскливо. Ему проще поверить, что Намджун развлекается так, нежели задуматься над серьёзностью его намерений.              И всё же Намджун снова здесь. Снова с цветами — букет сухих красных роз, чьи полураспустившиеся бутоны шелестят при каждом шаге. И снова с вином, в левой руке Намджун держит закупоренный пузатый сосуд.              От взгляда на Намджуна душа радуется. Цветущий, высокий, в алой тунике, расшитой золотыми виноградными гроздями. Улыбка у Намджуна широкая и обольстительная, взгляд уверенный, он выставляет одну ногу вперёд, будто красуясь своими начищенными кожаными сапогами. Намджун излучает свет и благодать, как солнечный сын — благородный смуглый оттенок кожи, характерный южным царям, светлые, словно светом выжженные волосы и донельзя лукавая улыбка. Гордый, но озорной, статный мужчина, который ухаживает, как мальчишка.              — Итак, ты сказал, что живые цветы здесь не во что ставить, так что я принёс сухие, чтобы точно простояли долго. Правда, повелительница цветов со мной больше не разговаривает после такого надругательства над её садом… но эту неприятность мы переживём.              На секунду внутри всплеснула радость, согревая. Радость Сокджина серая, слабая, как тонкая марля, она исхудала под тысячелетиями размеренного заунывного существования. Сумбурная жизнь, нудное посмертие. Присутствие Намджуна ему льстит, оживляет, но в то же время заставляет чувствовать себя жалким, ещё более безнадёжным, чем есть.              — Слушай, я буду рад видеть тебя в другой день, — говорит Сокджин, стараясь сохранить привычный тон, но чувствует, как печаль предательски играет в его голосе, — но не сегодня. У меня была тяжелая неделя.              Пыл Намджуна поутих, словно Сокджин плеснул в него ведро воды. Он сжал губы, после выпятил их по птичьи, что-то обдумывая.              — Ага, — кивнул он, после недолгой тишины, не поднимая на Сокджина взгляд, — я понял.              Намджун скрывается в кустах с цветами и вином, от него отдаётся только отдаляющийся шелест розовых бутонов. Сокджину кажется, что он стоял по пояс в трясине, а теперь провалился с головой под воду.              Какая-то маленькая и совсем безнадёжная его часть очень хотела, чтобы Намджун остался. Именно в этот раз не послушал, растоптал слабые аргументы и вселил уверенность — не уйдёт.              Сокджин усмехается — таково его существование. Если возможности не ускользают от него, то он сам отбрасывает их прочь. Они мельтешат у него прямо перед глазами, готовые броситься в руки, а Сокджин боится их, будто укусят. За этими возможностями скрывается многое: там есть радость и восторг, но вместе с ними страхи и боль, разбитые ожидания и высокая вероятность неудачи.              Раньше Сокджин бился, трепыхался, будто его держат внутри, но уговаривал себя — попробуем? Рискнём? А после реальность била его о землю, не успел он взлететь. Его ждут разочарования. Он — разочарование.              Сокджин думает, что это ожидаемо. Эта могла быть последняя капля для Намджуна, чтобы больше не возвращаться. Молодой Бог уже сейчас через час может проводить время с кем-то лучшим. Кто бы не купался в лучах его света, Сокджина кривит завистью. Ему бы хотелось ещё раз почувствовать себя важным. Если бы он знал, что это будет последний раз, может, и не стал бы прогонять Намджуна.              Неожиданно по дорожке нагрянул проводник, притащивший за собой несколько душ. Тихие и зашуганные, косятся на Сокджина и дёргаются от любого громкого вздоха — такими им положено быть. Их страх кажется Сокджину привычным, успокаивающим. Горе внутри сворачивается, начинает запаковываться, как куколка, чтобы осесть где-то глубоко внутри. Сокджин копит свою печаль и ждёт, в какой день она поднимется к его горлу, чтобы утопить.              Души поднимаются по узкой дощечке и усаживаются в лодку, а та растягивается, вызывая у народа охи и вздохи. Глупенькие, Преисподняя место такое же магическое, как весь остальной мир. Здесь лодки меняют размеры в зависимости от количества пассажиров, фасады подстраиваются под лодочников, а цвет можно выбрать, договорившись с лодкой. Не сказать, что она разумная, но состоит из живой магии Преисподней. Понимает простые вещи.              — Сидим спокойно, в воду не лезем. Кто тронет воду — она заберёт вас навсегда. Без возможности переродиться.              Стандартное предупреждение приводит души в ещё больший ужас, и она зашептались, уцепившись за края лодки. Сокджин про себя слабо хихикает, ощущая крошечное превосходство. Обратная сторона его унылого существования — его хотя бы не будут пытать в Преисподней за прижизненные грехи. Одна только очередь на распределение уже внушает мрак.              Высадив несчастных на произвол смотрителей, Сокджин гребёт обратно, рассматривая проплывающие в реке воспоминания. Они похожи на длинные подводные цветы или юрких рыб, они заманивают, играются, всегда привлекают внимание особо любопытных душ. Иногда Сокджина посещает мысль коснуться глади этой воды и посмотреть, что с ним станет. Что он увидит? Говорят, что тогда он навсегда застрянет в воспоминании, что глубже других поселилось у него в голове. Где бы он был? В далёком летнем дне, когда впервые увидел радугу под проливным дождём? Или грязном переулке за таверной, где его отпинали за маленький воровской улов? Может, он бы оказался на руках у родителей, которых не помнит? Или в пыльной комнате с щенком, которого подобрал на улице?              А может, он останется в дне, когда впервые попробовал сладости. Умыкнул горсть вместо кошелька из чьего-то кармана и смаковал шоколадные конфеты неделю, лишь бы продлить ощущение этого яркого вкуса на языке. От сладости зубы сводило, но так было вкусно, что в памяти до сих пор отчётливо вспыхивает этот день.              Сокджин швартует лодку и усаживает на опалубку, беспристрастно разглядывая поверхность воды. Его беспокоит шелест, по первости Сокджин удручённо вздыхает, пока звук не кажется ему знакомым. Первым из кустов появляется подистаскавшийся розовый букет, а уже следом за ним выныривает Намджун с корзиной наперевес. Из неё торчит горло нескольких стеклянных кувшинов и несколько коробочек из тонкой расписной фанеры.              Сердце Сокджина так встрепенулось от восторга, что он не смог сдержать вздох облегчения. Его солнечный свет вернулся в Преисподнюю и принёс… а что это, собственно, он принёс?              — Ты принёс все свои запасы? — спрашивает Сокджин, с любопытством вытянув шею.              — Обижаешь, — Намджун ставит корзину на траву, — у меня во дворце погреб полнится винами. А вот сластника пришлось выкупать подчистую.              Сокджин прищуривается и почти ахает от догадки. В нём заискрился почти детский восторг, от которого губы сами растягиваются в улыбке. Сокджин смотрит на Намджуна исподлобья, изо всех сил сдерживая рвущуюся улыбку:              — Что привело тебя к сластнику? — Сокджин знает ответ, но хочет это услышать из чужих уст.              — Я понял, что тут, — Намджун абстрактно показывает на стены Преисподней, — дело труба, и одним вином сегодня я тебя точно не куплю. Так что вот, тяжелая артиллерия.              Намджун берёт одну из коробочек, выдвигает крышку, чтобы показать дюжины конфет разных форм и цветов. Лишь однажды Сокджин рассказал ему, что однажды хочет найти момент, чтобы вновь попробовать земные сладости. Это было вскользь, лишь брошенная фраза среди сотен других, а Намджун запомнил.              — Слушай…              — Я знаю! — тут же перебивает Намджун, поднимая руку в немой просьбе дослушать. — Ты уже прогнал меня сегодня, но ты в первый раз сказал, что будешь рад меня видеть, и я не мог просто уйти и оставить тебя так. Если и сейчас прогонишь — точно уйду. Но если ты немного остыл и готов принять меня, я бы составил тебе компанию.              Сокджин и сейчас рад его видеть. Надо же, винодельный Бог мнется перед ним с ноги на ногу, неуверенно покусывая губы от волнения. Намджун задерживает дыхание каждый раз, когда Сокджин делает вдох, и, засомневавшись в словах, выдыхает. Новое золото небесного мира трепещет перед ним, перевозчиком душ, как подданный перед божественной статуей. Сокджин греется в своих чувствах, дышит надеждой, которая витает вокруг Намджуна и блестит в его глазах. До чего же стало тепло.              — Смотри, вино есть, собутыльник есть, душнил нет, — Намджун играет бровями, и Джин не сдерживает смешок, — и я принёс сладости, про которые ты говорил. Так что можешь высказать мне всё, что ты думаешь о своей ужасной неделе.              — Какое точное ругательство, — искренне смеётся Сокджин, — душнилы.              Плечи Намджуна отпускает напряжение, и он просиял, когда Сокджин протягивает руку, приглашая помочь спуститься с лодки. Он тут же берёт руку Сокджина в свою шершавую ладонь, и, Сокджину кажется, вот-вот восторг польётся у Намджуна из ушей, так сильно горят его глаза.              — Итак, сегодня ты жалуешься, а я тебе наливаю, — Намджун расстилает льняное полотно на траве и достаёт кувшины с разноцветным вином и два кубка.              Перед Сокджином он раскрывает первые пять коробок с конфетами. У Сокджина разбежались глаза. Он всматривается, находит знакомую форму и с наслаждением кладёт её в рот. Вкус знакомый, с новинкой, но такой же невероятно яркий, запоминающийся и насыщенный.              — На самом деле, — начинает Сокджин, — было бы не так плохо, если бы Груша не заболела. Без неё совсем тоска будет дома.              — Груша это.?              — Моя чайная жаба.              — О как, — Намджун наливает и себе вина, делая большой глоток. — Поэтому тебя не было два дня назад.              — Да, я потратил все свои вынужденные выходные и все накопления, чтобы Грушу осмотрел зверолекарь. Она где-то подцепила цветочную мошкару и теперь отмокает в отваре. Между прочим, ей так неделю отмокать, а мешочек этих трав обошелся мне в три золотых регала.              Намджун посмотрел на него с недоумением.              — Слушай, а какое у вас жалованье?              — Такое, что три золотых регала это мои год откладываемые средства.              — Год?! — глаза Намджуна округляются, он едва не пролил на себя вино.              Сокджин невесело фыркает и делает несколько глотков сладкого персикового вина, пробубнив:              — Добро пожаловать в мир перевозчиков душ, у нас ещё и вынужденных выходных три штуки в месяц. И на следующий они не переходят, когда ты их не используешь.              — Да это же рабство какое-то! Ещё скажи, что душнил нельзя приструнить.              — Вообще, у нас есть лимит, всё-таки начальство тоже когда-то в лодке плавало. Не больше трёх скинутых душ на перевозчика в месяц. А мне урезали жалованье, потому что это была пятая.              — Подумаешь, пять душ скинул, за месяц очень маленькое превышение.              — За неделю, — поправляет Сокджин, и Намджун таки давится своим вином. — Какие мы нежные. Надо знать, кому цветы носишь.              — Я только рад, давай выпивать чаще.              Намджун подмигивает, и Сокджин отводит глаза, качая головой — действительно, как мальчишка.              — А для чего нужна чайная жаба? — спрашивает Намджун, не позволяя тишине надолго задержаться.              — Её название говорит само за себя.              — То есть, ты завариваешь её в кипятке?              — Да ты ошалел что ли? Кто ж так с живой жабой… она просто выделяет лиственный сок!              — Откуда ж я знаю, — защищается Намджун, откупоривая ещё один сосуд с насыщенным красным вином. — И вообще, если тебе что-то нужно… ты можешь сказать мне. Я просто принесу тебе. Будь то травы или сладости.              — К чему это? — не понимает Сокджин.              — К тому, что золотом ты заботу не возьмешь.              — Это кто тебе сказал такую дурость? — Сокджин выгибает бровь, подавая свой пустой кубок. — С чего б мне отказываться от золота.              — Если бы я знал, давно бы тебя озолотил.              Игривость утихает, и на Сокджина нападает реальность. Она тихо подкралась со спины, чтобы вцепиться Сокджину в шею. Купаться в изобилии Бога заманчиво, но слишком несправедливо по отношению к Намджуну.              — Знаешь, не стоит быть таким щедрым ко всем подряд.              — Кто тебе сказал такую дурость? — передразнивает его Намджун, повторяя за Сокджином и выгибая бровь. — Я щедр далеко не ко всем подряд. И то, что я проявляю к тебе, это не щедрость. Я заботлив.              — Это тоже должно быть для особенных людей.              — Ты особенный.              Сердце Сокджина сжимается от обиды и разрывается от натиска доброты. Нельзя говорить такие вещи людям голодным до внимания, бережности. Сокджин впитывает эти слова и чувствует, что ему мало. Это превращается в жажду, Сокджин становится жадным и провоцирует Намджуна.              — Я не могу быть для тебя особенным.              — Глупости.              — Что во мне особенного?              Намджун прищуривается с подозрением и позволяет вить из себя верёвки. Он знает, раскусил сразу, не перекрывает поток своих слов, а лишь даёт им волю.              — Как что? В каждом есть что-то особенное. Нет одинаковых людей. Даже самые посредственные всегда с изюминкой. Тебя было так трудно разговорить в первые дни, но потом ты всё-таки начал говорить со мной. Только подумай, сколько книг ты прочёл и пересказал мне. Ты знаешь истории, при которых меня и на свете белом ещё не было.              Сокджин жмёт плечами.              — Боюсь, этого мало, чтобы носить кому-то цветы.              — Этого достаточно, чтобы присмотреться поближе. Заинтересовать могут даже мелочи. Знаешь, моя матушка влюбилась в отца, когда тот подковывал ей коня. А я, что же, не могу засмотреться на красивого перевозчика, ведущего лодку?              — Звучит как-то… просто.              Намджун красиво смеётся, запрокидывая назад голову. Сокджин замечает ямочку на его щеке и начинает смотреть внимательнее на черты его лица. Кажется, что Намджун изменился за пару секунд в его глазах, расцвёл. Не так, как прежде, отстранённо и недосягаемо, а совсем рядом. Сокджин чувствует, что может протянуть руку, коснуться его плеча, и уже дотронется до кусочка его души.              — Конечно просто, — говорит Намджун, просмеявшись. — Тяжело бывает любить. А влюбляться всегда легко. Вот ты стоял тогда на носу своей лодки такой гордый. У нас павлинов таких не водится гордых, каким был ты. А как шестом своим машешь — вжух, и рассекаешь неспокойную реку. Аж сердце зашлось. Глаз от тебя не оторвать. Ещё эти ваши одежды… кто вам одеяния делал? Что это за полупрозрачные ткани на рукавах? А что за кружева? Ты и без того грёб красиво, куда ещё краше. Дыхание перехватило, когда ты со мной заговорил. Насмотреться на тебя не мог.              — Получается, я влюбляюсь в тебя прямо сейчас.              Конфета выпадает у Намджуна из рук, и он поворачивается с глазами, размером с широкий медяк. Сокджин наблюдает за тем, как приоткрывается его рот и закрывается, не подобрав слов. Как оказалось легко лишить бога дара речи.              Сокджин чувствует, как заходится сердце, как перехватывает иногда дыхание, как он рад видеть Намджуна. Признавать это не хочется, чтобы не дать слабину. Кто знает, как скоро Намджуну надоест, когда его пылкие чувства утихнут? Сокджин опасается за своё хрупкое сердце, ведь Намджуну будет легко идти дальше и покорять миры. Сокджин же будет тысячелетия зализывать раны и скучать. Как скучал по радуге, по конфетам, по искренним улыбкам и солнечному свету. Ушло так много времени, чтобы привыкнуть жить без них, а сколько времени уйдёт, чтобы забыть смех Бога, разбудившего в нём настоящую яркую радость?              Намджун хватает его за руки, едва не расплескав вино в кубке Сокджина.              — Ты от меня теперь не отделаешься, — серьёзно говорит Намджун. — Я уже это услышал и слова назад забирать нельзя.              — Тебе тоже.              Намджун тараторит, как птица трепетила. Куда они могут сходить, когда Сокджина можно забрать на вынужденный выходной и какому лекарю показать Грушу. Печали внутри ворочаются, перекатываются с бока на бок, Сокджин знает — они всё ещё здесь. Но сейчас он укутан радостью, как тёплым шерстяным покрывалом. Намджун держит его руки в своей ладони, а свободной рукой загибает пальцы. Перечисляет, как много им надо сделать, и что даже теперь не надо просить коллег Сокджина подтасовывать короткие ветки ради встреч.              — Постой-постой, — останавливает его Сокджин, загораясь, — так это ты поговорил их?! Я так и знал, что не могу я год тащить короткие ветки. Да ты хоть знаешь.! Ох, я тебя умою в этой реке, иди сюда.              — Джин, помни, что я тебя…              — О мой хороший, даже за твои красивые глаза я тебе не прощу это надругательство. Иди сюда и прими свою кару, как мужчина.              Где-то с час Сокджин проклинал его на берегу, пока Намджун, ухитрившись запрыгнуть в лодку, отплыл на пару метров от берега, выкладывая головками роз имя Сокджина на водяной глади.