Пугало исчезает в полночь

Он сидел там, против Салли, затканный сумраком, с утраченными в нём, неясными чертами лица, от которых отвлекали его необычные глаза. Они горели в темноте, как два фонарика, и не собирались разгораться пуще того. Очень скоро они и вовсе утратили свой потусторонний свет: медленно тускнея, радужка обрела тёмный коричневый тон с ореховыми светлыми прожилками у самых зрачков — узких и неподвижных. Не зрачки, а две чёрные точки. Две маленькие пропасти. Салли смотрела на Полночь и думала о том, что это его она видела в своих снах — и не его в то же время, но только из-за взгляда. Хотелось бы ей поглядеть в его лицо. Глаза Нила Блэкмора были волоокими и томными, и полными несокрушимого, абсолютного спокойствия и довольства. Он был человеком совсем другого времени, и смотрел точно так же, как в старых фильмах, которые Салли порой смотрела с родителями на выходных, когда была поменьше. Глаза Полночи оказались по-совиному тревожными и внимательными, по-хищному пронзительными и пытливыми. И совсем не добрыми. Не такими, как думала Салли. Она замерла. Ни у кого и никогда прежде она не видела таких чудесных и таких пугающих глаз. Он сделал глубокий вдох, шумно втянув носом под тряпкой воздух, и Салли услышала, как затрепетала его широкая грудь. Она протянула ладонь: Полночь неотрывно проследил за нею. Салли было непривычно видеть его глаза, но всё же она не остановилась — и положила руку ему на диафрагму, поверх истрёпанного рубища, ощутив, как эта тугая мышца сжалась под её прикосновением. Полночь снова вздохнул. Глубже прежнего, с присвистом. — Ты дышишь, — у Салли дрогнул голос. Радость смешалась с испугом, и по спине пробежали мурашки. — Ты дышишь, Полночь. Получилось. Вместо ответа он осторожно обнял её и прижал к себе, пряча лицо у Салли на плече. Она отвела лоскуты с его головы в сторону, с непонятным ей прежде, странным трепетом коснувшись гладких чёрных волос на затылке и примяв их. Полночь замер. В этом жесте было столько тёплого умиротворения, что Салли не решилась его прервать, хотя ей стало тяжело и душно от его объятий — но только физически. Она сама не заметила, как по лицу заструились слёзы, и крепче прижала его к себе, словно желая обогреть и защитить, и, была бы её воля, спрятать от любой боли, которую желают ему причинить Слышащие. Она желала отчаянно верить, что всё действительно обойдётся, и была в ней теперь надежда на что-то хорошее. Надежда, пробудившаяся вместе с ним. Одно только её беспокоило: тот сон, в котором Полночь выглядел так же, как Нил Блэкмор. Значило ли это, что Полночь и был Нилом Блэкмором? Наконец, он первым отстранился и выпрямился. Глаза его блестели так же, как и у Салли — влажно и гладко, как обмытые зеркала. — А что мы будем делать теперь? — спросила она, стараясь сморгнуть непрошеные слёзы. Из-за них слизистая покраснела, как и кончик носа. Полночь любовно глядел на её зардевшееся лицо, и что-то почти человеческое появлялось в его жутком взгляде. — Ты говорил, что мне предстоит самой всё узнать, и я подумала: что, если мы съездим в… Она хотела сказать «в местный городской архив», но не успела: он мягко обхватил её шею ладонью и, притянув Салли к себе, поцеловал — быстро, жадно, запоем. Это был не первый их поцелуй. Первый случился тогда, в поле, едва уловимым касанием, и Салли целовала Полночь сама. Теперь он вытянул из неё весь воздух, примкнув своими губами к её так плотно, что она задохнулась. Он быстро отпрянул и взглянул на неё своими внимательными совиными глазами. — Дышать больно, — поделился он, и Салли со слабым разочарованием подумала: как жалко, что пока он не может говорить, как обычный человек. Голос его всё так же исходил из Стекляшкиной глотки. — И воздух здесь затхлый. А от тебя пахнет водой, это приятно. — Я знаю, — успокаивающе сказала Салли и погладила его по плечам. — Хорошо, что водой, а не лекарствами из той аптеки. — Да уж, — пробормотал Полночь. Салли подвинулась к нему и поморщилась от боли, прострелившей ногу. На неё теперь она обратила внимания не больше, чем на птичий грай за окном. — Ну, — она была с ним очень ласкова, — ты чувствуешь себя живым? Он заволновался, нахмурился, дёрнув плечо. — И да, и нет, — неохотно поделился он и отвернулся. — До конца ожить — трудная задача, омаште. Не всё так быстро, мне нужно пообвыкнуться. Всё равно что исцелить безногого и сразу потребовать от него выступать на соревнованиях. — Я понимаю и помогу тебе, — тихонько сказала Салли, с робкой улыбкой заглянув ему в лицо и положив ладонь на щёку. — Дай я сниму с тебя вот это. Эта тряпка… она ведь тебе больше не нужна? Он смутился и сказал, что не нужна, конечно. Тогда Салли встала на колени прямо на матрасе: под нею громко скрипнули пружины. Полночь вежливо наклонил голову и замер, пока Салли старательно развязывала лоскуты на его затылке и убирала их с лица, и наконец совсем обнажила его. — Вот так, — сказала она и остановилась, задумчиво вглядевшись в лицо Полночи. — Хочешь поглядеть на себя в зеркало? — Я… — он запнулся. — Можно было бы. Только здесь зеркала нет. — Но есть окно, — подбодрила Салли и потянула его за руку. — Смелей. Она хорошо помнила его из своего сна; теперь сомнений не оставалось — это был он, Нил Блэкмор. Салли задумалась о природе этих сновидений и о том, почему она их видит. На мгновение собственное сходство с Морган привело к странной мысли: а что, если Морган — это она сама, только в прошлом? Что, если её душа уже когда-то знала Мистера Полночь, только когда тот был жив? В реинкарнацию она сама не верила, и вообще сомневалась, что такое возможно, однако события последних дней могли бы переубедить её в чём угодно. Салли обещала себе подумать об этом чуть позже: мыслей в голове и без того было много, настолько, что разболелись виски. Полночь встал вслед за ней, вместе они подошли к маленькому окошку, за которым темнело ночное небо. Тогда он легко увидел себя в его неясном отражении. Он был человеком, обыкновенным человеком, по крайней мере, внешне — так точно. Он неторопливо коснулся своей щеки, потом волос. Он с мучительным вздохом приоткрыл рот, а затем вспомнил, что не может пока говорить — и, метнув в самого себя острый взгляд, вновь сомкнул губы. Поглядев на себя с разных сторон, медленно и осторожно, он застыл с непонятным Салли тоскливым, полным горечи выражением лица. В его чёрных волосах поблёскивали редкие, едва заметные серебристые пряди. «Он рано начал седеть» — подумала Салли и сжала его руку. — Я представляла тебя именно таким, — ласково сказала она вслух, глядя на их общее отражение. Рыжей макушкой она доходила Полночи до плеча. — Всё хорошо? — Да. Просто я отвык от своего лица, — он глубоко задумался о чём-то. Салли незаметно помассировала висок. Как же разболелась голова, Боже! Улыбнувшись сквозь силу, она посмотрела на него: — Я так рада, что ты… ох… Внезапно, она начала терять сознание, и, когда ноги подкосились, Полночь стремительно подхватил её и удержал от падения. — Салли! — каркнула Стекляшка, захлопав крыльями. — Салли, что с тобой? — Не знаю… — ей стало худо. Перед глазами всё плыло, а слюна во рту обрела противный горький вкус. Внезапно, Полночь стал невыносимо горячим, таким, что его прикосновения обожгли Салли даже сквозь одежду. Она попробовала отвести его руки, но он держал крепко и не понимал, что происходит. Уперевшись ладонями ему в грудь, она готова была свалиться на пол, только бы он не трогал её. — Салли… — Отпусти меня! Он растерянно замер, вытаращившись на неё. Тогда-то Салли толкнула его: — Мне больно! Он быстро сделал, как она сказала, и положил её на кровать, а затем повёл рукой. Тотчас короткие шторы на окне колыхнулись, словно от ветра, замок на двери со щелчком провернулся сам по себе — и дверь открылась. Стекляшка стремительно вылетела вон из комнаты. — Джон Ли! — услышала Салли крик. — Сонука, скорее! С ней что-то не так! Полночь, послав свой голос за Джоном Ли, опустился возле Салли, но теперь одно его присутствие рядом стало невыносимым. Она была вся в поту; мучительно посмотрев на Полночь, она взмолилась: — Прошу, не касайся меня… не знаю, что со мной… Но он не послушался и взял её за ногу: тогда Салли пронзительно закричала. Ей показалось, что рану окунули в чан с кипятком, или что с неё заживо сняли кожу — такой силы острая боль прожгла всё её тело до каждой косточки. Полночь снял повязку и выпрямился: грудь его теперь вздымалась высоко и тревожно. Салли, поджав колени к груди, отползла по кровати подальше от Полночи: воздух вокруг него вибрировал от жара, который источало тело. Салли, жалобно постанывая, подтянула раненую ногу, только чтобы Полночь больше не трогал её. А он покачал головой, словно не верил тому, что видел. Ведь там, под кожей, в ране что-то шевелилось. Джон Ли торопливо вошёл в комнату, но почти сразу, едва увидев Салли, остановился в дверях. Стекляшка влетела вслед за ним, сев на комод. — Помоги ей, — в отчаянии произнёс Полночь, повернувшись к нему. Джон Ли оторопел, увидев его лицо, но это быстро прошло. Все его мысли заняла Салли Хэрроу. Хотя он знал, что время слишком дорого в их случае, но явно колебался. Он хорошо помнил, как это было с его Кларой — Кларой Миллер, которая пошла по тому же пути, что и Салли, не желая подчиняться проклятью. Он помнил, с какой мучительной болью она многие часы преображалась в то, что потом Полночь лишил жизни своими серпами за одно мгновение. Тогда никто из них не знал, что делать, и времени прошло слишком много. Однако… — Сонука! — прогремел Полночь и встал, выпрямившись во весь рост. Вид у него был грозный. Тогда Джон Ли спохватился и велел: — Отнеси её в комнату, положи на стол. Да поживее. Кивнув, Полночь стремительно снял плащ и, набросив его на руки, поднял Салли. Но даже сквозь ткань она чувствовала тот жар, что исходил от его тела, и, изогнувшись, хрипло закричала, расширив глаза от пронзительной боли. Во рту страшно пересохло, сердце исступленно заколотилось, и всё её тело будто окунули в кипяток. Ей было невообразимо больно, и ей было очень страшно. Всё, о чём она могла помышлять — что это должно прекратиться, когда-нибудь точно должно, ведь невыносимо выдерживать такие мучения. Тем временем, Джон Ли, насколько хватало его сил, добежал до старого деревянного стола и широким жестом смёл на пол всё, что на нём стояло. Уже давно проснувшийся Тим ухмыльнулся. — Всё пошло не по вашему плану? — спросил он, сев возле очага. — Если ты не заткнёшься, — каркнула Стекляшка голосом Полночи, пока тот осторожно опустил Салли на стол поверх своего плаща, — я отрежу тебе язык! Тим смолк, но продолжил наблюдать за Салли — притом не без удовольствия. Он-то прекрасно понимал, что происходит. Она же металась в агонии, освещённая слабым светом луны из маленького окна напротив, и непрестанно что-то шептала. Глаза её были открыты, но смотрела она сквозь туман страданий, и вряд ли что-то в самом деле видела. Разве только видения, доступные ей одной. — Джон! — выкрикнул Полночь. Голос его вибрировал от страха. — Давай же! Тот расставил вокруг Салли свечи и строго велел: — Захлопни клюв, бестолковое пугало, и живо зажги их. Займись делом! Тот кивнул и торопливо подбежал к кухонному столу, чтобы взять оттуда спички, но пальцы его дрожали, и он с трудом нашёл их в старом шкафчике, а потом не смог зажечь ни одной: все гасли, когда он чиркал ими о фосфорную стенку. Тогда, крепко выругавшись, Полночь швырнул коробок прочь и, решительно развернувшись, простёр руку к свечам. Тотчас в его страшных глазах вспыхнул огненный блик, и всё в доме смолкло — даже болезненные стоны Салли доносились теперь как сквозь толщу воды до ушей Джона Ли и Тима. Оба не без испуга заозирались, когда в комнате моргнул верхний свет, а деревья за окном согнул внезапный порыв мощного ветра. И тот же ветер, взявшийся из ниоткуда в комнате с закрытыми окнами, зашевелил занавеси, тронул газетные листы на диване, перебрал невидимыми пальцами его длинные чёрные волосы, взметнув их за спиной. На долгое мгновение воцарилась страшная тишина… а затем свечные фитили зажглись, все, как один, по воле пугала. Тим изумлённо смерил его взглядом. Он знал, что пугало способно на многие колдовские трюки, но определённо не такие. — Путь Круга, — сказал Джон Ли и кивнул. — Скорее бери соль, ты знаешь, что делать! — Вам ни за что не успеть, — заметил Тим, однако Полночь, не обернувшись к нему, рявкнул: — Ещё! Одно! Слово! Тим ухмыльнулся, однако смолк, внимательно наблюдая за тем, как вокруг мечущейся в агонии Салли Джон Ли и Полночь просыпали соль, сомкнув круг. Вынув из-под рубашки серебряное кольцо, старое и неровное, когда-то давно обретшее форму пальца того, кто его носил, и перевитое тонкой цепочкой, Джон Ли снял его с шеи. — Подними ей голову, быстрее, — велел он. — Когда я касаюсь её… — начал было Полночь, но Джон Ли прервал его: — Я знаю, что ей невыносимо больно! Но, чем больше ты контактируешь с этой заразой, тем быстрее она выйдет из неё. Тебе это известно. — Известно, — заупрямился Полночь, — но очень чревато! Я не хочу ею рисковать! — А если другого выхода нет? — строго спросил Джон Ли. — А если она погибнет?! Если не выдержит её тело?! Джон Ли стиснул в руке цепочку и решительно подошёл к Полночи, толкнув его в плечо: — Тогда спаси её дух! Я сделал всё, что было в моих силах, но теперь она обращается в такую же, как они, только ещё хуже. Ты хочешь её навсегда потерять? Ради этого ты притащил её сюда, ко мне? Если да, немедленно уходите. Я уже разок видел это. И не хочу смотреть снова. — Нет! — выкрикнул Полночь, сжав кулаки с таким видом, точно вот-вот готов был поколотить Джона Ли. — Я не допущу, чтобы с ней стало то же самое, что и… — С Кларой? — тихо закончил Джон Ли. Полночь смолк, его гнев моментально испарился. Он видел боль в глазах старика напротив, и знал, что он не хотел бы ни смерти, ни страдания для его Салли. Даже если бы пожелал отомстить Полночи — не таков он был, этот Сонука. — Посмотри на неё. Посмотри! Полночь быстро перевёл взгляд на Салли, и лицо его дрогнуло, будто он и сам сдержал глубокую внутреннюю боль. — Даже если она умрёт, — продолжил Джон Ли, — она умрёт свободным человеком… — Не смей этого говорить! — вспыхнул Полночь, но тот закончил едва не с усилием: — …а это многого стоит! Будь же милосерден к ней! Если сейчас ты ни на что не решишься, всё и так будет потеряно! Лицо Полночи перерезала тяжёлая тень. Он смотрел на бледное, восковое лицо Салли, теперь так спорящее с её огненными волосами, и на полный муки взгляд, упёршийся в пустоту. Она металась, словно в бреду, и тело её содрогалось само по себе, будто что-то пыталось овладеть и им, и разумом, и желало уничтожить душу — что-то, чему чероки дали название анагопта — Те, Кто Слышат. Он знал, что выхода нет, и Джон Ли кивнул. — Начнём, в конце концов? Или ты так и будешь мяться? Решиться на это было непросто, но Полночь шагнул к Салли, переступил круг из соли и сперва медленно, осторожно провёл ладонью над её ногами, бёдрами, животом, грудью — и задержался над лицом. Он смотрел на неё сверху вниз, скорбно и тяжело, а она, хотя глаза и были открыты, слепо впилась ими в одну точку в пустоте. Она явно не видела Полночь и никого не слышала. То, что благодаря Каролине Браун теперь зажило в ней, постепенно овладевало её разумом. Везде, где бы ни держал Полночь над ней руку, Салли дрожала или извивалась, будто старалась избежать возможного прикосновения. Теперь тварь внутри неё чувствовала только опасность, исходившую от Полночи. Поправив рукава грязных обносков, служивших ему рубашкой, Полночь глухо сказал: — Да. Другого выхода нет. Я выжгу это из тебя.

2

Кругом была тьма, и во тьме той веял сильный ветер, несущий пламенные искры. В воздухе пахло палёной травой, горло у Салли свербело от дыма. Её лихорадило. Она брела одна в горящем поле, и со всех сторон из-за горизонта, освещаемого оранжевой кромкой страшного, огромного солнца, надвигалось пламя. Боязно ёжась, Салли волочилась всё дальше, не в силах ускорить шаг из-за раны в ноге. Впереди был дом. Она узнала его сразу: это дом Мейсонов, возле которого стояла большая, тяжело гружёная повозка. Искры с поля вились в воздухе, садились на плотную ткань, накрывавшую повозку, и гасли. Салли медленно прошла мимо, и по спине её пробежали мурашки: она узнала там, в очертаниях этой ткани, мёртвую лошадь. Переведя взгляд вбок, она увидела трёх павших лошадей, которые лежали прямо на земле, вытащенные из конюшни. В окнах дома горел свет. На первом этаже, в столовой, видела Салли, за ужином собрались люди. Остальные — все незнакомцы — грузили трупы на повозку. Салли растерянно остановилась, наблюдая за их работой, как вдруг увидела под шляпой знакомое лицо, и её ногу снова пронзило острой болью. Нил! Он подошёл к высокому мужчине с густой, но опрятно стриженной каштановой бородой, и крепко пожал ему руку: — Сочувствую, мистер Мейсон. Я сделал всё, что мог. — Знаю, Нил. Не извиняйся, твоей вины в этом нет. Опустив глаза, Нил Блэкмор тихо ответил: — У нас говорят, когда животные так быстро и помногу умирают, случается что-то нехорошее. Есть этому причина, мистер Мейсон. Мне она неведома, но всё же не думаю, что здесь помогли бы растолчённые таблетки и компрессы, которые выписал доктор Райтман. Мужчина из Мейсонов сощурился и резко взглянул на Нила. Взгляд этот был таким пронзительным и недобрым, что Салли на мгновение испугалась. Взяв Нила за плечо, мистер Мейсон отвёл его в сторону и уточнил: — Что ты имеешь в виду? Хочешь сказать, он нас облапошил и как-то не так лечил лошадей, верно? Нил вскинул брови, на ходу стягивая с рук рабочие перчатки. — Нет, мистер Мейсон, — обронил он, — лечение было правильным, но причина болезни оказалась иной. Не думаю, что мистер Райтман и мы с вами вообще её до конца понимаем. Гэри Мейсон озадачено вскинул брови, пристально глядя на индейца, как на восьмое чудо света. Тот был невозмутим. — О чём это ты, Нил? — Это не обычный мыт, — осторожно продолжил тот. — А что-то другое. Я такого не видел прежде… но слышал. От своих людей. Им обоим было ясно, что свои люди — это чероки. Гэри кивнул, уже поспокойнее, чем прежде, и не то чтобы он плохо относился к индейцам, но их приметы и предупреждения он воспринимал не более чем досужие россказни в каком-нибудь Лебанонском баре, если поехать в таковой на выходной. Однако Нил остался серьёзен. Ненадолго воцарилась тишина. Только ноябрьское небо откликалось шумным гулом там, вдали, где над полями веяли огромные чёрные тучи. — Вот как, — сказал мистер Мейсон. — Что ж, спасибо. Я это приму к сведению. Нил хотел сказать что-то ещё и замешкался, однако увидел лучики от улыбок в морщинках возле глаз Гэри Мейсона — и передумал. Кивнув, он развернулся и направился к конюшням, легонько прихрамывая на ходу. Ветер сердито трепал его куртку и шляпу, и волосы под ней, убранные в хвост, разметало по широкой спине. Мистер Мейсон, проводив его долгим взглядом, вдруг окликнул. — Нил! Тот обернулся. Голос у Гэри Мейсона был мягок, но глаза… глаза смотрели пристально и твёрдо, так, что Нил замер, будто его пригвоздили к месту. И говорил тот вроде бы дружелюбно, но Нил обладал прекрасной способностью не путать ледяную вежливость с истинным добродушием. — Да, мистер Мейсон? Тот поманил его рукой обратно. — Поди сюда. Поднялся ветер, согнул голые ветки деревьев, заставил птичью стаю взлететь в хмурое небо. Вслед за хозяином фермы из чёрной двери вышел Малкольм и, сунув руку в карман пальто, достал сигарету. Нил мельком проследил за ним, прохромав назад, к Гэри. Он подошёл очень близко, прежде, чем тот не положил руку ему поверх воротника куртки, на загривок. Нил невольно напрягся. Он хорошо относился к Гэри, но тот никогда не позволял себе ничего подобного, и ему захотелось сбросить эту руку одним движением плеча. Когда Гэри заговорил, Нил услышал из его рта запах зелёного лука и ещё чего-то — травянистого и дымного, и похожего на жевательный табак. Однако Нил, как любой чероки, хорошо знал запах табака и мог уверенно сказать, что это был не он. — К нам вернулась на эти дни Морган. И я хочу попросить тебя об одном. Я бы не хотел, чтобы вы близко общались, — сказал Гэри таким голосом, будто пытался растолковать прописные истины мальчишке-сорванцу. Нил опустил взгляд себе на ботинки. — Не нужно этого молодой женщине, ты же понимаешь. Могут пойти толки и пересуды здесь, у нас на фермах. Нил кивнул, запахнул на груди свою куртку. Ему стало холодно, и он только теперь заметил, как озябли руки. А ещё заметил, что Малкольм пристально глядел на него, покуривая сигарету. Взгляд этот ему очень не понравился. — Конечно, — спокойно ответил он, не изменяя своему ровному тону, — всё ясно более чем, мистер Мейсон. С этим полный порядок. Малкольм Мейсон, был уверен Нил, ни за что не мог услышать этих слов — однако на его лице появилась странная улыбка. Нил едва заметно нахмурился. — Спасибо, Нил. — Голос был сердечным и даже благодарным. Гэри хлопнул его по плечу и тряхнул своей лапищей. — Ты добрый малый, и я знал, что ты меня поймёшь. Спасибо тебе от отца, который бережет родную дочь, как никого иного.

3

Джон Ли завёл песню. Он выпевал нужные слова, взяв из ящика комода связку серебряных колокольчиков, перемежённых перьями голубой сойки, перьями ворона, перьями совы и дрозда. Он передал Полночи веточку сушёного шалфея, к которому было привязано два свежих цветка розовой и солнечно-жёлтой эхинацеи. — Ийянка, ийянка таха тхатэ, ийянка, ийянка кховакатаха, кахвока охлате вилечала, наич-ишпа токха… Полночь опустил травы на лоб Салли и быстрым, широким жестом провёл вдоль всего её тела. Нога запульсировала, налилась багрянцем — воспалённая, полная крови рана на бледной коже. Губы у Салли побледнели тоже, глаза заволокло странной белёсой дымкой: Полночь, поджав губы, тревожно сглотнул и повторил движение. — Нищнала, на напэ, нищнала, на онийя, нищнала, уэокаблайя! Полночь соединил ладони, раскрыв пальцы так, что получился рупор, и, низко склонившись над Салли, прижался к её груди ртом, глубоко вобрав в себя воздух. Грудь его наполнилась горечью, а её плоть — жаром. Дёрнувшись, Салли попробовала вывернуться, но ничего не вышло: Полночь крепко схватил её за запястья и навалился сверху бедром, впечатав девушку в поверхность стола. — Ийянка, ийянка таха тхатэ, ийянка, ийянка кховакатаха, кахвока охлате вилечала, наич-ишпа токха! Не издав ни звука, Полночь сгорбился, уронив голову на плечо Салли: он чувствовал себя отравленным. Его волосы покрыли Салли, как чёрная вода; он с усилием сплюнул в подставленную Джоном Ли чашку что-то, и тот содрогнулся, увидев, что это был детский молочный зуб. Дрожащим голосом, Джон Ли продолжил петь, взяв у Полночи травы из ослабевшей руки, и раскурил их от огня, наполняя комнату дымом. Тим Миллер, помрачнев, забился в тёмный угол за очагом, стараясь вдыхать этот дым как можно реже. Он чувствовал, как изнутри его живот расцарапывают чужие пальцы, и прижал колени к груди, стремясь спастись от невыносимой боли. Ту же боль испытывала и Салли. Издав хриплый, гортанный крик, она, как обезумевшая, лягнула Полночь в живот, но он, стиснув зубы, снова навалился на неё крепче и прижался губами уже ниже, у самого сердца, вбирая в себя яд, проникший из раны в её кости и кровь. Он почти не слышал, что говорил Джон Ли: ему это было и не нужно. Когда на языке появился пучок длинных, седых волос, его едва не стошнило: он выплюнул их в чашку и с беззвучным стоном, едва оперевшись ладонями о стол, продолжил выжигать проклятие из Салли. Там, где касались его губы, на её теле оставались багровые рубцы. Казалось, будто бедняжку пытали калёным железом. Извиваясь и дрожа, она жалобно, сипло кричала, сучила ногами и стремилась вырваться из этих невыносимо сильных рук — но Полночь, пускай теперь тоже отравленный, не мог отступить. Из её живота он вынул и выплюнул в чашку острый шип. Из лобка — обломок чужого ногтя. Он чувствовал, как слабеет, и как почти не держат его руки, и как не ощущает он ног. Где-то там, во тьме, мертвецы выли и стонали множеством голосов изо рта Тима Миллера, который в ту ночь стал их проводником — но ни Полночь, ни Джон не оборачивались, зная, что тогда навсегда потеряют Салли. Они не видели, как мрак воздвигся за их спинами. И не видели, как все те, кто умер проклятым на этих землях, встали позади, мёртвые, но не бестелесные, свирепые и полные ярости, и готовые при малейшей ошибке броситься на них и растерзать. Всё, что имело значение для Полночи — Салли Хэрроу. Он двигался всё ниже, к ране на ноге, слыша, как под кожей проклятье трещит костями и брызжет тонкими струйками крови. Оно металось там, поселившись в Салли, и Полночь испытал мрачное торжество. Оно металось потому, что знало: грядёт его конец. — Ни-у! Ни-у! Йус-ичу! — прокричал Джон Ли, и крошечные кристаллы соли задрожали на досках. Дом сотрясся. — Кичу хэ! Ийя-йа йойанпа! Полночь прижался ртом к краю раны, и от смрада, пахнувшего от плоти, его едва не вывернуло. Сжав колени Салли так, что его собственные смуглые пальцы побелели, он клокотнул горлом. Джон Ли стремительно подставил чашку: Полночь с мерзким звуком выплюнул туда живого богомола и, содрогнувшись, приник к ране вновь. Чуть выше он прижёг её так, что закрыл края, будто печатью, оставив уродливый след от ожога. Следом он сплюнул паука, мучительно содрогнувшись всем телом. После — нескольких жирных живых мух. В чашке насекомые беспомощно барахтались, погибая вне тёплой плоти Салли. Полночь уже не слышал её криков, хотя они разорвали бы на части сердце, будь оно в его груди: почти всё кончено, так или иначе, думал он. Осталось закрыть рану. Он приник чуть выше лодыжки губами, когда в его горло проскользнуло что-то длинное и скользкое, и он, упав грудью на край стола, начал задыхаться. Лицо Джона Ли исказил ужас, когда Полночь залез себе в рот рукой. Послышалось шипение. Он медленно вытащил длинную чёрную змею, швырнув её в миску: от омерзения Джон Ли отшатнулся, но успел накрыть гибкое чешуйчатое тело травами. Тогда змея моментально обмякла, а Салли Хэрроу, издав последний пронзительный стон, застыла и больше не пошевелилась. Воцарилась тишина, и тьма, сотканная из множества мёртвых лиц с бледными, горящими глазами, рассеялась. Исчезли и они, вернувшись в тени, стены и землю, но не насовсем: затаившись, они были безмолвными наблюдателями того, как Полночь, только что оживший, но теперь сам едва живой, проволочился к лицу Салли, едва держась на ногах, и упал возле неё на локти. Коснувшись её шеи, он пробовал нащупать пульс, но ток крови молчал — и сердце не билось. В чашке у Джона Ли осталась только зола. Всё, что было извлечено из тела Салли, сгорело. Кажется, всё только что закончилось, и он с затаённой в глазах болью наблюдал за тем, как один человек — хотя Полночь он упорно человеком не считал — горюет по другому, не до конца понимая, что дело сделано так или иначе, даже если в стенах этого дома была прервана совсем юная жизнь, и вздрогнул, когда Полночь молча склонился над девушкой. Положив ладонь ей под затылок и крепко обняв, он расплакался, как не плакал на памяти Джона Ли ни один мужчина.

4

За ужином подали луковый суп и пирог с почками — самый любимый у Морган. За столом собрались все Мейсоны, и даже Стю и Малкольм, её кузены, и все старались провести этот вечер вместе, разве что отец пару раз отлучался к рабочим, чтобы дать им несколько указаний: тогда он забирал с собой Малкольма. Они много говорили о всяком и много шутили и смеялись, и Чарли, вихрастый пострелёнок, таскал почки из пирога прямо с тарелки, пока взрослые заняты приятной беседой. Морган замечала частые взгляды Малкольма на себе. Она никогда до того не обращала на него достаточно внимания, но теперь обратила. Высокий, с волнистыми чёрными волосами и голубыми ясными глазами, он пошёл в породу своего отца — и родного брата Гэри Мейсона, и вырос теперь настолько, чтобы Морган заинтересовалась им не просто как своим кузеном. Она подмечала, что он смотрит, и старалась незаметно взглянуть в ответ. Учёба не приносила ей теперь такого удовольствия и покоя, как она прежде думала. В городе ей нравилось, но в колледже оказалось более чем скучно: она тосковала по приятной компании для бесед, по родной земле, по стенам своего дома и по семье. Она тосковала по ним всем и нередко задумывалась над своим одиночеством. И помня об этом, она вспоминала и Нила тем жарким октябрём, в водах реки Чикамаука. После ужина мама отперла её комнату, где всё было оставлено так, как Морган сама обустроила: узкая кровать в углу возле окна, небольшой платяной шкаф, ширма из китайской гофрированной бумаги с нарисованной на ней цветущей вишней, несколько фотографий на стене и невысокий секретер, полный книг и писчих принадлежностей. Морган светло улыбнулась, вновь оказавшись в своей спальне. Обнявшись с матерью и напоследок, перед сном, немного поболтав с Эбби, она ушла на отдых, и всё было как обычно хорошо и покойно — до того момента, пока глубокой ночью она не услышала под окном громкие, встревоженные голоса. Они разбудили её и заставили сесть в постели: голоса эти перемежались с конским храпом и ржанием. Кто-то кричал: — Держи его! — Да он совсем сошёл с ума. — Нил, поберегись! Что-то происходило там, перед домом, и так стремительно, что Морган спросонья не успела даже опустить ноги на пол, когда снаружи близко-близко, как молния, вспыхнула белая зарница. Морган вздрогнула и, испуганно раздувая ноздри, сжала в кулаках собственное одеяло, потому что вслед за криками последовал громоподобный выстрел. Кто и в кого стрелял? Морган опустила ноги на холодные доски и нашарила в темноте домашние туфли. Послышался гулкий топот, похожий на стук копыт по мягкой траве. Морган поняла, что не ошиблась: громко взвизгнула лошадь. — Ещё один! Тут ещё один! — закричали снова, и — бах, бах, бах! — выстрелы, три кряду, раскатом отзвучали и затихли в ночи. Лошадиное ржание пронеслось над полем и хрипло смолкло. Потом были чьи-то стоны, и зашумели люди, много людей. Морган, наконец поднявшись, подошла к окну и отогнула в сторону край кружевной занавески, беспокойно выглянув наружу. Она увидела перед конюшнями мужчин: в темноте среди них было трудно разобрать, кого именно, но вскоре она смогла кое-как узнать отца, и Стю, и Малкольма — он держал ружьё, у остальных в руках были фонари и лампы. Прижавшись плечом к оконному косяку, Морган присмотрелась внимательнее и увидела несколько крупных силуэтов, лежавших на земле. А присмотревшись ещё лучше, поняла, что это были мёртвые лошади. — Господь, — прошептала она, не понимая, что произошло и отчего стреляли в коней. Отцовские лошади были его гордостью, он их холил, он на них зарабатывал и он их продавал — отчего бы ему палить по ним? Морган отчаянно не понимала, что стряслось. Дрожащей рукой сняв со спинки стула возле секретера тёплую шаль, она набросила её на плечи и заторопилась из комнаты, а оттуда — вниз, всё вниз по лестнице, чтобы выбежать во двор. Запахнув шаль на груди, она, дрожа всем телом от неясного возбуждения, воскликнула: — Папа? Малкольм? Что случилось? Её поразило, что больше никто из дома не вышел, кроме неё — ни мать, ни Эбби, ни Чак… и Дженнифер тоже. Как же это странно было! Неужели они не слышали стрельбу? Чернокожий их работник, Джордж Денверс, который много лет трудился на отца, лежал на земле и громко стонал от боли. Возле него на колено припал Нил Блэкмор. Морган изумило, что он остался у них, а не уехал к вечеру обратно на ферму Миллеров. Джорджу между зубов протиснули что-то — на поверку оказалась тряпка, стоило приглядеться получше — и Стю неподалёку с любопытством трогал носком ботинка крутую шею Искры, серой в яблоках отцовской кобылы, любимой кобылы. Чтобы уложить такую крупную зверюгу, понадобился меткий выстрел и пуля, пущенная прямо в лоб, а еще — веская причина сделать это. Искра, разметав белую гриву по земле, лежала на боку; другой же бок, вздувшийся так, словно кобыла была жеребой, не дышал, однако Морган стояла неподалёку и готова была поклясться, что пару раз он дрогнул и дёрнулся, словно там, в брюхе, что-то было ещё живым… — Что ты здесь делаешь? Отец подошёл сзади и схватил её за предплечье, оттащив в сторону. От неожиданности Морган остолбенела и не успела ничего ответить, как её толкнули в руки Малкольму: — Отведи её в комнату, живо. — Хорошо. Но Морган легко вырвалась, отойдя назад, к дому, и дрожащим тихим голосом сказала: — Я и сама вполне могу уйти, не надо беспокоиться. И провожатый мне не нужен, папа. Просто я услышала выстрелы и вышла на них, только и всего. Нил поднял на неё взгляд и беспокойно заломил брови. Он встал и выпрямился, и в окружении мёртвых лошадей, лежавших тут и там во дворе и не успевших добежать до поля, выглядел особенно странно. Вытерев руки о тряпку, заткнутую за ремень, он опустил её, и Морган не без содрогания увидела на ней след крови. Сон переменился, едва Салли почувствовала прикосновение к себе. Когда её трогали прежде, она ощущала только лишь страшную, резкую боль: она была похожа на пронзительные ночные выстрелы, на раскатистое ржание умирающих лошадей, на острый взгляд Малкольма. Но теперь боль утихала; вместо нестерпимого жара пришёл холод, и Салли, не в силах пошевелить ни единым коченеющим членом, всем своим естеством потянулась к источнику тепла, который обвил и обогрел её. Это был уже День Благодарения. Морган повязывала нарядный белый воротник поверх костюма. Жакет и юбка были новыми, по фигуре: она привезла их из Чаттануги, и так здесь пока ещё никто не ходил. Убрав волосы в узел и критически посмотрев на себя в зеркало, она осталась недовольна почти прозрачными веснушками, рассыпанными по лицу. Бабушка помогала Морган вывести их серным молоком с соком еще зеленой смородины, и мёдом на винном уксусе, а потом уже сама Морган купила от марки «Понд’с» их знаменитый «Отбеливающий крем». Она мечтала о коже такой же белой, как у Эбби, и ненавидела свои веснушки, свои рыжие тонкие волосы, похожие на пламенное облако, свои небольшие светлые глаза. Зато острый носик и маленький рот нравились ей, даже очень. Из-за веснушек Морган вспомнила об Эбби и задумалась. В день своего приезда она послушала разговор отца и Малкольма… и Эбби, тихонько подойдя к ней сзади, шепнула в ухо: — Они уже отдали им Френка. Хочешь, отдадут и тебя! Морган задумчиво опустила руку с лентой, которой хотела красиво убрать узел. Эти слова она не могла забыть, как ни старалась, но подойти к Эбби и спросить не хотела тоже. Эбби вела себя не как обычно. Она бы сказала даже, более чем странно. Было в её глазах, в её взгляде, и в лице нечто такое, что напугало бы Морган, останься они наедине. А вчера вечером, перед самым сном, Эбби подошла к её запертой двери и, дважды стукнув кулаком так, что сотряслось деревянное полотно, рассмеялась и только тогда ушла. Морган вспомнила то приятное чувство после первого общего ужина: радость оттого, что теперь она дома. Оно испарилось, словно его и не было. Родные, казалось ей, что-то скрывали и недоговаривали; в молчаливом диалоге они часто переглядывались друг с другом так, словно прекрасно понимали всё, что происходит, и только она одна была ничего не ведающей глупышкой. Ну и, пожалуй что, Чак. Он был беспечен и весел, как всегда. И хотя Морган не любила свой холодный некрасивый кампус, но она с радостью вернулась бы туда, потому что дом словно утратил свою живость, свою радость, своё тепло. Она чувствовала: грядёт нечто страшное, а что именно, сказать не могла. Было раннее утро, и она решила прогуляться по округе, чтобы немного развеяться и не находиться среди домашних. С ней они или молчали, или неприятно ухмылялись, или говорили словно бы ни о чём, но Морган чувствовала недосказанность. Даже Стю, абсолютный дурачок, теперь ходил важным. Он очень ждал этого вечера, когда отец и Малкольм повезут его в «Цвет нации». Пальто было тёплым, но совсем не грело. Холод поселился внутри Морган, оставив после себя тревогу и странную апатию. Она смотрела на природу вокруг и думала о том, что та точно так же вяло, покорно умирает на всю зиму, такая пышная и нарядная летом — и теперь пустая, с голым полем и чёрными пустыми деревьями без листьев, палимая только беспощадным белым солнцем. Она шла по знакомым дорожкам между высоких вётел и сухого валежника; вдали шумела река. Морган дошла до неё, и до облетевших камелий, когда заметила среди них чей-то силуэт — и остановилась. Но человек услышал её шаги ещё до этого и обернулся. Это был Нил Блэкмор. Салли ощутила, как её обняли. Ей стало тепло и приятно, и так спокойно, что мрак под закрытыми веками по краям забрезжил ослепительно белым светом. Боль совсем ушла. То, что рвало и раздирало её тело на части, вынули, как нарывающий шип, которым она словно бы укололась, и остался только покой. Морган спустилась к нему и пролезла между веток; он с симпатией поглядел на неё и сказал: — Вы сегодня нарядились, мисс Мейсон. — В честь Дня Благодарения, — сказала она, до конца не понимая, зачем пришла сюда, и тем более, зачем сама спустилась к нему. Нил выглядел теперь старше прежнего, усталым и помятым: на лице его пролегла глубокая тень, а полуулыбка, всегда красиво оттенявшая губы, куда-то подевалась. Перед Морган стоял взрослый, обременённый заботами и печалями человек, и он был совсем не похож на того Нила, Нила-с-флейтой, который жил и бед не знал. Так, во всяком случае, всегда казалось Морган. — Ах, ну да, — сказал он и кивнул. — У вас же большой праздник. Миллеры тоже к нему готовятся: вы, кажется, сегодня соберетесь все вместе? — Всё верно, — сказала Морган. — Как и всегда. — Да, — тихо промолвил Нил. — Соседи и хорошие друзья. Как я мог забыть. Конечно. Морган нахмурилась, не понимая, к чему он это сказал, но не стёрла вежливой, холодной улыбки, даже когда он вдруг взял её за плечи и сжал их, притянув Морган ближе: — Прошу, уезжай отсюда. Пожалуйста. — Что такое ты говоришь? — их вежливость слетела вмиг, как шелуха. Морган сжала кулак и упёрлась им Нилу в грудь, и сердце ее билось так громко, что она чувствовала это всем телом, словно пульсацию. — Уезжай, и больше не возвращайся сюда! — сказал он. — Здесь небезопасно, а после того, что случилось тогда ночью, тем более. Я не хочу, чтобы ты стала такой же, как они. — Какой? — непонимающе спросила Морган. И Нил замешкался прежде, чем ответить: — Странной и недоброй. Да что там. Жуткой, Морган. Я… Он вдруг отпустил её так же резко и, смутившись, запустил руку за пазуху куртки, а потом достал книгу, которую Морган оставила на берегу ещё летом, пока подглядывала за ним. Морган залилась румянцем. Это значит, он всё видел и знал? — Я давно хотел это отдать, но не было такого случая. — Он опустил взгляд. — Понимаю, что верить мне на слово так просто ты не можешь. Но я даже не могу объяснить, что здесь происходит. Это место очень изменилось, и произошло много событий, притом так стремительно… и ничто больше не может быть прежним. — О чём ты говоришь, Нил? Он медленно обвёл взглядом берег и дорогу за камелиями. Затем притянул Морган за локоть к себе, и она, вздрогнув, подалась навстречу, не смея сопротивляться. Она слышала запах его кожи и волос, горьковатый и до странного прозрачный и чистый, как холодный воздух — и в первое мгновение, оказавшись так близко к нему, даже не поняла смысла сказанного: — Здесь умирают люди и животные, в последнее время — противоестественно, и объяснить этого я не могу. Морган подняла на него взгляд, для чего пришлось поглядеть наверх. — Ты говоришь о Френке? Он болезненно дрогнул, но тут же взял себя в руки и покачал головой. — Не только о нем. С него всё началось, Морган. Посмотри на то, что творится вокруг. Ты не знаешь, но чёрные теперь не ходят по этим местам, если на них опускается вечер; мои люди — тоже. Меня не трогают пока что, потому что я работаю на Миллеров. — Пока что? — Морган нахмурилась ещё пуще. — Что это значит, Нил? Он склонился к ней, и она ощутила его дыхание на своей щеке. — У них есть общий секрет, Морган. Я не советую лезть в это. Лучше просто уезжай. Постарайся придумать веский повод или причину… оставь это место. — Но я… — Дела на фермах идут очень хорошо, не так ли? — он внимательно посмотрел на неё. — В последнее время — как никогда: твой отец разжился новой конюшней и генератором, у Миллеров нет неприятностей с урожаем. Все цветут. Все процветают. Морган вспомнила слова матери. «Так славно, как сейчас, мы не жили никогда прежде. Но все мы пожинаем плоды старых трудов, а в День Благодарения вспомним и о старых договорённостях». — Я не могу просто так взять и бросить свою семью, не объяснившись, — растерялась Морган. — Почему я должна слушать тебя, верить во всё это, почему должна всё бросить и поступить именно так? Салли не дышала так долго, что воздух, который вдохнули ей в рот, стал горек, и она с приятной болью ощутила, как в груди раздуваются и разворачиваются лёгкие. Но это прикосновение она почувствовала и с огромным трудом шевельнула пальцами, желая поднять руку и коснуться того, кто согрел её. Она помнила его имя. Нил знал, что этого ему делать нельзя, нельзя ни в коем случае, и это бы только осложнило всё — но она давно нравилась ему, и он не сдержался. Вместо слов он поцеловал её. Морган, стиснув книгу в руке, невольно попробовала отстраниться, однако он лишь обнял её и не отпустил. Отпустить ему надо сразу после: он это знал. Салли почувствовала, как по её щекам бегут слёзы, падая за воротник рубашки. К ней взывал только один голос. Он повторял, он умолял, он требовал: — Вернись ко мне. Вернись. Вернись. Морган уронила книгу на палые листья. Знобкого воздуха и ветра близ Чикамауки она не чуяла: только коснулась воротника куртки Нила Блэкмора и ответила на поцелуй уже сама, поняв, почему он просил уехать. Вот только теперь она сама этого не желала. — Салли, вернись. Салли. Салли. Салли! Она пошевелилась под ним и легонько сжала губы, а потом коснулась его языка своим и вздохнула. Всё её тело разом ожило. Она подняла руки и обняла его за шею, прильнув ближе. — Салли! Это было сказано радостно. Она слышала чей-то ещё голос, и он звучал тоже хорошо и приятно, и когда открыла глаза, он был уже рядом — человек из её сна, который так же целовал Морган Мейсон. Мистер Полночь.