Something in the orange tells me we're not done.

У Багги была плохая жизнь. По крайней мере в одиночестве, хранимый ночью, он мог это признать. А ещё он мог без колебаний сказать, что прожил дольше, чем должен был. Он прожил достаточно, чтобы увидеть падение первого короля пиратов (Его отца во всем, кроме крови), и достаточно долго, чтобы застать второго с его улыбками и славой (Сына его друга детства во всем, кроме крови — его накама). Поэтому, когда смерть пришла к нему с приглашением в виде пирата, приставившего пистолет с пулями из кайросеки к голове первого помощника Багги, он мысленно поприветствовал её со всей грацией измученного человека. В конце концов, если быть честным с самим собой, он о многом сожалел. Его первым сожалением был Шанкс, но он не знал, сожалеет ли он о том, что вообще встретил его, или о том, что не был с ним до последнего мгновения. Но тогда, сразу после лицезрения ими смерти своего капитана, когда Шанкс просил (̶у̶м̶о̶л̶я̶л̶) стать частью его команды, Багги был напуган. Напуган всеми монстрами, которыми он неосознанно себя окружил, и всеми чудовищами и императорами, которые погубят его, если он когда-нибудь снова впустит в свое сердце короля. Потому что Багги никогда не понимал своего капитана так, как, казалось, понимали все остальные на их корабле. Он никогда не смотрел в его глаза, кричащие о собственнической ярости, и позволял себе думать о других вещах кроме: «Ах, он — король монстров». Но при всем том он любил его, как и подобает изголодавшемуся по прикосновениям ребенку. Может быть, даже слишком сильно для своего же блага. Но Роджер был добр так, как Багги и представить себе не мог. Он гладил их по волосам, когда они делали что-то хорошее, обнимал или смеялся вместе с ними, если они попадали в беду. Это так отличалось от улиц, от проклятий и пинков. От всего того, что ассоциировалось у юного Багги со взрослыми мужчинами. И кроме всего этого дерьма, кто осмелится не любить Роджера в ответ, если тот решил его любить? Его громкий смех, его ребячество по поводу неважных вещей, его улыбка, когда он говорит: «Я возьму это!» — вся его милая индивидуальность, проявляющаяся лишь тогда, когда он со своими «особенными людьми» (не обращая внимания на то, что он всегда брал, брал и брал-). Багги благоговел перед ним, но даже при этом он всегда знал, что это проигрышная битва. Потому что Роджер был другим, когда его чувства достигали вершины, будь то счастье, гнев или даже нежность. Его взгляд наполнялся желанием и голодом — всем тем, что Багги начал ассоциировать с королями и императорами. И да, может быть, это не было вредно для них самих, для их накама. Но Багги ненавидел быть под взглядом монстра, даже если этот взгляд кричал «Мое- мое- мое- мое», подобно жадному человеку, разглядывающему свои сокровища. Шанкс всегда выглядел счастливым, когда на него так смотрели, но Багги это пугало. Потому что Багги не был монстром, он никогда не хотел быть одним из них, никогда не хотел смеяться, пока вопли «нет!» не превращаются в «хорошо», как это, похоже, любят делать другие монстры. Потому что это принятие — это то, что ты делаешь, когда кого-то не волнует твое мнение, он просто хочет, чтобы ты был его любовью, его воспитанием, его процветанием. Багги знал, он всегда помнил об этом. Именно так поступал с ними — с ним и Шанксом — его монстр-капитан. Он смеялся, смеялся и никогда не принимал отказа. Никогда не оставляя им выбора. И может быть, Шанкс понимал своего капитана лучше, чем он сам, как раз из-за этого, потому что он легко забыл, как эта любовь некогда ощущалась клеткой. Наверное, он смог перебороть в себе этот эгоизм и подумать: «Ах, я хочу быть таким, как он!», а Багги не смог. Но Багги любил своего капитана всем сердцем, ведь он всё-таки его капитан. Любил его ласковые улыбки и успокаивающий голос, любил его слова, любил его поступки, любил его личную подпись воли*… Багги любил его. Как отца, которого у него никогда не было. Но однажды он полюбил его, как пленник любит своего похитителя, потому что он не может сбежать, потому что он сам этого не желает. Потому что воля Д. всегда сильнее любых цепей, а взгляд любых угроз. (И, возможно, много лет спустя, когда он узнал, как именно Эйс был «усыновлен» Белоусом, когда он услышал, как отчаянно тот боролся за свободу в течение ста дней из пьяного бормотания Марко — даже если он проливал кровь, ругался и бился, это было никому не интересно. Всё, что им было важно знать, так это то, что Эйс — сын своего капитана, и никто не имеет права заставлять его чувствовать себя побежденным). Багги предпочел бы умереть в муках, чем хоть на секунду стать таким, как он. Шанкс был слишком похож на Роджера, чтобы Багги это устраивало. В их смехе было знакомое чувство безрассудства, в их фехтовании — та же жажда крови, а в их взгляде, когда они смотрели на что-то, чего хотели, — тот же голод. И Багги просто обожал Шанкса, он правда обожал его, ведь он красный для синего Багги, ведь он энергия для спокойного Багги, и он смех для тяжелых дней Багги. И, возможно, в этом и была проблема. Потому что Багги не король и никогда им не станет, а Шанкс потенциально может стать королем Багги, если он ему позволит. Но Багги никогда этого не сделает. Поэтому он делает выбор и дает обещание. В Логтауне он смотрит на ребенка, с которым рос, задерживает взгляд на отчаянном желании в его глазах и говорит: «Я никогда не позволю». И может быть, он не жалеет о данном обещании, потому что никогда бы не поступил иначе, но иногда он сожалеет о том, что решил специально не выходить с ним на связь. Он сожалеет, что оставил его одного. Потому да, всё было бы гораздо лучше, если бы он никогда не встречал его с самого начала, но это слишком далекое прошлое, чтобы по-настоящему сожалеть о произошедшем. Первым его сожалением в своей жизни был Шанкс. (И хотя он иногда побаивался их капитана, ему никогда не удавалось ни о чем сожалеть — ведь он был королем Багги, его капитаном). Остальные были достаточно близки к этому — его сожаления были наполнены людьми, которых он чем-то обидел или с которыми поступил нечестно в конце концов. Но никогда на таком уровне, как Шанкс. Так же как он сожалел о том, что его не было рядом, когда Эйс, сын его капитана, был еще совсем ребенком. Как он жалел о том, что его не было там, чтобы не дать мальчику впасть в отчаянную ненависть к себе. Как он сожалел о том, что так и не смог рассказать ему о его матери — женщине, которая, взглянув на Багги в юности, сразу взяла под свое крыло. Так же как сожалел обо всем, кроме Роджера, в команде Роджера. О чрезмерной зависимости от Рэйли, о незаслуженном недоверии к Крокусу — да обо всем, что касалось их, можно было только сожалеть. Они видели только его трусость, но не ум. Они видели только его несуществующий контроль над дьявольским плодом, но никак не контроль над волей. Они видели только содрогающегося ребенка и никогда не останавливались, чтобы понять, почему этот всегда излюбленный ребенок вообще дрожит, как лист. Монстры всегда были такими. А Багги никогда не принадлежал к их числу. Даже его сожаления были тому подтверждением, потому что монстры были монстрами — за всю жизнь у них было всего одно или два сожаления. У Багги их были сотни. Багги был всего лишь человеком, пытавшимся убежать от тени мужчины, которого он сильно любил и которого так же сильно боялся. Это была проигрышная битва с самого начала. Кровь застелила ему глаза, и всё, что он расслышал, — это полные ужаса крики своего первого помощника.