— Тебе смешно? — Ну что вы! — Осаму ржал. Что он сейчас сказал? Он составляет собственный словарь, в который пихает лично выдуманные слова?
Это звучало неприлично весело. И непонятно. Незнакомец пытался ответить на заданный вопрос, но получалось у него только довести Дазая до истерического смеха. С таким-то серьёзным таблом нести подобное! Осаму хихикнул — скотч подавил звук. Было весело. До поры. «Отец» резко поднялся с места и зашагал. Осаму проводил взглядом. Мозг соображает мед-ленно. Мед…ленно. Взглядом Осаму упёрся в стену, делящую подвал на каморку. «Отец» опять пошёл за своим обожаемым хлыстом. Осаму подавился воздухом и неторопливо, с залипанием моргнул. Если хотел выпороть, зачем вкалывал вещество, благодаря которому Осаму чхать хотел на наказание? Идиот. Крупный, нерасторопный, жирный идиот. Чтоб ты сдох. Рука гудела. Остатками сознания Осаму пришёл к выводу, что «отец» не раз проткнул вену насквозь. Но ладно, с какого-то всё же попал. Раз тело так стремительно омывает приятный ледяной прилив. Осаму улыбался. Наверное, впервые с момента нахождения здесь. Осаму слышал шум коробки. Интересно, какого размера дрянная коробка, раз позволяет засунуть в себя столь длинную и громкую — вжух — палку? А, нет. Неинтересно. Вообще плевать. Осаму поменял положение, готовясь сжиматься и закрываться. Хотя бы по мышечной памяти, раз настоящую степень боли он всё равно не почувствует. Жест повлёк лязг металла по трубе. Откуда-то издалека. По спине что-то покатилось, внезапно став зажатым джинсами. М? Что это? Острые края впиваются в кожу. Осаму с залипанием моргнул потухшими глазами. Мозг в холодильнике. Соображает медле-нно. Уши закладывало. Но этот вжух, рассекающий воздух с замахом смог добраться до остатков сознания. Вот бли-и-и-ин. Только не порка, не-е-е-ет… Осаму устало поднял взгляд. Чего? «Отец» что-то говорил. Беззвучно, своими тонкими губами, всего пару раз за прошедшее время кривившимися в оскал. В любом случае Дазаю вряд ли нужно слушать, чтобы в последующем — отвечать. Скотч был бы резко против. А значит, что эта сволота мелет, строя всё более яростное выражение лица, — неинтересно. Неинтересно. До момента, когда прилетает первый удар. И сразу по лицу. Яркая вспышка боли разжигает желание закричать. Осаму жмурится. Голову отбросило в бок. Размах разрезал воздух. Второй раз — в то же место. Осаму приложился головой к трубе. Щека горела. Но недолго. Осаму разгладил веки, больше не жмурясь. Боль, как один из симптомов смертельного укуса змеи, ударила в согнутую в колене ногу. Осаму дёрнулся. Кожу покалывало сзади. Точно. Там что-то есть. Что? Осаму на автомате поднял свободную руку. Движение вышло кривым, плавным, замедленным. Удар рассёк ладонь и немного запястье, отбрасывая в сторону. Так уже было. Бесполезно защищаться ладонью — порыв и прикладываемая сила уносят защиту с новым ударом. И за прорванной защитой обычно всегда… По рёбрам всегда больно. Достаточно для наплыва боли, схожей с шоком и разливающейся от жгущего и зудящего места повреждения по всему телу. Второй раз, туда же, больно сильнее. Достаточно для… Хлыст разрезал воздух. Шлёпнул по щеке, оставляя широкую полосу, которая бы впечаталась в кожу навсегда. Осаму шире раскрыл глаза с ударом по телу. Достаточно отрезвляюще. Фисташка. Фисташковая скорлупа. Осаму не сопротивлялся. У него есть фисташковая скорлупа. Мозг в морозилке. Но отчаянно цепляется за возможность мыслить. Удары участились. Оставляли ощущение ожогов. «Отец» вышел из себя — не координировал порку. По ногам, по телу, по лицу. Фисташковая скорлупа. Больше никакого прилива. Тело будто кусают пчёлы. Нещадно. Хлыст режет воздух. Осаму приложил усилия, чтобы отползти. В шею упёрлась труба, и Осаму вздрогнул от неожиданности. Лязг наручника. Удар по лицу. Мозг ледяной. Но пытается соображать. Получается медленно. Осаму отполз и вжался в стену. У него есть скорлупа. Возможность. Главное, чтобы «отец» не решил помыть его той жёлтой губкой до нужного момента. Вспышки боли разгорались, отмечая место полученного удара. Но притуплялись быстрее обычного. Приходил прилив, и холодный мозг слал всё происходящее. Удивительно, что обошлось без привычной мольбы. Осаму чувствовал, как острые края впивались в кожу. Старался не дёргаться особо, чтобы не выронить скорлупу, не распрощаться с надеждой. Засечки вдоль и поперёк широкими линиями. Мгновенно — боль отдавалась по телу и выталкивала глаза изнутри, быстро — сходила в ничтожный шлейф. Интересно, что он ему вколол? Рассечённая кожа саднила секунды. А, нет. Неинтересно. Боль утихала, стоило приливу наплыть на тело, заботливо и плотно укутывая в одеяло. Интересно, что он ему вколол? А, нет. Неинтересно. Глаза слипаются, мозг в морозилке. Плевать.༒
Живя в кампусе, Сеиджи привык быть торопливым по утрам. Такой расклад: кто первый добрался до ванной, кто первый отхватил себе место за столом и подобное. Потому, проснувшись, Сеиджи привычно едва не выбежал из комнаты. Ни ломиться, ни ждать очередь в ванную не нужно было. Хорошо. Дёрганный парень, дёрганный глаз. Быть студентом непросто, учёба требует, требует и требует. К счастью, существуют каникулы. Отдых, пусть за который глаз едва ли перестанет дёргаться. Тем более. В случае Сеиджи. Живя с отцом, шестерёнки которого несколько затупились. Корзина для белья закрыта крышкой. На ней — баночки и пластины. Сеиджи тяжело вздохнул. Осёкся, обернулся и стиснул защёлку. Закрылся по привычке, дурила. Но теперь всё было норм. Сеиджи подкрался к корзине. Подобрал банку — таблетки внутри посыпались характерным стуком. Читая название, нахмурился. Название лекарства не было и близко знакомым. Отец снова пьёт какую-то дрянь, отчего его раздувает, как шарик. Ага. В доме почти нет еды — вчера Сеиджи сам метнулся в магазин. Скачки, ухудшения физического здоровья как следствие поломанного ментального. Отец ест таблетки и закуски. Иногда мясо, которым его снабжает сосед Курихара. Но это всё. И Сеиджи беспокоится. Отец — единственный из семьи, кто у него остался. С каждым разом он замечает, что ему всё хуже. «Мелочи», — мог бы сказать кто-нибудь другой. Но не Сеиджи. Отец всегда был строг. Порка, рисовые зёрна под коленями — обыденность. Даже когда он ещё был в своём уме — было так. Но отец никуда не выходит, почти ничего не ест, толстеет, рычит, как животное, повышая тон, почти не спит. Сумасшествие крепчает. А отец упрямо старается сделать вид, будто всё нормально. Сердце сжимается, сравнимо с зажатием тисками. Когда-то ведь всё было хорошо? Было ведь? Так давно… Отец был строг, но любил — или очень хорошо притворялся, не суть. Только факт: была семья — отец был счастлив. Сеиджи достаточно в своём уме, чтобы переживать и сопереживать. Ему тоже больно. Ему удастся только прикинуть, что чувствует отец. И насколько болезненно — сходить с ума. Зажираться таблетками, никуда не выходить, говорить с собой, потому что больше не с кем… Отец сходит с ума сильнее с каждым днём. Стареет, сходит с ума. Но не высыхает, напротив — закругляется. Сбой работы организма. Никакой предрасположенности к полноте у них в семье никогда не было. Отец просто жрёт дрянь, убивая организм, добивая убитый мозг. И иногда, как исключение, — орешки и мясо. Больно находить близких на границе окончательного расставания с рассудком. Мог бы Сеиджи как-то помочь ему… Как? Метнуться на чердак за инвалидным креслом и покатить отца в лечебницу? Сеиджи шире раскрыл глаза и покосился на зеркало.— Да! Коляска для инвалидов. И дальняя комната. В ней парень в инвалидном кресле.
Сеиджи отвёл взгляд наверх, согнулся и, не смотря, на ощупь поставил банку обратно. О, Аллах. Сеиджи Чую, конечно, уважает, но заставил бы помолиться. Смолить всё, что тот наболтал. Как только у него повернулся язык говорить подобные вещи? Вернувшись домой, Сеиджи явно почувствовал запах лекарств. Тех, которые хранились на чердаке — пыльная комнатка насквозь провоняла запасами. Этот приторный, тяжёлый, навязчивый запах Сеиджи бы никогда не спутал. Мать мучилась перед смертью. Среди лекарств, перелитых в медицинские пакеты через трубку, были сильные болеутоляющие. Воняло прям в доме. А значит, Чуя с непривычки вполне мог надышаться испарениями. И его шестерёнки на время затупились тоже. Тогда-то он, одурманенный шлейфом, и напридумывал непостижимого. Сеиджи помолится чуть позже. Но факт остаётся фактом: отец был на чердаке. Иначе бы залежалые запасы заполоняли только ту пыльную комнатку. Что он там забыл? Сеиджи непонимающе бегал глазами. Не сразу заметил, что ладони сложились. Будто помолиться — жест рефлекторный. Но Сеиджи помолится чуть позже. Привычка торопиться проявилась и после выхода из ванной. Сеиджи едва не ворвался на кухню. И сразу замедлился. Отец сидел на стуле и читал газету. Сеиджи медленными шагами обходил стол, крадясь к холодильнику. — Уже проснулся? — Как видишь, — бумага зашуршала в руках отца. — Вижу, — кивнул Сеиджи. Сковороду на плиту, в руках спички. Безуспешная попытка поджечь спичку громкая. Бумага шуршит. Вторая попытка. Бумага трещит с разравниванием страницы. Стул скрипнул. Сеиджи чуть дёрнулся от неожиданности. Провёл спичку по корпусу в третий раз. Получилось. Секунда — плита греет сковороду. — Ты что-нибудь ел? — Сеиджи обернулся. Отец поднял хмурый взгляд. Обиженный, будто говорящий: «Сынок, с таким пузом есть противопоказанно». Но внезапно он ответил: — Да. Рисовую кашу. Ух ты. Слава Аллаху. Сеиджи даже приподнял уголок губ и опустил взгляд. Звучит здорово. Повернувшись обратно, разбил яйца. Не стал предлагать повторный завтрак: взгляд тот всё-таки говорил нечто подобное. К тому же, отец из тех, кто не надеется на сообразительность: если ему что-то нужно, он скажет. Или потребует, тут уж по настроению. — Никуда сегодня не собираешься? — с надеждой спросил Сеиджи. Вроде, нет, конечно нет, Чуя просто сдурел. Но можно ведь проверить, чтобы успокоить душу? — Хочешь, чтобы я ушёл из дома? Да. — Нет. — Тогда в чём вопрос? — Думал, ты часто выходишь на прогулки. И я слышал шум из подвала. Яичница шипела. Масло вокруг недовольно забрызгало. Сеиджи наклонился, чтобы чуть убавить огонь. Едва выпрямившись, обернулся. Напоролся на взгляд, которым отец буквально прожигал. Даже, оказалось, ещё до встречи глазами. Сеиджи сглотнул и попытался улыбнуться. — Какой ещё шум? — требовательно спросил отец. Готовясь, яичница шипела. Стоило убавить огонь. Стоит чуть прибавить огня — отец закипит, брызгая злостью, словно нагретое масло. — Крысы. Думаю, я слышал крыс. — И хочешь, чтобы я покатился за мышеловками? Да. Покатись за мышеловками. — Думал, ты тоже слышал их и решишь избавиться… — Пригорит, — отец кивнул на плиту. И ушёл обратно в чтение газеты. Отмахнулся. Никуда он, короче, не покатится. Вздохнув, Сеиджи метнулся к шкафу. Подобрал тарелку. Понёс её к столешнице. Но резко остановился, впиваясь взглядом в стакан, наполненный непонятной синей жидкостью. Сеиджи медленно отставил тарелку. — Отец? Он лениво повернул голову. — Это что? Он слегка запрокинул голову, разглаживая второй подбородок. — Чистящее средство. С содой. Решил помыть окна. Или выпить эту дрянь ради похудения. О, Аллах! Откуда такие мысли? Сеиджи ошарашенно поморгал. Как только додумался до подобного предположения? Из-за паузы перед ответом? Из-за недоброго взгляда, который отец перевёл от стакана? Из-за заверения в съеденной каше, калории от которой следовало бы—? О, Аллах. Сеиджи кивнул и прочистил горло. Бумага зашуршала — отец вернулся к чтению. Сеиджи выключил плиту. Снял сковороду, понёс её к столешнице. И остановился. Помыть окна? Сеиджи обернулся на отца, держа сковороду за ручку. «Через открытые окна в дом забираются злые духи» «Решил помыть окна» «Хватит мне трескать, пока не разорвало» «Рисовую кашу» Сеиджи обязан помолиться. Такой скачок улучшений… должен, наверное, напрягать. В воспоминаниях прочно остался день, когда мать заявила, что ей лучше. Она передвигалась сама. Предложила выгулять овец. Хотела съездить на рынок и в супермаркет. Накупить продуктов — на следующий день приготовить грандиозный ужин. На следующий день она умерла. Так бывает. Чрезмерно подозрительный всплеск энергии и тяги к жизни. На последнем дыхании. Последний рывок. Последний день. Настоящее восстановление происходит в разы медленнее. Как минимум не шатаются установки, которым человек следовал слишком долго. «Решил помыть окна» «Рисовую кашу» «Решил помыть окна» Или выпить эту дрянь ради похудения. В таком случае это никак не является выздоровлением. В таком случае всё стабильно. Чистящее средство с содой? Или именно то средство, которое намешивает сосед? В таком случае… В любом случае… Сеиджи сковородой пнул стакан, сбивая его на пол. Треск стекла. Содержимое расплескалось по полу. Обувью Сеиджи стоял прямо в луже сомнительного очищающего средства. В стакане больше ничего нет — нет стакана. — Прости, — не отпуская сковороду, Сеиджи обернулся. Зажмурился, выражая свою виноватость. Медленно разлепив веки, заметил нарастающую злость на лице отца. — Криворукий бездарь! — Прости-прости-прости… Прости, но мне показалось, что ты хотел выпить это, и я никак не мог позволить! — Прости… Прости, но я беспокоюсь. Прости. Может, я тоже не в себе, раз допускаю такие мысли. Прости. Но может это наследственное, как думаешь? Отец вздохнул. Отложил газету на стол. Смотрел. Молча. Секунд — по ощущениям — пятьсот. Что за это будет? Порка ремнём или закроет в комнате? Насколько сильно он вообще хотел «помыть окна»? Насколько сильно придётся огребать за своё решение? — Такая доходяга и такой нерасторопный. Отец рассмотрел с головы до ног. Дважды. Будто чтобы убедиться в «доходяжестве». — Прости. Стакан просто стоял близко к краю, и я его… — Я подопределил стакан слишком близко к краю? Да. — Нет. Да, даже если ты не в состоянии вспомнить слово «поставил». Отец не отвечал. Настолько долго, что Сеиджи почти забыл о сковороде в руке. — Жуй свою яичницу. Ты меня утомил. Пойду в пристройку. Уходит? Прям уходит, пусть и ненадолго? И всё? А наказание? Отец в самом деле поднялся и грузно лавировал к выходу. Пол умоляюще скрипел местами, сопровождая громкие, тяжёлые шаги. Сеиджи смотрел вслед и глупо моргал. А наказание? — …искать ещё нужную тряпку для этой химии… Сеиджи отставил сковороду. Осторожно выглянул в сторону проёма, безуспешно пытаясь высмотреть происходящее в коридоре. Ответом стала хлопнувшая дверь. Отец вышел из дома. Взял и вышел. Сеиджи чуть шире раскрыл глаза, которые внезапно забегали без цели зацепиться за что-либо. Беглым взглядом окинул сковороду, содержимое которой так и не дошло до тарелки. И внезапно послал и её, и её содержимое. Кто знает, когда ещё у него будет возможность убедиться в своей правоте. Чуя наболтал всякой ерунды и остановился в мотеле. Здорово ему: напрячь и удрать, не опасаясь стать напряжённым самому. Это дело принципа. Сеиджи оставил всё как есть: и сковороду на столешнице, и яичницу в ней. Быстрыми шагами вышел из кухни. Пол недовольно скрипел: дом старый. Сеиджи, наверное, единственный из всех вокруг, кто остался в своём уме. Просто проверит. Просто мысленно ругается на громкие половицы, выдающие его передвижения. Складная лестница тяжёлая, опускается нехотя, кряхтя, будто ломаясь в щепки со своей старостью. Кроссовки отзвуком стучат по шатким доскам. Откинутая крышка соприкасается с полом чрезмерно шумно. Просунув голову, Сеиджи безошибочно находит — бывшее — местонахождение инвалидного кресла. Серьёзно? Где оно? Где инвалидное кресло? Сеиджи покрутил головой, но кресла не было в комнате вообще. Без перестановки. Оно просто пропало. Витающий запах лекарств и пыли щипал ноздри. Вокруг куча хлама. Но нет инвалидного кресла. Сеиджи нервно хихикнул. Оценил размеры дыры, из которой высунулся. Кресло спустить отсюда можно только сложенным. Всегда так было. Ну и пусть. Можно и можно, но… зачем? Сеиджи не видел спущенное кресло ни в одной из комнат. Отец решил продать его? Это бы снова не было на него похожим, если так. Ещё и грязный язык Накахары, нагнавший переживаний. Понятно, что он был не в себе, конечно. Но кресла ведь нет… Спустившись, Сеиджи поднял лестницу. Подмёл за собой, конечно. «Что ты делал на чердаке? — О, просто проверял, есть ли крысы и там!», а смысл? Отец сказал, что ни за какими мышеловками не покатится, и всё тут. С завершённой проверкой чердака уверенности заметно поубавилось. Сеиджи постоял, неловко озираясь, будто никогда не был в этом доме. Будто не рос здесь. Дальняя комната? Сеиджи боялся её, как склепа. С той скрупулёзностью, с которой отец в упор не хотел принимать смерть первого сына и запирал комнату, настаивая, что однажды он вернётся. И тогда всё будет на своих местах, нетронуто. Это странно и пугающе. Но ладно, отец никогда не разговаривал с комнатой, будто с сыном. Во всяком случае не когда Сеиджи возвращался домой. А значит, та стадия сумасшествия не была в достаточной для подобного степени. Просто надежда. Надежда горюющего человека. Сеиджи видел в этом глупость, но принимал и пытался мириться, надеясь, что это скоро пройдёт. Добравшись до двери, Сеиджи робко накрыл ладонью ручку. Чуть повернул. Рывком надавил, намереваясь открыть. Но дверь не поддалась. Закрыто. Сеиджи выдохнул. Отвёл взгляд наверх. Уже спокойнее, с большим нажимом подёргал дверь снова. Отпустил ручку и сложил ладони. Взглядом неизменно обращался наверх, выше, сквозь потолок. Закрыто. Дверь закрыта. Неизменно. Чуя не смог бы попасть туда. Болтливый дурила. Собравшись с силами, Сеиджи приложил ухо к двери. Занёс фалангу указательного пальца. Но помедлил. Сглотнул и попытался перевести дыхание. Посмотрел наверх, ожидая благословения. Робко постучал. И перестал дышать, прислушиваясь. Ничего. Ну конечно, ничего. Как он мог сомневаться? Постучал ещё раз. И снова никаких звуков. Чуе, должно быть, привиделось. Сеиджи выдохнул и отлип. Глупости, как и ожидалось. Уже плёлся по коридору с мыслями о брошенном завтраке. Но замедлился, остановив взгляд на двери в подвал. Он тоже закрывается ключом, но с недавних пор поперёк замка выросла задвижка. С внешней стороны. Сеиджи не врал, когда сказал, что слышал крыс. Но получится ли у него проверить крысиный набег самостоятельно? Конечно нет. Отодвинуть задвижку — не проблема. Но ключа у него нет. Сеиджи выглянул, пытаясь посмотреть на входную дверь. Спросить бы у отца, зачем ему эта глупая привычка — запирать подвал. Чуя говорил про какого-то парня, называя его — абсурд — братом. Нет, Сеиджи абсолютно в своём уме, в отличии от Накахары. Но он ведь ничего не теряет от проверки? Отец почти никогда не покидает дом. Так что… Сеиджи подобрался к двери. Бесполезно дёрнул ручку, даже не снимая задвижку. Не было у него цели — на самом деле — попасть туда. Прочистив горло, приложился ухом и к этой двери. Да, немного напрягает жить в доме, где двери в принципе бывают закрыты. Но с той стадией затупившихся шестерёнок, как у отца… это ещё ничего. В этот раз без волнения и просьбы благословения. Задуманное выглядело в разы абсурднее, чем проверка комнаты брата. И выполнялось потому с более лёгким сердцем. Что, впрочем, он может услышать? Крыс? Уже слышал, в чём беда-то? Но, постучав, Сеиджи всё равно неосознанно задержал дыхание. Шире раскрыл глаза, забывая моргать, с доносившимся лязгом. Крысы. Он постучал ещё раз. Вдруг обнаружил себя более счастливым с воспоминанием проверки недавней комнаты: оттуда не доносилось ни звука. Мёртвая комната давно мёртвого человека, как и положено, молчала. Сеиджи судорожно вспоминал, что в подвале может издавать подобный лязг, будучи перетаскиваемым крысами. Услышал шум, схожий с проезжающейся по песку подошвой. И мычание. Резко отпрянул. Попятился, сверля дверь округлившимися глазами. С ума сошёл? Напрочь? Что это было? Воображение быстро подкинуло вариант. Только Сеиджи спешно попытался отогнать его, не дать Чуе — нанюхавшемуся лекарств — оказаться сознательным человеком, рассказывающем о том, что он действительно видел. Там не может никого быть. Ни тот недовольный взгляд отца после вопроса о контексте звуков из подвала, ни придуманные сейчас воображением картины не смогут убедить в обратном. Там никого нет. Сеиджи сложил ладони и посмотрел наверх. Поразительно, насколько человек умён и глуп одновременно. Ничего не стоит убедить себя в том, чего на самом деле нет и никогда не было. Имея ненадёжную информацию и с успехом додумывая её, превращать в реальность. Конвертировать из сознания. Это вышло только потому, что Сеиджи думал об этом. Думал о неправдоподобных словах Накахары. Сеиджи помолится позже. Пока ему требовалось время, чтобы перевести дыхание. И он спешно покинул дом с целью прогулки.༒
Сеиджи разрывался. Позвонить Чуе, поделиться услышанным и догадками или прогуляться в одиночестве, чтобы поставить мозги на место и сбросить внезапный наплыв на страшно разыгравшееся воображение. Выбрал второй вариант. В чём смысл говорить, если нет возможности убедиться в предположениях? В подвал никак не попасть, тем более отец всегда дома. Но крысы, конечно, не носят кроссовки. Жаль. Сеиджи хотел бы верить именно в это. Впрочем, крысы вполне таскают запасы, волоча по полу, что в теории может стать похожим звуком. И тот лязг… будто железо. Кто знает, чего в подвал напрятал отец, пока Сеиджи учился. И кто знает, может это «что-то» тоже понравилось непринципиальным крысам. Сеиджи много думал. Оправдывал всех, кроме Накахары. Успокоив себя достаточно, вернулся домой. Входная дверь, как и в день приезда, не была заперта. Зато неизменно всегда заперта дверь в подвал и комнату брата… Хватит. Сеиджи скользнул за порог. Закрыл за собой дверь. Стянув шапку, потянул руку к вешалке. Но помедлил. Музыка из гостиной такая… медленная, спокойная. И, кажется, неторопливо утихает. Как если бы отец убавлял громкость, но не слишком стремился к этому. Сеиджи закинул шапку на вешалку. Стянув куртку, повесил туда же; ткань шуршала. Сделал шаг вглубь дома. Ещё один. Каждый с готовностью встречал скрип половиц. Остановился возле гостиной, дверь которой была открыта настежь. Отец смотрел в выключенный телевизор. Сеиджи хотел позвать, поздороваться, сообщить, что вернулся. Но почему-то слова застревали в горле. — Какой ты любопытный. Сеиджи широко раскрыл глаза. Нет, он не мог знать, что Сеиджи бегал по дому, проверяя сомнительные слова Накахары. Его попросту не было дома в тот момент! Сеиджи открыл рот, чтобы поспорить, разубедить. И закрыл. — Что ты там делал? — Где? — получилось переспросить. В короткий вопрос вложено больше сил, чем могло показаться. — На чердаке, возле комнаты твоего брата и рядом с подвалом. Что пытаешься вынюхать? Как так? Его не было в доме в тот момент. Его не было в доме, Сеиджи не настолько туп! Даже поднял за собой лестницу. Это невозможно. — Меня там не было. Отец повернул голову и поднял брови. Проявляя глубокие морщины на лбу. Поднялся, прихватывая с собой ремень, что, оказалось, лежал всё это время рядом, на диване. И поплыл ближе, на ходу объясняя: — Ты разлил жидкость, которой я собирался помыть окна. Сеиджи напуганно попятился. Нет-нет-нет! — Твоя подошва была мокрой. Я вернулся и заметил твои дрянные следы! Нарочно оставил его одного в доме? Сумасшедший не равно глупый, конечно… Сеиджи наследил. Вот кто из них двоих по-настоящему глуп. Сеиджи отходил. Упёрся в стену позади. Растерянно качал головой в отрицательном жесте. Но какие, впрочем, у него могут быть оправдания? — Ещё раз спрашиваю. Что ты там делал? Что за внезапенный обход дома, пока хозяина нет в нём? Сеиджи круглыми глазами умоляюще смотрел на него. Мотал головой. Всё увереннее и яростнее. Может, тупо пытаясь убедить, будто не делал этого, может, имел в виду, что ни за что не расскажет. — Не хочешь по-хорошему. Не хочет никак, если бы его кто-то спрашивал. Отец поймал за плечо и потянул на себя. — Нет, пожалуйста, не надо, отец, пожалуйста—! Мольбой пришлось подавиться. Оттащив от стены, отец размахнулся. С громким шлепком влепил по лицу. Щека загорелась. Зажмурился Сеиджи больше из-за попавшего по слизистой кожаного ремня, чем от боли. Сеиджи попытался защититься ладонью. Запястье прострелило. Отец отбросил Сеиджи на пол. Надвигался, вселяя всё больше тревоги. Адреналин бросился в кровь. Сеиджи хотел бы броситься бежать. Но лишь зажмурился и закрылся руками. Сбивчиво извинялся и просил прекратить. С каждым ударом по телу всё громче. Хлипкая застёжка дребезжала от замаха. Предплечья осыпали красные пятна. Отец бил с замахом, нещадно. С каким-то садистским удовлетворением. Не так, как наказывал раньше. В удары будто были вложены злость и обида такой степени, которой могло быть достаточно для того, чтобы убить. Удавить. Удар — жгучая боль, в сто крат превосходящая укус, например, осы. Шлепок. След пульсировал. Следующий замах был долгим. Пришёлся на непредусмотрительно оставленный без защиты затылок. Сеиджи закричал, сгибаясь. Осаму дёрнулся — жест повлёк лязг металла по трубе. Что это было? Предположений поразительно немного. Рассечённые губы гудели и саднили. Липнув к скотчу, распухшие, пульсировали сильнее. Даже при бездействии. Предположений поразительно немного. «Отец», там, в доме, бьёт кого-то. С той же остервенелостью, с которой бил и его самого. «Отец» в гневе. Или расстроен. Но, без вариантов, прикладывает единственное исполняемое им физическое упражнение: лупит человека, замахиваясь. О, наверняка замахиваясь. По-другому он не умеет. Даже отвешенные пощёчины долетали до кожи после разгона по воздуху. Осаму пустым взглядом уставился на дверь. Страшно? Немного. Если прислушаться, можно было различить тихие, приглушённые — из-за разницы фундамента и двери — просьбы остановиться. Осаму обречённо покачал головой. Если уж «отец» в бешенстве, то и ему придётся несладко. Следующим. Наверняка следующим. «Отец» придёт. Он придёт сюда. Прибавит газ в печи и вытянет хлыст. Хлыстом — будет бить, бить, бить. За что? Осаму поднял взгляд наверх. Спаси или убей. За что ему это всё? Говорят, смех продлевает жизнь. Оказывается, не всегда. Оказывается, нужно знать, с кем смеяться можно, а в каком случае это повлечёт последствия… За что? Осаму осёкся. Наручник лязгнул по трубе. Осаму поменял положение. Свободной рукой оторвал скотч. Губы заныли, по ощущениям, отклеиваясь частями вслед за клейкой лентой. Осаму спешно поднял и переложил во вторую руку тарелку рисовой каши. Он должен был съесть это! Давно. Невкусная каша на воде. Остыла сто лет назад. Будто пропиталась подвальным запахом. Осаму застучал ложкой, быстро впихивая в себя эту отвратительную жидкость. «Отец» предупреждал не шуметь. Даже озвучил последствия. И, к сожалению, это не смерть. Осаму и без того мечтает о смерти. Существовать здесь же, но покалеченным, без некоторых частей тела, с ужасающей болью от халатной операции по их удалению — то, чего он не желает до острого желания зарыдать. Вот только потухшие глаза не плачут — разучились. «Отец» морил голодом какое-то время. Желудок, по ощущениям, ссохся, слипся. Но противную кашу надо затолкать. И потише, пока ему есть чем тащить в рот ложку самостоятельно. Холодная каша покрылась плёнкой сверху. Прозрачной, но ощутимой в горле. Осаму стучал ложкой, набирая и набирая. Губы болели от ненарочного соприкосновения. Осаму мог бы использовать ложку, чтобы сбежать? Но «отец» уже предупредил. И он всегда дома. Кто знает, сколько раз можно рисковать до момента отрубленных ног. Сейчас — точно не время. И ложек Осаму больше не получит, если не съест эту вонючую кашу подчистую. Вязкая каша сбивалась комками. Жевать не хотелось. Плёнка собиралась на языке, с готовностью скользила по глотке. Осаму рыгнул и прикрыл рот ладонью. Тошнило. Ужасно сильно. Чем дольше Осаму разбирал, что за дрянь он ест, тем сильнее хотелось прочистить желудок. Сдавленный недавней голодовкой. Осаму отправил в рот ложку каши. Слипшиеся рисовые зёрна покатились во рту, показавшись опарышами. Осаму подавил очередной порыв. Зачерпнул ложкой порцию — плёнка неровно оторвалась, криво следуя следом. Посмотрев на свисающий обрывок плёнки, Осаму надломил брови. Уловил крик с другой стороны двери. В доме. Кто-то кричал. Осаму поднял взгляд наверх. Спаси или убей. Осаму смотрел наверх, чтобы не видеть, насколько непригодным выглядит то, что он тащит в рот. Осаму подавился и выпрямился. Тошнота подошла к горлу. Осаму жевал, чувствуя, как зубы разрывают ту плёнку, вторая часть которой осталась в тарелке. В тарелке? Осаму глазами упёрся в неё. Против воли. Зачем-то. Надул щёки, спешно стараясь проглотить. И кашу, и рвоту. Ложкой заранее поддел следующую порцию. Плёнка. Опарыши. Ледяное месиво. Осаму жевал. Кусок плёнки свис с ложки. Осаму зажмурился. Его стошнило. В тарелку. С противным отзвуком, лихо отрезонировавшем от голых стен. Дазая стошнило ещё раз. Туда же. Глаза слезились. Не плакали — разучились. Но с каждым порывом, вычищающем желудок, массой, раздирающей глотку, слезились. Всё съеденное Осаму выблевал обратно. Чётко обратно — в тарелку. И немного на руки. Осаму держал тарелку на уровне плеч, в прикованной руке. Расправил пальцы ладони, держащей ложку. Мешаясь с зелёным, — желудочным соком — вырванная масса неизменно напоминала рисинки. И опарышей. И будто бы ничего не изменилось: будто в тарелке было то же самое, что и до безуспешной попытки сожрать кулинарное убожество. Осаму перевёл пустой взгляд от рассматриваемого беспорядка на дверь. В какой-то момент звуки за ней прекратились наглухо. «Отец» убил кого-то? Повезло ему, если так. Вот бы и Дазая он уже, наконец, убил. Убил и не мучал. Убил и не заставлял глотать этот кошмар. О нет. Это выглядит так, будто кашу Осаму так и не ел. Но нет. Осаму не станет давиться собственной рвотой. Не потащит её в рот. Ни за что. Осаму слегка наклонил тарелку, чтобы рвота скатилась на пол. Немного. Осаму с ужасом заметил, что изверженное им некстати перемешалось с тем, что было принято называть кашей. И если Осаму хотел бы отодвинуть рвоту в сторону, доказывая, что впихивал в себя эту вшивую кашу, у него бы получилось скверно. Осаму не станет жрать собственную рвоту. И без того мерзкую кашу, процесс переваривания которой уже начал ослабевший желудок. Осаму выблевал это. И больше оно в него не попадёт. Уж лучше потерпеть град ударов хлыстом. Лучше ли остаться без пальцев или руки в целом? Ну нет. Осаму зашёлся бесслёзными рыданиями. Хотел бы заплакать — не смог. Чувствуя, как по запястью скользит недавнее содержимое его желудка, Осаму поднял взгляд наверх. Спаси или убей. Не заставляй остаться калекой без конечностей и давиться рвотой, глотая её. Страшно. Из двух зол, пожалуй, можно и похлебать рвоту. Зато с руками и ногами. Вот что страшно — остаться без них. Медленно и мучительно. Возможно, даже без обезболивания. Дверь открылась. Ну нет-нет-нет, он же был занят кем-то другим! Осаму не придумал, что ему теперь делать. Что тут, впрочем, думать? Спаси или убей. — Ты поел, сын? СПАСИ ИЛИ УБЕЙ. Тарелка в руке дрожала — вслед подергивался наручник, оставляя статичный лязг. — На меня смотри. Осаму перевёл пустой взгляд. «Отец» поставил на пол стакан воды. — Как это понимать? Ты не слушаешься? — Меня стошнило… — Осаму клялся бы, что не открывал рта. Губы болели, слова осторожно выскальзывали в попытке оправдания быстрее, чем мозг мог бы сообразить. — Я ел, ел, ел, но… меня стошнило… «Отец» упёр руки в свои жирные бока. Осаму смотрел на него снизу вверх. Тарелка тряслась, вслед — содержимое, неловко распадаясь и слетая на пол. Осаму опустил голову вниз. Вниз, вниз, вниз. Чтобы «отец» видел, как он расстраивается. Как ему жаль. Как ему хочется сохранить свои руки целыми. — Я не видел, чтобы ты ел это. Осаму понял. Осаму знал, что придётся. Осаму докажет, что хорошо себя ведёт. Не поднимая головы, Осаму набрал ложку. Трясущейся рукой довёл до рта. Распухшие губы накрыли порцию, пропуская внутрь. Приступ тошноты от осознания быстро поднялся наверх. Пульсируя, надавливая на горло. Ты собираешься съесть то, что из тебя вышло! Да, Осаму в курсе. Давится приступом тошноты. Глотает, наперекор ему. Уже вышедшее и ещё только стремившееся сталкиваются, и Осаму насильно толкает беспорядок вниз. Солёной слюной, что тоже напоминает о недавнем прочищении желудка. Желание повторить процедуру очищения возрастает в немыслимой прогрессии. — Продолжай. Просто убей. Убей и оставь в покое. Осаму зачерпнул порцию. Порцию рвоты, наглухо смешавшейся с мерзкой кашей. Порыв резко поднялся к горлу, и Осаму подавился, почти выпуская подошедшее наружу. Но это было бы провалом. Осаму дышал через нос. Мысли о смерти успокаивали его. Можно ли было вскрыть вены ложкой? Так, чтобы наверняка. Чтобы больше не просыпаться в этом вонючем подвале. Осаму довёл ложку до рта, неправильно большими губами сминая содержимое в рот. Быстро проглотил. Чтобы не думать. Ни о чём, кроме смерти. Спаси или убей. Спаси или убей. Спаси или убей. Желудок ударил его, и Осаму подавился желанием проблеваться снова. Но послушно слизал третью ложку. Масса встала поперёк горла. Нет, Осаму не хочет жить. Но ещё меньше он хочет жить с отрубленными конечностями. Потому давил на себя. Давится следующей порцией. Перекатывающийся привкус во рту кислый и горький одновременно. Рисинки упорно напоминают опарышей. Теперь же — живых, ползающих, будто стремящихся к жизни. Масса текла по руке. И по горлу. Задерживалась в полости рта на секунды, которые уходили на пересиливание себя. «Отец» сломил его. Осаму отправлял в рот собственную рвоту. «Отец» молчал. Стоял и смотрел. Осаму физически ощущал требовательность направленного взгляда. Со следующей порцией Осаму начал давиться статично. Как приступ кашля. С другими последствиями: стоит открыть рот, как рвотные массы вырвутся нескончаемым потоком. Осаму проглотил. Старался ложкой подкопаться ниже, обойти верхний слой. Достать именно остатки каши. Былая плёнка вдруг перестала казаться чем-то столь отвратительным. Осаму не против пожевать плёнку, схожую чем-то с отслоением варёного яйца. Вот только теперь плёнку не видно. И со следующей порцией Осаму явно чувствует комочки. Слипшаяся, разбавленная желудочным соком масса — вот, что поистине мерзко. Ротовую полость будто разъедает. Но Осаму глотает. И его рвёт. Откровенно, долго, сопровождая истошным воплем-хрипом горла. Дазая рвёт. Теперь не только через рот. Ноздри забивают рисинки. Масса, проходя мимо тарелки, льётся из Дазая на пол звуком водопада. Часть всё же попадает обратно. И Осаму больше этого не выдержит. Осаму захлёбывается. Сплёвывает, как только рвота перестаёт сочиться. Руки трясутся — об этом говорит дрожащий лязг металла по трубе. Глаза слезятся. Слезятся, когда Осаму поднимает их на «отца». Выглядит ли это так, будто Осаму плачет? Не может делать этого в самом деле, но что, если удаётся имитировать? Осаму выглядит жалко. Хорошо, что не видит этого. Если бы ему дали зеркало — он бы в тот же миг отвернулся. Нет у него больше лица. «Отец» подошёл ближе. Протянул поднятый стакан: — Держи. Это вода. Так вышло, что тебе повезло. Что должно было быть вместо воды? Кому Осаму обязан за такую милосердную замену? Плевать, в целом. Принятую воду Осаму пил с отвращением — следовало, наверное, сначала прополоскать рот — и одновременно с радостью: разодранное рвотными позывами горло приятно смачивалось. Не отлипая от стакана, Осаму поменял положение. Немного отполз от наделанной лужи, пусть следы остались на руках. Острые края фисташковой скорлупы врезались в кожу вслед за передвижением. Да, Осаму помнил. Но смысла пока не видел. Что он может сделать, если снова окажется пойманным, как в тот, неудачный раз? С жадностью глотал воду. Когда же жидкость закончилась — продолжил глотать воздух. Звук разносился и увеличивался по небольшому стакану. Как давно Осаму не в своём уме? Зачем он делает это? — Ну всё, хватит, — «отец» выдернул стакан из рук. Осаму думал, что смотрел вслед отобранному стакану жалобно, выражая расстроенность потерей. На деле же его взгляд остался пустым. Что-то время от времени тянуло внутри, заполняя пустоту болью. Но большую часть времени Осаму выглядел смирившимся. Осаму безэмоционально поднял взгляд на «отца». Мимо него провёл траекторию выше, обращаясь в голый потолок. Спаси или убей. Спаси уже или, наконец, убей.༒
Сеиджи глупый парень, раз так попался. Больно получать, фактически, ни за что. Если раньше отец наказывал за проступки, то Сеиджи не считал, что совершил нечто строго наказуемое. Сеиджи сидел на кровати в своей комнате, где жил всю жизнь до момента поступления и отъезда. Вытирал щёки. Прикладывал телефон к уху. Он уже помолился. И за себя, и за отца. Просил простить его за скверные поступки, которые он исполняет, закипая. И себя. За то, что доводит отца до такого состояния. Телефонный собеседник молчал в ответ слишком долго, чтобы Сеиджи подумал помолиться после звонка ещё раз. — Пиздец, — наконец ответил Чуя. Кто бы ещё отмаливал и мог простить душу друга, перебарщивающего сквернословием. Сеиджи грустно усмехнулся в трубку. Чуя, вроде как, неверующий. Отрёкся от синтоизма в подростковом возрасте. А больше его, вроде, никогда и не тянуло поклоняться. — Всё хорошо, — отозвался Сеиджи. — Так бывает. Я ведь говорил. — Подожди. Прям выпорол? Как ребёнка типа? По жопе голой? — Не совсем… — Чувак, давай встретимся. Я пока не уезжаю. И если твой отец так себя ведёт… — Спасибо. Но, думаю, я теперь наказан… Не получится. — Пиздец. Сеиджи слабо улыбнулся. Чуя всегда ругается, это уже почти перестало резать слух. — Так. Стоп. Я не понял или прослушал… Почему он так разозлился? Сеиджи тяжёло вздохнул. Взгляд медленно поплыл вниз, на покрывало, которое пальцы принялись перебирать. — Возможно, я тронулся умом… — начал Сеиджи. Договорить ему было не суждено. Отец дёрнул ручку. В следующую секунду яростно, требовательно заколотил в дверь. — Прости, — торопливо бросил Сеиджи Чуе. Откинул телефон на кровать и быстро поднялся. Вот идиот! Он закрылся! Спешно открыл дверь и ретировался. Рефлекторно поднял руки, защищаясь. — Только я имею право запирать грёбаные двери В ЭТОМ ГРЁБАНОМ ДОМЕ! — Я знаю. Забыл. Прости-прости-прости… — Чем ты тут занимаешься?! — Ничем, отец, прости, я правда по привычке закрылся… Отец замахнулся ладонью. Хоть это было не так страшно, Сеиджи попятился. Насильно подавил в себе желание сложить ладони и обратиться наверх. Знает: отец не поддерживает принятую веру. И за «наглое проявление» может наказать. Оглядевшись, отец опустил руку. Не стал бить. Видимо, не заметил в комнате ничего подозрительного, чем мог бы сын заниматься «за его спиной». Отец в упор посмотрел на Сеиджи. Пришлось опустить руки, бросить жест защиты. — Ты планируешь торчать здесь все каникулы? — Прости? — Сеиджи глупо улыбнулся. — Мне уехать?.. — Какой же ты тупоголовый, — вздохнув, отец покачал головой. — Я никогда тебя не выгонял. Ты мой сын. — Я знаю, — нервно усмехнулся Сеиджи. Рассказ Накахары промелькнул в голове. Быстро: Сеиджи сразу же постарался отогнать навязчивые мысли. — И ты приехал с другом. — Да. — Он уже уехал? Что ж. Когда Сеиджи вернулся домой, он был удивлён, что нет. Часто приходящие в его отсутствие испарялись до приезда Сеиджи. И больше никогда с ним не общались. Пропадали из его жизни. Вообще-то именно поэтому Сеиджи просил Чую остаться на улице. Отец его — не самый светлый человек. Мог напортить впечатление. И потом просто заявлял, что друзья Сеиджи не дождались его и уехали раньше планируемого. Сеиджи уверен: отец проявлял себя с плохой стороны, чтобы довести до подобного решения, в котором от Сеиджи просто отворачивались. И мог наболтать… всякого. Была в этом какая-то закономерность. Но Чуе удалось избежать давления с его стороны. Поразительно. Приятно удивляет. Чуя хороший друг, сколько бы не ругался. Никогда о человеке не говорили слова. Всегда — поступки. А как он общается — уже его личное дело. — Нет. — И почему ты торчишь дома? Сеиджи удивлённо приподнял брови. Пару раз открыл и закрыл рот, прежде чем переспросить: — Ты хочешь, чтобы я ушёл погулять? Отец, смотря в глаза, тяжело вздохнул. — Я думал, что я теперь наказан! — торопливо уточнил Сеиджи. Перевёл взгляд на телефон, брошенный на кровати. Чуя спустил ноги на пол и пододвинулся к краю кровати в комнате мотеля. Прикладывал телефон к уху. Внимательно слушал происходящее: Сеиджи не отключил вызов.