***
Итадори напряженно всматривался перед собой. Он старался быть максимально сосредоточенным. Делал все ровно так, как объяснила ему учитель Иори: блуждал внутри. Погашение проклятой энергии не требовало идеального контроля. Можно сказать, лишь пристального надзора. Так как силы у Юджи было больше, чем у нее, Утахиме предположила, что главное для него — хорошенько ухватиться за нее и начать двигать в правильном направлении. Но привыкший пользоваться силой в большом количестве Итадори не совсем понимал, как действовать. Но все равно действовал. При его технике предполагался бесконтрольный выброс энергии в момент удара, поэтому менять тактику было очень тяжело. Как только парень начинал касаться силы и пытаться направлять, она, как упрямая лошадь, повышалась и капризничала. Не хотела затухать ни под каким предлогом. Прошло уже больше пяти часов. День близился к завершению. — Уйди, — бросила раздраженно Утахиме. Итадори недоуменно моргнул и понял, что учитель обращается не к нему. Годжо сидел, как наездник, на стуле, громоздко опирался грудью о спинку и во все свои невозможные глаза таращился на них. И, пусть он был в повязке, Утахиме все равно чувствовала неприятный зуд. — Я молчал. — Ты мешаешь, — сказала она. Итадори сконфуженно потупил взгляд. Ведь не решился сказать, что довольно легко отвлекается на Годжо. — Я наблюдаю за процессом. — Наблюдай за дверью, — отбивала девушка. Она прекрасно помнила, что значит терять концентрацию в последний момент, когда только-только начинаешь чувствовать приближение к цели. — Ты меня гонишь? Меня? Это я тут его учитель, — насмешливо выдохнул Годжо, выпрямляясь. Итадори молча наблюдал за тем, как опасно ухмыляется учитель Годжо, как тяжело и душно смотрит на него Иори. Как по одному выражению ее лица можно понять, что отбивание его шуток — последнее, на что она хотела бы тратить время. — Учитель Яга поручил это мне. — Уже пять часов прошло. Твои методы не работают, — хлестанул Сатору. Юджи виновато потупил взгляд, потом в замешательстве глянул на Иори. Она лишь села ровнее. Взгляд ее ни на секунду не покидал переносицы Годжо, словно пытаясь прожечь там дыру. Сатору явно намекнул, что учитель с таким ничтожным количеством энергии не сможет за такой короткий срок научить такой сложной вещи. — Ты, — голос ее был спокоен, но ядовит, — идиот? Мальчик не может сосредоточиться, потому что ты глазеешь, как придурок. В рот ему заглянуть не хочешь? Итадори еще десять минут наблюдал за их руганью. И, на его взгляд, доводы учителя Иори были более логичными. Утахиме наглядно показала, как хорошо может давить энергию. Юджи практически не ощущал ее присутствия. И в этом вопросе больше верил ей. К тому же, смотря, как они скалят друг об друга зубы, он все больше предполагал, что ни черта они не близки. Ведь не могут любящие люди так собачиться. Годжо раздражался сильнее. Он был убежден, что знает, какими методами лучше тренировать Итадори. Потому что сила Юджи в несколько раз превосходила силу Утахиме. И больше близилась к уровню Годжо, чем к ее уровню. Сатору признавал, что так, как она, даже он не может скрыть свою энергию, но думал, что Итадори подхватит его волну и тренировка пройдет быстрее. — Ты ведешь себя как ребенок! И только отвлекаешь! Утахиме предполагала, почему на самом деле психует Годжо. Он остался с ними в зале, чтобы вблизи наблюдать за процессом. Потому что ему до сих пор было не по себе брать с собой ученика. Он должен был лично убедиться, что Итадори все хорошенько усвоит и не подвергнет себя риску. Но Иори тоже имела учеников и не могла позволить себе допустить плохую подготовку. К тому же она на практике знала, что делать. — Вот именно, Утахиме, времени осталось мало! Пора менять стратегию, иначе... — Ты не поможешь! — крикнула она. — Ты не знаешь, что делать. — Это еще почему? — Потому что тебе не понять, что нужно делать на дне! Сатору отчего-то осекся. И только сейчас понял, что за несколько минут ссоры они снова вернулись в свое обычное состояние. Они снова душат друг друга. И почему ее слова так гадко прошлись по сердцу? Она все ещё думает, что отчаяние ему не знакомо? — На дне? — недоуменно переспросил Итадори. Утахиме кивнула, насильно прогоняя горечь. Она краем глаза увидела, как Сатору поднимается со стула и уходит. — Как ты знаешь, — прочистила она горло, — проклятая энергия в основном берется из негативных эмоций. Парень кивнул. — Чем сильнее эмоции, тем... — Тем сильнее сила удара, — довольно закончил за нее Юджи. Утахиме поджала губы. — Нет, Итадори. Это умение на порядок сложнее получить, чем физическую силу. Дно — начало пути. То, что впервые пробудило твою проклятую энергию. Там она самая мерзкая, самая страшная, — вкрадчиво говорила Иори, — и самая безжалостная. Просторный спортивный зал утопал в сумерках. И Юджи, никогда не чувствовавший трепета перед девушками, наконец ощутил его. Только совершенно иной. Глаза учителя темным свечением жутко просачивались сквозь малиновое пространство. Они сидели на полу. Утахиме ровно сложила руки на коленях, словно на чайной церемонии, своей фигурой не выдавая ни одной эмоции, и в один момент стала искренне пугать парня. — Она пустая и бесконтрольная, а потому дно подчинить нельзя. Ему можно только подчиниться или выбираться из него. Там нет мощи, оно может только затянуть. Но она по-прежнему является частью твоей энергии, только она может погубить тебя самого. Он прислушивался к ощущениям, к ее энергии. Все силы противников, которые он когда-либо понимал, были примерно одинаковыми по ощущениями и разными по мощи. Но такой, как у нее, не было ни у кого. Будь у него глаза Годжо, он бы увидел, что горит она огнем точно так же, как и другие, но не обжигает. Ее энергия горела ядовитой желчью. Он сосредоточился лучше и смог понять, что сила внутри нее не испепеляет мгновенно, а медленно, как тщедушный палач, обгладывает противника. Как кислота вальяжно и больно выжигает изнутри и потушить ее нельзя. И все это жгучая смертоносная ненависть, которую она приручила. — Помнишь, когда ты почувствовал свои силы впервые? — парень порывисто кивнул. — Что чувствовал тогда? — С... страх, злость... — негромко ответил парень. — Да, хорошо. Ты должен поменять их. — По-поменять?.. Не понял. — Помнишь самый счастливый момент из своего детства? — тепло спросила Утахиме. Юджи даже съежился от такого контраста: вот перед ним добрая спокойная госпожа Иори, и вот нутро его ощущает работающую мясорубку внутри нее. Ничего не приходило в голову. Парень замешкался, никак не мог перекинуть мысли в другое русло. — Я всегда вспоминаю свой первый бейсбольный матч, — легко улыбнулась девушка. Итадори скользнул глазами по мягкому лицу, и улыбка немного уняла внутреннюю дрожь. Ее глаза уже не казались такими зловещими. — Ваша команда выиграла? — Нет, — добро усмехнулась она, — проиграла с треском. — Почему это тогда... счастливый момент? — непонимающе спросил Юджи, немного расслабляя спину и горбясь. — Потому что потом мы с Секо очень сильно напились, — улыбнулась Утахиме. Итадори не понял ничего еще больше. — Ваш самый счастливый момент — когда вы были пьяной? — Нет, Итадори, — мягко поправила Утахиме, — мой счастливый момент — тот, когда в ужасный день проигрыша Секо показала мне, что жизнь на одной неудаче не заканчивается. И свет все равно будет гореть, пока рядом с тобой кто-то есть. Юджи всматривался в желтые глаза, как в зеркало. Они светились искренне, добро, но устало. И не понимал, не понимал, как возле такого сердца может клокотать такая бесчеловечная сила. Как человек может вмещать в себя такую тьму и свет одновременно? — Как?.. Утахиме специально обнажила энергию, свою истинную форму, изуродованную и проклятую. Поэтому поняла, что имеет в виду парень. — Это я и хочу тебе донести: ты решаешь, что выбирать. Каждую секунду: тьма или свет. Иори подняла ладонь с горящей энергией и тут же потушила ее. — Одного без другого не бывает, так уж устроено. Но ты можешь влиять на это. Итадори шокировано молчал и смотрел в раскрытую ладонь учителя, где только что горел синий огонь. Проклятую энергию можно скрыть воспоминанием?.. — Я... — голос парня был сухим и вялым, он напряженно сглотнул. — Я... помню, как дедушка взял меня с собой на рыбалку... Утахиме удовлетворенно кивнула. — Я поймал рыбу больше, чем у него. И еще как мы с ребятами ездили на пляж!.. И гуляли в Обон, и... И как Чосо тренировал меня, и как учитель Годжо водил нас в ресторан, и как Нанамин подарил мне книгу!.. Годжо сидел на парапете, провожая закат. Под ним из окна спортзала было хорошо все слышно. Сатору чувствовал сильнейшую тревогу, но она становилась чуть менее гнетущей из-за тактики Утахиме. Она действительно знает, что делать на дне. — Своими светлыми чувствами ты погасишь свою проклятую энергию до уровня дна. А оно есть у любого человека, маг он или нет. Поэтому проклятье точно спутает тебя с обычным, а значит, не заметит опасности, — заключила она. Юджи подумал над ее словами еще минуту и кивнул. Утахиме знала, что сейчас обязана находиться рядом. Ведь сейчас происходила самая опасная тренировка в жизни Итадори. И она боялась возможных последствий. Итадори около часа находился в медитативном состоянии. Его энергию контролировали Утахиме, сидящая в метре и ожидающая коллапса, и Сатору, в темноте слушающий энергетические волны, как радио. Он не чувствовал холода, был слишком сосредоточен. И, в отличие от Утахиме, не знал, чего ждать. Годжо, как обладатель самой сильной энергии в мире, никогда не слышал о дне. Он не представлял свою жизнь без силы и распоряжался ею направо и налево. Она была его неотъемлемой частью, и он не мог представить себе ситуации, где ее придется скрывать. Все-таки он был куда менее приближен к человеку, чем любой другой. Мир магов пошатнулся с его рождением. Что уж говорить про людей? Иори пожелала бы одолжить глаза Годжо на один час, посмотреть, что происходит внутри у парня. Лицо его не менялось, он был одновременно сосредоточен и расслаблен. Единственное, что могла девушка, — чувствовать. Энергия Юджи падала медленно, но верно. И Утахиме начинала чувствовать нервозность все яснее. С парапета Сатору чувствовал, как уровень ученика опустился до аномально низкого, но все еще был ощутим. Прошло еще около пятнадцати молчаливых минут, и Утахиме вздрогнула всем телом, когда Юджи устало открыл глаза. Спокойствие, рожденное из счастливых воспоминаний, наконец приблизило его ко дну. Итадори выглядел осунувшимся, глаза его смотрели бесцветно. Иори знала, открой он их за минуту до конца, он выглядел бы радостно. Это и было самым тяжелым в подавлении сил: не остаться внизу навечно. Юджи дышал невидно, смотрел остекленело в пол. И заговорил таким голосом, словно бы шелестел сухой травой: — Сейчас все хорошо... Все хорошо... Все хорошо... Утахиме сглотнула, нервы ее были натянуты леской. Она боялась не найти нужных слов, боялась быть бесполезной. — Почему тогда до сих пор каждый день хочу сдохнуть? Годжо судорожно сжал кулак и несколько раз моргнул. Было страшно и злобно. И он надеялся, что Утахиме действительно знает, что делает. И Утахиме знала, но не учла несколько деталей. Новое поколение отличалось от них не только несоизмеримой мощью со старыми мерками особых уровней, но и болью. И она была такой страшной и гигантской, что любой дурак мог понять, почему же сила их так велика. Сколько пришлось пережить этим детям? Сколько из них сохранили в себе желание жить? Итадори был первым в этом списке. Юджи уже не знал, зачем живет. И хочет ли он продолжать все это. Убеждать, что на самом деле все в порядке и раны не болят, — плохая затея. Раны гноятся и убивают медленно и мучительно. И Юджи с благодарностью принимал это наказание. Иногда ночами ему снились кошмары. Все эти люди, которых он убил, все эти маги, которые погибли по его вине. И гадал, почему еще не раскромсал себе горло. Утахиме почувствовала, как позвонки обгладывает колючий ледяной пот. Его дно куда смертоноснее, чем чье-либо. — Твоя жизнь очень... дорого стоит, Юджи, — еле выговорила она, чуть привставая. И эта трехгранная правда сработала. Утахиме неспешно и легко, словно боясь спугнуть, приблизилась к парню, острыми коленками больно скользя по полу. Итадори двигал глазами трудно, ему было больно. Ему было горько. Дно заглатывало весь свет внутрь, не щадя ничего. Сатору был бледным. Он чувствовал себя круглым идиотом. Одна фраза поставила все на места, и он понял, на что променяла свою силу Утахиме. Тяжелый гонг в голове отбивал больно и рвано. Ты позволил себя замуровать. Посмотри, где они теперь. Не попадись он на уловку, засунь куда подальше свои эгоистичные детские припадки, всего этого можно было бы избежать. Сибуя осталась бы целой, люди — живыми, душу Юджи не искромсали бы на тысячи кровавых частей, ему и Яге не грозила бы казнь, Утахиме осталась бы собой. Годжо впервые в жизни почувствовал в здоровом теле сердечную боль от ужаса. Да такую, что хотелось достать его, чтобы не умереть. Сатору с омерзением вспоминал себя прошлого. Сейчас он оторвал бы живьем вросшую в него силу и отдал без остатка, чтобы все они чувствовали себя живыми и нужными. Утахиме чувствовала, как сердце гудит от боли за мальчика. Она не поняла бы и сотой ее части, и никто бы не понял. Итадори был спасателем, нареченным судьбой хранителем чужих жизней и сердец. И поэтому аргумент о спасении собственной жизни не был бы им принят, поэтому Иори пошла ва-банк: — Сколько бы ты жизней мог спасти теперь? Ее теплые руки аккуратно легли на плечи парня. Юджи, кажется, не обратил внимания ни на нее, ни на ее слова. Иори почувствовала, как слезы застилают зрение, почувствовала, что за каких-то шесть часов довела его до реального желания умереть. Она с плохо скрываемым ужасом сама положила голову Итадори себе на плечо и крепко обняла. Никто из них троих не знал, сколько времени прошло. Утахиме лихорадило от мыслей. Она не понимала, что теперь делать. Казалось, стоит отвернуться, Юджи вскроет себе голову. Иори делала то, что помогало ей. То, что делал Сатору: она гладила мальчика по спине и затылку, легко-легко покачиваясь, словно мама, укладывающая младенца спать. Гнетущие мысли лопнули как мыльный пузырь, когда спустя время она почувствовала, как шея становится мокрой. Крупные слезы из обездвиженных карих глаз лились быстро. И так много, что не успевали впитываться в ткань формы мико и большими гроздьями падали на спортивный паркет. Юджи не всхлипывал и не кричал. Он был неподвижен, глаза стеклянно смотрели в одну точку. Только руки его теплели все больше. И потом робко обняли учителя Иори в ответ. Сатору уже давно сидел в углу, напуганный долгим молчанием. Он устало и грузно прислонялся спиной к стене, больными глазами смотрел на них. Утахиме ощущала, как невовремя первозданный ужас начинает постукивать уже о ее дно. Она со всей возможной злобой затянула внутри энергию так сильно, что рефлекторно скрутился желудок. Боль от потери сил — ничто, в сравнении с болью этого убитого горем ребенка. Она незаметно и быстро вытерла собственную слезу. «Ты просто слабачка», — обреченно прикрыла она глаза. «Ну и что? — донеслось следом. — Вот сила твоя». Тонкая рука мягко похлопала по напряженной юношеской спине. Разве зря?..***
Утахиме устало провела взглядом от одного угла окна до другого. Вода с крыши барабанила по чувствительным перепонкам. Ей осталось спать всего пару часов. Темнота и тишина комнаты за столько времени бессмысленного ожидания сна уже казались легкими, а тело все тяжелело. Тревожное ожидание перекатывалось горечью на языке, немело в пальцах. При всех гипотезах, выглядящих правдивыми, Иори не покидало ощущение, что завтра Эндо будет ждать их. И, как бы эта мысль ни казалась ей абсурдной, ведь рядом будет Годжо, мерзким зловонным налетом она все равно облепила внутренности. Завтра она будет мертва. Тяжелый вздох пронзил тишину. И сразу вернул внимание к звукам. Дурацкие часы отбойным молотком молотили терпение, капли за окном подстраивались под них. Утахиме села, откидывая одеяло. Голова болела и не хотела засыпать, чтобы остаться в этом дне. Она не знала, как все пройдет. Не знала, на самом деле есть ли там Эндо, там ли Гакуганджи. Но знала, что через пару часов получит собственный билет на казнь. Она не представляла другой жизни. И рандеву с собственным дном вселяло в нее бешеный ужас от того, что после суда останется только оно. Как у обычного никому не нужного человека. Боже, ей ведь всю жизнь придется с собой жить. С раннего детства с каждым ударом и издевкой ей вдолбили: сила превыше всего. Сила меняет мир. Сила достойна любви. А у Утахиме силы не было. Запертый в легких воздух окислял внутренности, она тяжело поднялась и живьем выдерла батарейки из пластиковых часов. Тишина комнаты стала гуще, лишь глухое лязганье подоконника все еще давило. Маленькая Утахиме сдирала в кровь кулаки, чтобы научиться бить. Глотала горячие слезы, давилась ими, но не издавала ни звука, чтобы колоколом не оповещать гиен, что вот она здесь. Вот она, сидит рыдает, беззащитная и дурная, слабая, сопливая, трясущимися руками втирающая мазь в побитые конечности. Ведь утром нужно вставать и не хромать. Слабая, а значит, не достойная любви. В вымученной бессонницей голове всплыл образ белого Сатору. Сердце ее заныло от обиды. И презрения к себе. Чувства ее точны. Годжо сильно дорог ей. Но почему так случается? Он любим и обожаем с рождения, его сила так велика. А Утахиме выгрызала ее голодно из самой себя! Ее собственное тело сопротивлялось, проклятая энергия не поддавалась, болела и гасла неизвестно от чего. Двадцать проклятых лет понадобилось, чтобы приручить ту кроху, что у нее была. Это — все, что есть. Утахиме казалось, что она продала душу за мираж. Ведь ее сила никогда не претендовала на настоящую. А потом отдала и ее. Глупая, глупая маленькая трусиха. «Ненавижу тебя», — прошипела она внутри. В ужасе осознала: ничего не останется, кроме маленькой запуганной девочки, которую сама Утахиме бросила ради того, что не стоило ничего в том мире, куда она так хотела. Предательница! Кто в этом еще виноват? Ну же, поплачь. Ты же только это умеешь? Злые горячие слезы смазали очертания окна. — Ненавижу тебя... — вырвался сдавленный шепот в окно. Голые ноги холодели, а сердце от ненависти горело и жгло булькающей кровью глотку. «И ты еще цепляешься за звание? Тупая ты сука, ты никогда магом и не была». Маг должен быть сильным. Тогда он будет нужным. Так тебе и надо, Нора. Не нужно совать свой длинный нос куда не следует. Голос матери иногда звучал в голове. И Утахиме могла понять кого угодно на свете, но только не эту женщину. Она ничего не знала про нее, лишь то, что она была довольно сильной. Больше, чем ударов, маленькая Утахиме боялась ледяного надменного и хлесткого наказания матери. «Талантов у тебя нет. Ты должна быть благодарна, что я трачу на тебя время», — запомнилось ей. Сэцуко Иори была одарена с рождения. За что бы ни взялась, все выходило. Ее муж был таким же. Они были птицами одного полета. Единой силы и величины. Но амбиции — все, что их объединяло. И то до поры до времени. Сэцуко жестоко обращалась с каждым, кто не входил в круг любимцев. Тех, кто что-то из себя представлял. Утахиме танцевала после школы, на каникулах, в свободное время. Мать поправляла ее движения тростью, заряженной энергией. Колючие разряды быстро научили Утахиме не спорить с ней, выполнять движения точно и не задумываясь и столько раз, сколько было нужно, чтобы танец вышел идеальным. Мать не говорила, зачем обучала ее танцам и музыке. Но как-то отбитыми крышкой рояля пальцами девочка приоткрыла седзи в главную комнату. Отец, как и всегда, был недоволен. Не орал, шипел грозно и тяжело, как обычно. Словно оставлял кровяные отметины каждым словом. Мать была равной. Отец говорил о позоре, о смешанной крови, ссылке. Сэцуко плавилась от злости из-за обвинений. — Если бы не ты, я бы ее не родила! Все ты со своей паранойей! Сколько наследников еще тебе нужно? Если она бесполезная дрянь, то и все остальные могут быть такими же! Я не собираюсь тратить на этих животных время! — Ты моя жена! Ни разу Утахиме не слышала такой ярости в отцовском голосе и в испуге отошла на шаг от дверей, болезненно сжавшись. — Жена! Жена, не инкубатор, бессовестный ты кусок дерьма! Я подготовлю Нору к замужеству, исполню свои обязанности, и чтобы глаза мои не видели ее! Если ты так хочешь от нее техники, сам научи ее чему-нибудь! — Это твоя работа! — Неужели? Она была нужна тебе, а не мне! Ты хотел отдать ее, чтобы твоя кровь смешалась с голубой! Готовь ее сам! Только не проклинай потом, потому что я предупреждала. Видят небеса, я предупреждала тебя, — она выплевывала булькающие кислотой слова, и от них Утахиме еще сильнее все болело, — в этой собаке меньше энергии, чем в падали. Отец любил Косея, мать хорошо к нему относилась и прощала все проступки. И все детство Нора гадала, любили бы ее так же, как брата, будь она сильной? Двадцать лет борьбы с собственной тенью не натолкнули ее на мысль, насколько велика вероятность того, что проклятая сила — вовсе не то, за что стоит цепляться именно ей. Глаза болели, во рту немел язык. Девушка промыла лицо водой, взбила подушку, целенаправленно легла удобно, чтобы отбить свой законный сон. Завтра решится ее судьба, завтра она может умереть. Утахиме закрыла воспаленные глаза и прижалась щекой к подушке. Истома наконец начала одолевать, дурманящая слабость расползалась по мышцам как вирус. Острый слух затупился, а дыхание выровнялось. — К-хах!.. Глаза шокировано распахнулись, тело сильно дернулось и вскочило, вытряхивая девушку из желанного сна. Страх, смешанный с дикой горящей болью, столкнул ее на пол. Утахиме не могла вздохнуть. Под солнечным сплетением живьем выворачивали желудок, тыкали ржавыми гвоздями и разрезали мышцы тупым тесаком. — А-а... — больной стон слетел с обескровленных губ. «Чт-то... это... такое?.. Господи», — девушка дрожащими руками обхватила живот и лоб прислонила к холодному полу. Секунды текли зверски медленно, а боль только усиливалась и захватывала сантиметр за сантиметром. Девушка хотела орать во всю свою исполосованную глотку, но звука не было. Такой свирепой боли она никогда в жизни не испытывала. Она закашлялась, чувствуя стальной привкус крови на языке, и через секунду ее вывернуло кровавым месивом. Все тело иступленной шпагой пронзало, приступ усилился. По темной комнате поплыл затхлый и теплый запах железа. Утахиме не могла даже крикнуть. Она содрала ногти, царапая татами. Волосы темным пятном упали на пол, смешиваясь с черной субстанцией, хотелось драть их руками. Она не могла вдохнуть, только судорожно выдыхала. Хрипы провоцировали новый приступ, и в один миг живот заболел так, что в глазах надолго потемнело, прошиб холодный пот, а тело бессильно рухнуло. Позвоночник словно пустили в дробильню. Желтые глаза были готовы выпасть от ужасной пытки. И Утахиме малодушно внутри попросила о немедленной смерти. Ее все рвало кровью, а лужа все расползалась и затекала под кровать. Отголосками понимания она ощущала, что ее проклятая энергия сошла с ума. Она металась внутри и то затухала до абсолютной пустоты, то разгоралась так, что предметы вокруг ловили вибрацию. Ей так хотелось орать. Она вспоминала всех сразу и проклинала каждого, молилась любым богам, готова была снова продать душу, только бы это немедленно кончилось. Ей казалось, что даже кости сейчас начнут дырявить ее тушу. И голова взорвется, зубы разлетятся по углам, волосы утонут в крови, а на ее месте останется лишь каша из мышц и костей. И никто не опознает в этом ее. Еще несколько минут в агонии, и грудную клетку ее отпустило, и боль ушла вниз. И Утахиме закричала истерзанным убийственным воплем. Нужно было жить, как велели. Зачем пришла в этот лес смертников? Ей думалось, что разрезание заживо — игра, по сравнению с тем, что чувствовало ее тело. Мысли в голове виновато пятились и соглашались со всем. Гакуганджи прямо сейчас умирает, в эту же секунду ее проклятая энергия пропадет. Так?.. Все закончится так? Не будет справедливого суда? Не будет церемонии? Не будет признания ее заслуг? Она умрет от болевого шока на полу в луже крови в тридцать два года. Будет мертв Гакуганджи, Эндо не заплатит по счетам, ее ученики будут расстроены, Секо снова начнет курить, Сатору будет молчалив всю оставшуюся жизнь. Или... Или никто особо не заметит ее смерти? Годжо погорюет месяц, ученики принесут цветов на ее могилу. И будет она лежать в сырой земле, запечатанная навечно. Рожденная бессмысленной и умершая такой же. Крик прерывался рыданиями. Никто не приходил, и ей на секунду подумалось, что это сон. Липкая кровь желала стремительно засохнуть на руках, ногах и лице девушки. Вся одежда и пол вокруг пропитывались ею, в ноздрях плотно поселилось тошнотворное железо. Болью желание быть магом словно выколачивали из нее, гнали, как побитую собаку. «...Секо показала мне, что жизнь на одной неудаче не заканчивается. И свет все равно будет гореть, пока рядом с тобой кто-то есть», — издевательски прилетели к ней ее же слова. При всем страхе до этой ночи она была еще оптимистично настроена. Жизнь не заканчивается на одной неудаче. Но сколько можно еще? Почему никого нет? Ее крик покрывает все Токио, она это чувствует. Но с ней никого нет. И она захлебывается в крови.***
Годжо вернулся в техникум под утро. Он хотел поспать хотя бы два часа, потом разбудить Утахиме и Итадори. И закончить наконец со всем этим. Яга, злобный и раздраженный, разбудил его после полуночи и объяснил, что за городом кто-то сорвал печать. И сдерживающий барьер выпустил всех голодных духов гулять по направлению к спящим людям. Огромная яма, сохранившаяся со Второй Мировой, вмещала в себе около трех тысяч проклятий. Их в одном месте было больше, чем было в подчинении Сугуру Гето. Все духи были разными, парочка десятков особого уровня, и мариновались под завесой около семидесяти лет. Сатору предполагал, что идиот, сорвавший по незнанию печать, скорее всего, уже пополнил ряды проклятий. Или их смердящие изголодавшиеся желудки. Яга направился вместе с Сатору и Ютой. Втроем они всех нашли и уничтожили. Что ж, сохранять такую огромную бомбу замедленного действия было более чем тупо, но, тем не менее, печать все равно была. Директор вместе с Оккоцу направились в Совет для предоставления отчета, а Годжо, отмахнувшись и сказав: «Пусть радуются, что я теперь прилежно играю в их придурочную игру», — поехал в техникум. Он бодрым от адреналина и радости, что бойней снял накопившееся напряжение, шагом взлетел на второй этаж общежития. Посмотрел на часы, удовлетворенно подметив, что успеет даже отдохнуть. Проходя мимо комнаты девушки, прислушался. Тихо, значит, сладко спит и набирается сил. Быстро приняв душ, мужчина громоздко лег на живот и мгновенно провалился в сон. Ему снилась какая-то околесица: плачущая женщина, мятные драже, пилы и молотки, чёрное море, подросток с вытекшими глазами, газеты и новости, секс, кровь и Утахиме. Его зрачки бегали тревожно под тонкой кожей закрытых век, и становилось душно. Годжо проснулся резко, переводя дыхание, огляделся и моргнул первым рассветным лучам. Неприятное липкое ожидание окутало могучие плечи, и почему-то стало не по себе. Раньше на миссиях он не ощущал подобного. Раньше спокойная уверенность сопровождала каждый день. «Старею, что ли?» Он поспал всего пару часов и проснулся за час до подъема. Сел на кровати, поводя плечами. Мельком взглянул в зеркало на полуголую фигуру и ухмыльнулся багровой полосе на шее. Хоть и на грани опустошения, резкая и гордая. С таким характером и сил не надо. Годжо и самому не верилось, что он думал об этом. Сила всю жизнь была мерилом достойных и недостойных. Все, что он впитал из детства, потрескалось больно и рвано. Может быть, теперь, после всего, он сможет опуститься на собственное дно? Взглянуть в глаза обычного Сатору? Разбалованного мальчика, получавшего все, чего он хотел, но так жестоко убитого в семнадцать. Он остался хотя бы там, внизу? Есть ли там кто-нибудь? И достоин ли он собственной глубины? Вправе ли Сильнейший проявлять слабость? «Пора бы уже сказать ей, что она меня все-таки переспорила», — всплыло в голове. Годжо встал, растянул спину и потер уставшие глаза. Темно-голубое небо невнятными лимонными разводами трескало солнце. Он собирался провернуть махинацию. И от этого тяжелое сердце ловило надежду, как радио электромагнитные волны. По сути, это был единственный способ сохранить Утахиме силу: потребовать на суде не казни Гакуганджи, а вечное его заточение. Годжо по-прежнему довольно плохо воспринимал проклятые способности Иори, но уважал их, восхищался ее усердием и силой воли. Для нее это было важно, а значит, теперь важно и для него. И, хоть отменить магический договор нельзя, он обещал себе не допустить ее бессилия. И он держит, черт возьми, свое слово. Пока зубная щетка елозила во рту, Годжо задумчиво рассматривал кадык. Он не стал убирать ее отметину обратной техникой, почему-то решил оставить ее. И чем больше вспоминал прошедшие пару дней, тем сильнее ему хотелось быстрее разбудить ее и отправиться вышибать мозги из этого мудака. Конечно, теперь завеса обязана быть другой. Скорее всего, гуще, страшнее и смертоноснее. Но Сатору, гонимый желанием скорее закончить суд, засадить хрыча навечно в тюрьму и спасти силы Утахиме, не поддавался плохому настрою. Годжо то и дело поглядывал на часы и вскоре, как маленький, не выдержал. Пальцы его сжимались и разжимались в намерении быстрее схватить сонную девушку и жадно поцеловать. Убедить не нервничать, показать, что все будет хорошо. И тепло уже идет, холод тает прямо сейчас. Нужно только проснуться и встать. Широким шагом он преодолел несколько комнат в женском коридоре и остановился возле глухой двери. Костяшки потянулись, чтобы постучать, но глаза технично уловили слабое тление энергии... на полу. Механически Годжо напрягся, словно бы готовый к бою, брови сошлись на переносице, а рука с грохотом содрала дверную ручку. Мелкий озноб прошел по хребту, а в нос подхалимно залетел теплый запах крови. Хрустальные зрачки в дурной животной панике расширились. В рассветных лучах лимонно-розового солнца, исполосованное тенью от оконных реек, в огромной черно-бордовой луже лежало тело Утахиме. Спутанные волосы разметались и промокли, пижама сильно прилипла к телу. Она лежала поломанной куклой, согнувшись, как зверек. Тонкие пальцы со сломанными ранеными ногтями не дергались и легко отражались в крови. Выражение лица измученно и мертво. Рот, шея, руки и колени вымазаны в крови. На худых щеках тлели уже почти засохшие, но размывающие кровавое полотно у челюсти дорожки слез. Сатору ощущал, как все внутри холодеет от ужаса, а на затылке шевелятся волосы. Одно моргание — Годжо опускается рядом на колени и подхватывает бездыханное тело из лужи и сам вымазывается в холодной крови. Одна секунда — и он в кабинете Секо, аккуратно кладет ее на кушетку. Вторая — испуганным диким зверем переносится в Киото. Ошалевшими глазами среди всего общежития ищет ее энергию. Третья — сонную и напуганную Секо переносит в ее кабинет в Токио. Она расширенными от шока глазами осматривает тело. Он моргнул еще раз — потратил слишком много сил на переносы, мозг его горит. Обратная проклятая техника исправила бы положение. Но только применять ее на других умел Двуликий, а не Сатору. Секо не задавала вопросов, сразу начала работу. Гаркнула на Годжо, возвращая в пространство. Заставила уведомить Яга и выгнала друга за дверь. В тишине коридора Сатору невидяще таращился на серую стену. Он осел на скамейке, весь покрытый пятнами крови. Его руки не двигались, он оседал, как восковая свеча. В груди ничего, кроме опустошения, не было. «Что будешь делать, когда останешься без сил?» — эхом пролетело в пустой голове. Он вспоминал, как она не ответила на вопрос. Тогда Годжо заметил только плохой настрой. Какие только версии не посещали больную голову. Сатору трясло, возможно, впервые за всю жизнь. Воспоминания издевательски складывались в картинку. Она выстрелила себе в голову тогда в иллюзии, ничего ему не ответила, была так подавлена. И как бы Годжо ни старался ее отвлекать, тоска из ее глаз не уходила. Суицид? Годжо дернулся от внезапной догадки. Способна ли она на это? Сколько бы вопросов ни летало в воздухе: что она с собой сделала, почему именно сейчас, сколько времени она там пролежала — все они ютились около трещавшего колокола. Не уберег, не уберег, не увидел, не понял. Снова снова снова снова снова снова снова Яга громадными шагами залетел в коридор и гаркнул так, что затряслись стены. — Она в морге?! Вся физическая сила понадобилась Сатору, чтобы на пару сантиметров сдвинуть голову. — Значит, подберись, — бросил свирепо директор, ласково и быстро взъерошивая белые волосы ученика, и захлопнул дверь в кабинет Секо. Голова Сатору снова упала на грудь. Он не знал, сколько прошло времени. Все еще таращился в одну точку и не слышал даже встревоженного сообщения от Юджи. Яга вышел с усталым вздохом и опустился рядом на скамейку. Они молчали несколько минут. — Она жива. Пока без сознания из-за болевого шока, потеряла много крови. Годжо механически кивнул. Тишина снова наполнила коридор, но потом сиплый еле слышный голос нарушил ее: — Я сам закончу это. — Нет, дождемся Иори, — устало потер глаза Яга и встретился с ледяными глазами ученика, — это ее задание. — Она истекла кровью! — рявкнул яростно парень, вмиг возвращаясь в чувства. Все они обострились до предела и ходуном ходили по кипящим венам. Вскочил, сжимая кулаки. — Она почти истекла кровью. Почти умерла. Почти сдалась. Но все еще не в морге, помнишь? Годжо еле сдерживал себя, чтобы не схватить Яга за грудки и не вытряхнуть из него согласие. — Угомонись, — спокойно выдохнул Масамичи и тяжело облокотился спиной о холодную стену. — Ты уже не мальчик, подумай о ней. — Издеваешься надо мной? — выплюнул Сатору. — Все, что я делаю, — только и думаю о ней! О ней! Больше ни о ком! Она пойдет туда и умрет точно! Не почти, — громко и злобно передразнил Годжо, с силой хлопнув кулаком по стене, — не почти, блять, а точно она будет там! — ткнул пальцем в закрытые двери морга. — Я хочу спасти ее от этого! Сохранить силы, разобраться уже со всем, твою мать! Защитить от всего, ведь я Сильнейший! Яга спокойно смотрел на него, но даже по всегда анатомически сведенным бровям можно было сказать, что он не зол. Он был печален и сострадателен. Всего раз Яга видел Годжо таким. И что тогда, что сейчас видел в нем напуганного брошенного ребенка. — Она не такая, как ты, Сатору. — Ты, блять, точно издеваешься надо мной, — Годжо в сердцах хохотнул и отвернулся к окну. — Нет, я хочу, чтобы ты понял, — строже сказал директор. — Сядь. — Конечно, она не такая, как я! Никто не такой, как я! В этом и весь пиздец, — выплюнул ядовито в стекло. — Она... Она не должна умирать... — тихо и горько повторил он, сжигая сетчатку внезапным ярким лучом света. — Только не она. — Сядь, Сатору, — повторил Масамичи. Годжо постоял еще, но потом все же сел напротив учителя. — Ты дурак. — Да, она того же мнения. — Ты дурак, потому что закрываешь глаза на явные вещи. Ты хочешь спасения. Годжо больно дернулся, переводя взгляд под ноги. — И думаешь, что все его хотят, — голос Яга был кроток и оттого бил точно в прицел. Он внимательно следил за глазами Годжо, их бессильным всесилием. Ничего не понимающие ртутные живые зрачки не привыкли к таким потрясениям и теперь жадно всматривались в мужчину. — Ей нужно не спасение, Сатору, а признание. Два маленьких ребенка, смотрящие на большого Ягу из воспоминаний, умирали на его глазах, но так хотели жить. — Исход этого суда, если Гакуганджи доживет до него, изменит строение всего магического мира. Ты правда хочешь отобрать у нее возможность стоять у истоков этого события? После всех потраченных сил, выдолбленных кровью и потом способностей, чтобы иметь право причастия к такому большому миру, вправе ли Годжо отнять это? — А если не доживет? — Таков исход. И она разберется с этим. — Как и разбиралась со всем до этого, — хором закончили они. План остался таким же. Им нужно пройти завесу Эндо, сохранить его в качестве доказательства вины Гакуганджи, а потом Совет под надзором Сильнейшего будет выносить приговор им обоим. Это путь к исцелению. Это самый нужный шаг в реформам: правосудие и пересмотр магических законов. С приходом нового директора в Киото пойдет волна. Жизнь для магов изменится. И, возможно, те, кого еще не успело перемолоть в этой мясорубке, будут жить долго. Секо вышла спустя двадцать минут. Помятый халат и уставшее обалдевшее лицо и близко не могли показать тот шок и усталость, которые обволакивали весь ее лик. Она опустилась рядом с Яга. — После переливания подлатаю ее техникой. Я так и не поняла, как у нее получились разрывы внутренних органов и перелом ребер. Яга и Сатору бестолково и вымученно повели плечами. Секо выдохнула и достала из заднего кармана плоский картонный конвертик. Сняла защитную пленку с никотинового пластыря и наклеила в сгиб локтя рядом с еще двумя. — Какая же заноза в жопе, — хмыкнула она отрешенно. — Мда уж, — отозвался Сатору. Яга неслышно глубоко выдохнул. Ему явно за все это не доплачивают. — Может, уже расскажете, что за херня творится? — Совет, — хмыкнул Яга. Секо многозначительно повернула голову на дверь кабинета, где без сознания приходила в чувства Утахиме, задержала выжидающий взгляд на мужчине. — Да вертела я. Яга обессиленно махнул рукой, давая разрешение Сатору.***
Несколько часов непрерывного рева мокрой дрожью оставляли следы в каждом движении Хана. Листы в уголках тетради по геометрии уже пошли волнами от вспотевших рук. В голове не задерживалось ни одной формулы, все они со свистом вылетали. Осевший в уставшем мозге крик чуть ли не сводил с ума. — Сосредоточься уже, — буркнула бабушка, проходя мимо. — Так шумно... — пробормотал паренек в равнобедренный треугольник, наспех нарисованный карандашом. — А? Все пробки выбило, тишина могильная, а тебе все мешает что-то, — гавкнула женщина из кухни. — Плохому танцору, знаешь... Хан давно перестал реагировать на выпады родичей, но сегодня стресс достиг критически опасного предела. Он нервно стер треугольник, злобно сминая страницу и разглаживая тут же, но совсем без сожаления. — И не пыхти мне тут, характер он показывает. Что тебе мешает вечно? — Ты разве не слышишь?.. — глухо выговорил парень, тревожно вглядываясь в серое окно. По стеклу уже четыре часа колотил ураган, дороги размыло, ледяные волны накрывали лодки, и острые брызги разлетались в разные стороны на несколько метров. Шквал ветра долбил препятствия, зловещая густая чернь небес злилась раскатистыми молниями и орала громом. Почти ничего не было видно, и шум стоял свирепый, но за пределами стен. В доме в бурю выключали электричество, и сегодня Хану поручили самому заглянуть в щиток, но, не успел он опустить рубильник, молния стрельнула в столб на улице и весь поселок утонул во тьме. Бабушка, как и всегда, подумала, что это Хан оставил дом без света. Поставила в каждой комнате фонари и фыркала каждый раз, когда проходила мимо комнаты внука. — Что я должна слышать? Дождя уже испугался, а свои ужасы смотреть не боишься? — Я не испугался. — Мерещится уже всякое, лучше бы учился так прилежно, как бредни свои смотришь. Иди достань мне дайкон. Хан сутуло поднялся и прошел в кухню. Ящики с овощами стояли вверху, куда низкая бабушка не доставала даже с табурета. Роста баскетболиста Хана хватало, чтобы хорошенько схватиться за ящик и легко достать его. Но сегодня голова от постоянного крика сильно болела и кружилась. Под вечер даже глаза стали ворочаться, словно по песку, и больно стрелять при каждом повороте в виски. Парень хватко обхватил края, но не заметил, что боком зацепил другой ящик с бобами, и гром, хлопнувший где-то над настороженным ухом мальчика, дернул руки, и бобы и дайкон с грохотом обрушились на головы парня и бабушки. Деревянные ящики разломались от удара, бабушка вскрикнула, когда по темечку прилетел большой клубень. Хан с виноватым ужасом попятился к столу и медленно перевел взгляд на бабушку. Она с яростной тихой злобой смотрела на него. И худшее, что могла произнести, снисходительно и с плохо скрываемым отвращением выплюнула: — Весь в отца. Хан в момент ощутил колючую горечь в глазах. Сердце обидно затрепетало, губы упрямо поджались. Уж лучше бы орала. Усталость, обида и вина сделали свое дело, и кружащейся от галлюцинаций головой парень твердо решил. Ну, раз весь в отца, то и уйдет, как он. Бабушка, недовольно гремя плошками, достала большую миску и присела на колени. Бобов было столько, что даже стая кур не управились бы и за час. Хан только хотел присесть рядом и машинально потянул руку вниз, как бабушка грубо оттолкнула ее и бросила через плечо: — Иди отсюда с глаз моих. От мертвого больше толку. Мальчик молча выпрямился. И, словно со стороны, увидел, как он находится в доме, где его никогда не ждут. Нет ничего важного здесь, ничего такого, где бы он мог пригодиться. Под этой крышей все ждут от него лишь проблем. Хан чутко прислушался к чьей-то агонии в голове, зажмурив глаза. Может, он сможет помочь? Если этот кто-то до сих пор не замолчал, значит, он все еще жив. Как бы на него посмотрели все, узнав, что этот нерадивый длинный пацан спас человека? И, как избранный, только он мог это сделать, потому что слышал единственный из всех. Хан тихо скрылся из кухни. Присел в гэнкане, плотно зашнуровал ботинки, застегнул куртку, взял из комода мятные конфеты и фонарик. И тихонько юркнул в ураган. Капли великой силой ударили в лицо, а ветер чуть ли не снес с ног. За первые несколько метров, подсвечивая дорогу до деревьев фонарем, Хан промок до нитки. Он сильно щурился и почти не разбирал пути, но слышал в голове крик, и чем ближе подходил к лесу, тем четче орало в голове. Мальчик точно знал дорогу и был уверен, что дойдет лишь по зову, но почему-то для собственной подстраховки остановился и достал из кармана конфеты. Маленькие белые драже высыпались в широкую и худую юношескую ладонь, мгновенно прилипая к коже из-за дождя. Хан засунул несколько конфеток в рот и пошел дальше, кидая по пути драже, словно хлебные крошки. Он шел быстрым сильным шагом и уже отошел далеко от дома. Крики иногда прерывались надрывным хрипением и почему-то бульканьем, Хану становилось не по себе, но обида все еще подкидывалась внутри. И он упрямо шел. Шел и грезил. Вот они все посмотрят на него. Они все прозовут его героем. Они все признают его. Среди деревьев было противно, но хотя бы не так шумно. Он пробирался сквозь овраги на зов, но внимательно смотрел под ноги. Ведь помнил о смерти Анко. И знал, какие опасные дороги бывают под ручьями воды. А в чаще он бывал только с дедом, и то очень редко, и ориентировался здесь плохо. Хан не боялся темноты и шума, он боялся только неподвижных деревьев впереди. Боялся, но ступал к ним все быстрее. В один момент все сошлось сразу: громыхнуло прямо над ним, крик ударился в перепонки так сильно, что пришлось зажмуриться, фонарик выпал из рук. И Хан остался в громкой темноте. Оступился и плашмя упал. Он ничего не понял, потому что внезапно ощутил, как капли перестали бить по щекам, а ладонь проехались по сухой листве. Голени по-прежнему омывались ливнем и спортивные штаны гадко липли к коже, но Хан в ужасе обнаружил что ливень заканчивается ровно на его коленях, словно отрезанный линейкой. На его туловище не падало воды, а на ботинки падало. Хан быстро поднялся и попытался всмотреться привыкшими к темноте глазами. Воздух словно бы застыл, но в паре сантиметров от его лица все еще колотил дождь и завывал ветер. Где он? Крик уже раздавался везде, вырвавшись из мальчишеской головы. Хан медленно и аккуратно повернулся и в ужасе смог рассмотреть среди каменно стоящих деревьев густые багровые сумерки.