Майкл
Горько плачет он ночью, и слезы его на ланитах его.
Нет у него утешителя из всех, любивших его; все друзья его изменили ему, сделались врагами ему.
Плач Иеремии 1:2
В моей душе живет нечто непонятное мне самому.
Мэри Шелли. Франкенштейн,
или Современный Прометей
1
В начале было Слово. И этим Словом была Ярость. С колотящимся сердцем, все еще трепеща от ужаса и потрясения, Майкл спрятал руки в карманы и сжал челюсти, подавив приступ тошноты, который сопровождал его всю дорогу на кладбище: липкая духота, назойливое жужжание матери, бесконечная тряска и его безвольно болтающееся тело на заднем сиденье. Подсвеченная солнцем зелень резала глаза, билась в такт сердца. В Майкле закипала злоба, и он каждый раз вспыхивал из-за сущих пустяков: новые запонки никак не застегивались, в черную ткань костюма припекало, ветер обдавал пылающие щеки нагретым воздухом, собственное отражение расплывалось в окнах машин. Даже от правильности старшего брата тошнило чуть больше обычного. Как и всегда, Эдмунд вызвался сопровождать его, чтобы поддержать в главной жизненной цели – не опозориться, хотя сегодня все причины для опасений померкли – Майкл был слишком измотан утренними приступами рвоты, слишком устал для экстравагантных выходок, слишком трепетал перед покойником. С тех пор как исчезла Мэри Крэйн, он не спал дольше двух часов за ночь, постоянно клевал носом, страдал от ничем не убиваемой мигрени, едва ел – в желудке все предательски скрутило, заурчало, и он втянул живот, сунул руки еще глубже в карманы брюк. – Ты как? – спросил Эдмунд с привычной беспокойной ноткой и внезапно появившейся в голосе хрипотцой. Майкл обещал себе держаться стойко, а если и плакать, то с достоинством, как Ахилл, провожающий Патрокла в последний путь: «Радуйся, храбрый Патрокл! и в Аидовом радуйся доме! Все для тебя совершаю я, что совершить обрекался». Или как герой оскароносной драмы, выдавая одну запоминающуюся реплику за другой, но в голове точно возвели новые стены, переставили всю мебель, надымили – ни слез, ни слов – все замерло в тупом онемении. Порой он просыпался в душной комнате, утопающей в молочном свете, и с минуту соображал, существует ли, а если и существует, то в каком мире. – Почему мы здесь? – не унимался Эдмунд, полы его пиджака дрожали на ветру. – Он был моим лучшим другом. – Это не было взаимным, – отметил тот с несвойственной ему суровостью. Майкл впервые за день внимательно взглянул на брата: на молодое, но мужественное лицо, которое расплывалось перед глазами, точно на плохо проявленной фотографии. Обычно золотистые волосы Эда светились, подобно нимбу, голубые искрящиеся глаза смотрели с вниманием и пониманием, но в тот день Эд как зеркало отражал Майкла, будто между ними не было никаких отличий, не лежала пропасть в семь лет. Брови Эдмунда сдвинулись к переносице, под глазами залегли тени, отчего лицо приобрело страдальческий, болезненный вид, и если бы Майкл знал брата чуть хуже, то решил бы, что тот намеренно копирует, дразнит его. Неспешным шагом – казалось, Майкл вообще не доберется до могилы друга, – братья шли мимо серых надгробий, залитых солнечным светом, утопленных в землю, как яйца дракона, покрытые мхом и плесенью. На всех была выбита одна фамилия, великая, как бездна между Англией и США, вечная, почти как Господь Бог. Фамилия с историей – Лидс, – которая веками взращивала репутацию; частное кладбище – апогей их отрешенности от мира. Майкл резко остановился, словно внезапно налетел на край пропасти, долго подавлял комок в горле и резь в глазах, набирал воздуха в легкие и сжимал кулаки, собираясь с силами, чтобы войти в толпу черных костюмов и платьев, душных приветствий и обрывков стандартных соболезнований: умирать таким молодым, как несправедлив мир, пусть земля ему будет пухом. Майкл закусил щеку до крови, солоновато-железный привкус застыл во рту, и обвел присутствующих холодным взглядом рептилии – он презирал и ненавидел их всех. Кто эти люди? Он не знал никого из них. Кто они? Тошнота. Что сделать? Как спастись? Как освободиться? Эд по-отечески похлопал его по спине, ободряюще стиснул плечо: – Ты справишься. Майкл одернул себя, сдержав язвительную пакость, – за последнее время это был самый подбадривающий поступок, который кто-либо совершал по отношению к нему. Нельзя быть таким добрым, подумал он, это просто патология. В последние годы он только и стремился вывести Эда из себя, но тот с достоинством принимал удар, и оттого Майкл все гадал, сможет ли хоть что-то вывести брата из спокойно-благостного настроя, из стен невидимого буддистского храма, где никто не слушает дурного, не говорит дурного и не смотрит на дурное. Третья мировая? Спуск всадников Апокалипсиса на землю? Пропасть, внезапно разверзшаяся под ногами? Эд точно рос за год на пять и к двадцати пяти познал жизненную мудрость, как монах или вождь племени, отказавшийся от всего мирского, – он все подмечал и без труда завоевывал расположение людей, нравился всем от мала до велика. Его можно было только любить или обожать – негативных чувств он не вызывал. Втайне Майкл мечтал походить на него хотя бы на сотую долю, обладать холодной разумностью и проницательностью, умением искренне сочувствовать и бескорыстно помогать, но верил, что для этого ему нужно было родиться от другого мужчины – от отца Эда. Вытащив вспотевшие руки из карманов, Майкл беспокойно сжал их в кулаки, и так несколько раз, пока не унял дрожь, пробрался через гудящую толпу – белый шум – к черной пасти, зияющей в ослепительной зелени подстриженной травы. Могила с невероятно ровными стенками, точно сделанная с помощью формы для выпечки – идеальная могила для идеального человека. Идеальность была вторым именем Фредерика – он преуспевал во всем, за что брался. Крах их отношений, неспособность дружить с таким необыкновенным человеком вынуждала Майкла искать недостатки в себе, и он находил их с присущим ему упрямством. Гроб все еще везли – бандероль без адресата. Казалось, Фред посреди проповеди откроет крышку, встанет, протянет руки и потребует крови. Майкл сильнее стиснул челюсти и кулаки. Дышать, стоять прямо, не рухнуть в обморок, – три кита, что держали его на плаву, но язык присох к небу – ни вздохнуть, ни выдохнуть. За воротником рубашки взмокло, он покрылся испариной. Окутанное безмолвием, время погрузилось в знойное марево, замерло в неверии. Фредерик Лидс – исключительный юноша из исключительной семьи – почему человек, подобный ему, добровольно расстался с жизнью? И если это произошло, может и должен ли Майкл дышать, ходить по земле и разговаривать? Один из многих вопросов, на который он хотел знать ответ. Но нужно ли ему было знать? Это твоя вина. Все твоя вина, шептал Фред или то, что от него осталось, где-то за ухом. Даже мертвым он знал больше, чем многие живые. Он был худшим из всех. Он был лучшим из всех. Почему это осознание всегда приходит так поздно? Майкл отдал бы многое, чтобы вернуть его и то время, когда они были детьми. Но какой в этом смысл – каяться и убиваться? «Важно быть человеку другом, пока он жив, а не тогда, когда он уже умер. Мертвому это все ни к чему». Тогда отчего он пропитан этой неутихающей, щемящей виной, сквозящей во всем, что он делал? Майкл оглянулся по сторонам в страхе, что кто-нибудь заметит, подбежит к нему, вспорет брюхо, и из него зловонным потоком вывалятся все тайны. Но никто не обращал внимания. Никто, кроме нее… Сердце ухнуло вниз, и он едва не сложился пополам в приступе ужаса, встретившись с ее прямым холодным взглядом. Глаза Фреда, невольно пронеслось у него. Облаченная во все черное, – лишь мраморные руки белели на фоне, – точно призрак старого замка она стояла на противоположной стороне могилы, словно на другом берегу, до которого Майкл отчаянно желал, но не мог добраться. Смотрела беззастенчиво и прямо, впервые смотрела на него так долго. Она – Грейс Лидс. Как и полагает наследнице великого человека, она держалась с выученной бесстрастностью и фамильной гордостью, с натянутой как струна спиной и лицом, не выражающим эмоций, – так же, как когда-то ее брат и отец. Только набухшая жилка у виска и тонкие пряди, развевающиеся на ветру, выдавали в ней живого человека. Оцепенение. Как и всех учеников Лидс Холла, преподаватели заставляли Майкла отыскивать идеальное слово для каждого предложения. Идеальным словом, чтобы описать тот миг, было... оцепенение. Грейс выбрала то же платье, что надевала несколько лет назад на похороны отца. Неужели одна из самых богатых наследниц Англии не способна позволить себе новый похоронный наряд, возмутился про себя Майкл. Впрочем, поразмыслив, пришел к заключению, что это очень умно: ему тоже стоило так поступить – один костюм для всех ужасных событий. Может быть, подобно волосам, ткань вбирает в себя энергию? Все его вещи пропитались могильным холодом. Черное платье полностью скрывало ее фигуру, цвет совершенно не шел утонченной красоте Грейс – придавал излишней белизны и болезненности, подчеркивал тени под глазами и сами глаза, испещренные красными прожилками. Она словно парила над землей, и учитывая, что Майкл не видел ее ног, возможно, так оно и было. Как капля на кончике ножа, она могла упасть в любую минуту, затеряться в траве, погаснуть, как пламя свечи, раствориться в сильном порыве ветра, присоединившись к брату. В сознании Майкла застыл ее образ в форме Лидс Холла. Грейс Лидс, тонкая и нездорово бледная, как умирающая балерина, изящная девушка со страниц пыльных романов, но заглянешь в глаза – и невольно отшатнешься. Неумолимая сила – во всем, что она делала и говорила – именно она помогала ей выглаживать с лица страх, сомнение и вину – все, что мучило его после самоубийства друга. Ее прекрасные глаза смотрели так, будто она украла их у самого дьявола: пылали лихорадочным блеском, каким-то неизбывным… ужасом? страхом? Майкл не понял – не разумом, – но почувствовал тем самым чутьем, что корило его, и попятился. Он сказал себе, что не стоит воспринимать ее всевидящий взгляд всерьез – все знали и шептались о сумасшествии Грейс, и в ту минуту Майкл, обычно пропускающий эти слухи мимо ушей, был склонен согласиться. Вот бы она умерла вместо него. Устроил бы меня такой расклад? Он крутил эти мысли в голове то так, то этак, представляя, как на том краю стоит Фред, а Грейс занимает его место в гробу, но и этот вариант не пришелся ему по душе. Жизнь в целом не приходилась ему по душе. Уже очень давно. – … мы собрались, чтобы благоговейно и искренне проститься с близким нам человеком, – священник, уже немолодой, лысоватый, но очень высокий мужчина, читал прощальную проповедь, время от времени поправляя очки, обращаясь взглядом ко всем и никому. Майкл едва дышал, едва соображал, словно уродливый младенец в стеклянной колбе бултыхался в пучине глаз Грейс, совершенно потерявшись в них, но тяжелая ладонь Эда опустилась на его плечо, и он вздрогнул, пелена занавесом спала с глаз. – Тайна смерти глубока и величественна, поскольку с ней связано завершение земного жизненного пути и будущее предстояние перед Судом Божиим… Майкл стремился перенять хотя бы каплю невозмутимости Грейс – в бесстрастности есть свои плюсы, сказал он себе, никто не знает, о чем ты думаешь – можно нападать с любой стороны. – Тело человека есть место, где обитает вечно живая душа, которая на земле, как в плену, томилась, объятая плотью… Жертвой внимания Майкла стала Агнес Лидс – тетя Грейс и Фредерика. Она не обладала той же выдержкой, что и племянница, – на ее лице застыла горькая печаль, откровенная подавленность, как и полагает родственнице усопшего. Майкл видел цвет этой прекрасной, еще молодой женщины – графит с легким оттенком берлинской лазури, был у нее и запах, но гораздо менее приятный, чем цвет, – едкий запах тины. – Наша жизнь – есть время приготовления к жизни вечной… В строгих костюмах в стенах Лидс-Холла Агнес казалась мудрее, строже, взрослее, теперь же его поразила ее молодость, она походила на редкий цветок, растение, дерево, которое некогда было человеком («О, отнимите у меня этот образ, он причиняет мне одно страдание!... Кора покрыла ее нежное тело, волосы обратились в листву, а руки, поднятые к небу, превратились в ветви»). Жизнь возложила на ее хрупкие плечи слишком много. – …приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира. Богу нашему слава, ныне и присно и во веки веков! Аминь. Грейс обняла Агнес за плечи – объятие было похоже на стягивание жертвы удавом: Агнес – маленькая и беззащитная, Грейс – взрослая и внушительная. Пристальный взгляд больше не следил за Майклом – он в спешке покидал кладбище, задыхаясь от ужаса безысходности. Фред умер. Его друг умер. – Майкл! Майкл, постой. Да стой же ты! – кричал ему вслед Эд, но он лишь ускорил шаг. – Ты всегда убегаешь. Наша жизнь – есть время приготовления к жизни вечной… Майкл отвинтил крышку бутылки, жидкость плескалась о стенки, влил в себя виски. Тайна смерти глубока и величественна… В среднем понадобится пятнадцать лет, чтобы от того, кто когда-то дышал, думал и говорил, не осталось и следа. Вечно живая душа, как в плену, томилась, объятая плотью… Майкл тоже томился. Томился в оболочке, которую ненавидел. Богу нашему слава, ныне и присно и во веки веков! Кто-то протянул зажигалку, дав прикурить. Все гремело, пылало, неслось, как за окнами скоростного поезда. Ненавижу тебя. Я ненавижу тебя, Грейс Лидс. Темнота под веками пульсировала и кружилась. Его снова вырвало, горло саднило кислотой. Ныне, и присно, и во веки веков.