Желая Артемиду

Бессмыслица. Хаос. Полнейшее непонимание. Майкл бултыхался в пелене наркоманского бреда, вагонетка которого неслась прямиком в ад. Какое-то время он еще собирал себя в охапку: причесывался пятерней, натягивал свежую одежду, расчерчивал чем придется белый порошок и, хорошенько вдохнув (до боли в носу, покалывания в висках), отправлялся на занятия в летнюю академию, разрешения на занятия в которой выбивал у отца несколько месяцев. Отец считал Майкла «не от мира сего», что на его языке означало тотальное сумасшествие, доказательством чего служило его желание стать художником, которые в итоге, как и все творческие личности, «тонут в шизанутости». И чтобы вытравить из Майкла бесполезную тягу к искусству, Джейсон стремился превратить его жизнь в схему без лишних ответвлений: обучение в Имперском колледже (программа по экономике и стратегии бизнеса), летние стажировки, место за столом в совете директоров, брак с дочерью англичанина с богатой родословной – почетный и уважаемый член общества, недостаточно великий, чтобы занять отцовское место, но вынужденный пожизненно выполнять одну главную задачу – не сесть в лужу. Правда, с этим он справлялся с треском, кубарем скатываясь по ступенькам жизни, в которые отец навтыкал шипов и щедро осыпал осколками. Майкл лез на стенку от цифр и скучных учебников – голова пухла от сухих знаний. Только в студии он обретал человеческий облик: деревянные мольберты, скрипучие этюдники, плотно натянутые холсты, потрепанные временем кисти и грушевидные, овальные и алмазные мастихины, тонкий льняной едва уловимый запах масляных красок и едкий – разбавителя ненадолго, но все же отвлекали от удушающих мыслей, на время приглушали болезненные воспоминания о прошлом. – Порядок? – спросил мистер Ларсон, опустив руку Майклу на плечо, да так резко, что тот едва не подскочил – нервы натянуты до предела – но промолчал, чувствуя, что взгляд преподавателя устремлен не на него, а на холст. Прежний учитель, мистер Хайд, заметил бы его меланхолично-пьяное состояние сразу, а вот Ларсон был настолько увлечен искусством и своим местом в нем, что не обратил бы внимания, даже если бы Майкл отрезал себе ухо, а если бы и обратил, то посоветовал бы не заниматься членовредительским плагиатом. – Не знаю, что с тобой, но продолжай в том же духе. И без того тонкий рот Ларсона растянулся в улыбке так, что едва ли не исчез с лица. Наверняка он решил, что Майкл вдохновлялся картиной «Безумие» Мориса Утрилло: тот же зеленовато-серый мрак, недостижимые полосы света, черный силуэт, сидящий спиной к зрителям и жизни, – в какой-то степени так оно и было – только вдохновлялся Майкл безумием собственным и мира вокруг, а в том, что последний безумен, не оставалось никаких сомнений. Надоедливое копошение, бессмысленные разговоры, неразделенные чувства – Майкл и раньше плохо улавливал суть, но теперь и вовсе потерялся, продолжая шариком скатываться по спирали в темноту собственных страхов и печалей. Какой во всем этом смысл? Со временем он посещал занятия все реже – просыпал, не услышав будильника, или вовсе возвращался домой так поздно, что идти на занятия не было никакого толка. Тщетность. Пустошь. Бесконечный простор. Слишком большая свобода – тоже клетка. Раз за разом просыпаясь трезвым, Майкл думал, а не остаться ли в кровати навечно – просто спать и, просыпаясь, снова закрывать глаза, до тех пор пока они не перестанут открываться. Если бы не отцовский дом, с бдящей прислугой, если бы не Кэти – его единственный смысл и цель, он бы так и сделал. Майкл кивнул бармену – уже знатно захмелел, голова раскалывалась, не решался даже подняться с места – ноги бы не удержали, – но попросил повторить. Одним резким движением опустошил стакан, и по телу разлилось уже едва ощутимое, но приятное успокаивающее тепло. Иллюзия всемогущества: он способен на что угодно. Мир не настолько удручающий и враждебный, разве что совсем чуть-чуть. Кровь прилила к щекам, лицо вспыхнуло, руки тряслись. Он то и дело отводил взгляд от зеркальных поверхностей барных шкафов, подсвечивающих его лицо искусственным цветным светом, – машина без кнопки «стоп». Он тщетно рылся в памяти – груда мусора. Как назывался клуб? Как он в нем оказался? Музыка безжалостно била по ушам, он не слышал собственных мыслей. В носу все еще стоял аромат хвои даммарного лака. Когда-то он находил в рисовании отдушину и источник живительной силы, брал в руки карандаш, кисть или мастихин, и мир вокруг окрашивало красками, как тушью, – лучистое великолепие. Тишина. Ничего, кроме образов, которые постепенно возникали на бумаге и полотнах. Майкл скучал по тому времени, теперь, если он и брал в руки блокнот, бумага рвалась под напором грифеля, сам грифель ломался, тени становились слишком плоскими, перспектива терялась. Он искренне верил, что утратил некогда многообещающий талант, и что никогда ему не написать ни «Девятого вала», ни «Девушку с жемчужной сережкой», ни «Юдифь и Олоферна» – ничего подобного, даже не сделать достойную копию, и в очередной раз убедился, что пропуски занятий не трагедия – что уж тут переживать, если ему оторвало конечности и голову на поле боя. На поле боя с собственной семьей. – Как тебя зовут? – прощебетал девичий голос за плечом. Майкл отозвался не сразу, сраженный сладко-цветочным запахом, слишком искусственным и химическим, – он так и представил этот безвкусный пошлый флакон в виде розы. – Как тебя зовут? Не без усилий он повернул голову – в шее хрустнуло, точно внутри у него, как у игрушечного солдатика, что-то надломилось. – Это ты мне? – Кому же еще? На него смотрели два густо подведенных и блестящих карих глаза, не утративших тяги к жизни. – Проститутка? Она отпрянула, замерла, точно возмутилась, но скорее ради приличия, – в глазах все так же пылали нотки симпатии. – Ну прости. Он схватил незнакомку за запястье, усадил на круглую сидушку рядом с собой и состроил давно выученную гримасу сочувствия, помогающую создавать впечатление чуть ли не девственника, хотя от этого звания его отделяло как минимум несколько десятков перепихонов разной степени неудачности: от вяло-бездумных до откровенно кошмарных. Он знал, что она не проститутка, у таких, как Шелли, не было в глазах желания жить, но намеренно обидел ее, как обижал и истязал каждую женщину, что проявляла к нему внимание, чтобы вынудить ее оставить его, и в очередной раз убедиться в давно понятой истине – ни одной из них нельзя доверять. Причина этого обманчивого убеждения крылась в его представлении о мире, где все женщины, встречающиеся ему на пути, непременно должны помогать, жалеть, заботиться. Вселенная задолжала ему слишком много, отобрав ту женщину, от которой когда-то зависела его жизнь. – Я тоже шлюха, – без веселья улыбнулся он, попытавшись прикрыть недостаток обаяния самоуничижительным цинизмом. И почему, думал Майкл, этой бедной – никто из его окружения ни за что не натянул бы на себя эту безвкусную футболку с нарисованным котом и джинсы с дырками и пузырями на коленках, – но все же симпатичной девушке пришло в голову знакомиться с ним, жиденьким призраком. – Хочешь выпить? – спросил вдруг он, удивившись внезапному порыву искреннего дружелюбия. Ее неискушенность, далекость от того мира, в котором он варился, и в который так отчаянно пытался вписаться его отец, привлекла его. – Нет. Я и так накидалась, иначе я бы не подошла. – Я тоже. Носа не чувствую. Ее горящие глаза забегала по его карманам с таким любопытством, что ему показалось, словно она засунула в них руки. – Есть еще? – Она характерным движением почесала нос. Вот уж не зря говорят, рыбак рыбака. – Нет, я пуст. – Ты так и не сказал, как тебя зовут. Фред говорил, древние люди верили в магическую связь человека с его именем. В шумерской мифологии бог Нергал, бог смерти, войны и разрушения, спустился в загробный мир и скрыл свое настоящее имя от Эрешкигаль, владычицы подземного мира, надеясь не поддаться ее чарам. Не зря Майкл вспомнил об этом и раз уж вспомнил солгать будет правильным и даже необходимым: сегодня, впрочем, как и всегда, ему хотелось быть кем угодно, но только не собой. – Фред. – Фред? Очень приятно. А я… – Nomina sunt odiosa. – После смерти Фреда Майкл как помешанный вцепился в англо-латинский словарь. Сколько он себя помнил, Фред великолепно знал латынь – читал и говорил на языке, который все считали мертвым, как на родном, и Майкл часто подшучивал над ним за претенциозную, высокомерную манеру давить на людей этим редким знанием, а Фред лишь отвечал: «Учи латынь, в аду по-английски никто разговаривать не будет». Что ж, подумал Майкл, по крайней мере, Фред сможет спросить дорогу. Уголки рта девушки неловко поднялись, лобик сморщился, даже в цветном, быстро меняющемся неоновом свете ее лицо выглядело невероятно живым, и Майкл еще острее почувствовал себя не очень удачным, сделанным наскоро манекеном. – Чего? – Говорю, давай без реальных имен. – А, так ты любишь ролевые? Что ж, ладно… – Она постучала ноготками с облезшим лаком по столешнице. – Брижит. – Как Бриджет Райли? – Он как раз ощущал себя так, словно попал внутрь одной из ее картин: изогнутые геометричные линии, создающие иллюзию глубины и пространства. – Нет, как Брижит Бардо. – Она закинула ногу на ногу в той манере, в которой умеют только красивые девушки, и он окончательно понял – его пытаются соблазнить. – Ты здесь один? – Да. У меня нет друзей. – Он осушил стакан. – А ты? – Я с подругами. – Она указала пальчиком на столик у стены. Две девушки захихикали и помахали Майклу, когда он обернулся. – На самом деле мы с ними поспорили на тридцатку, что у меня хватит смелости к тебе подойти. – Почему ко мне? Брижит дернула плечиком. – Ты здесь самый симпатичный. Сказать что-то приятное, польстить ей... Поиск слов, составление предложений, его учили этому в Лидс Холл, но к горлу подкатила тошнота. Лицемерие и без того валило из ушей. – Значит, теперь ты стала богаче на тридцатку. Поздравляю. – Хочешь, закажу тебе еще? – Она кивнула заостренным подбородком на его пустой стакан. – Нет. – Чего же ты хочешь? – Ты не сможешь мне этого дать. – Скажи. – Она лукаво улыбнулась, протянув к нему руку через столешницу, явно ожидая очередной скабрезности. – Хоть буду знать, о чем думают красавчики. – Я хочу… – он помедлил, взвешивая слова на языке, раздумывая, стоит ли их произносить, – быть любимым. Картинки в одночасье всплыли в сознании кадрами немого, но яркого фильма: он и Кэти гуляют по залитому солнцем пляжу, где их голые лодыжки омывает морская пена. Мир, где его отец врач или учитель, а мать (в сущности работать она может кем угодно) любит их. Они живут в маленьком домике, обвитым плющом, в котором пахнет выпечкой и свежевыстиранным бельем, вдали от общества, где необходимо подбирать салфетки в тон к скатерти. Эти сцены, полные света и тепла, так живо заиграли в воображении, что, если бы Брижит спросила, он бы без зазрения совести скормил ей историю счастливой семьи – удобоваримую и легкодоступную для незнакомцев. Но она не спросила. Никто никогда не спрашивал. – А ты милый. Хочешь потусить с нами? – Потусить? В смысле трахнуться? Летний вечер обдал разгоряченное лицо прохладной массой. Где-то вдали кометой пронесся тошнотворный бит, а потом все стихло. Огонек зажигалки разбавил монотонную тьму беззвездной ночи. И зачем он пошел с ней, зачем стоял и перекидывался бессмысленными фразами, зачем позволил себе взять у нее сигареты и прикурить ей? Он дымил как паровоз с пятнадцати (и, учитывая бизнес семьи, даже не получал за это нагоняй – его дед когда-то поднялся на продаже сигарет и до сих пор Парсонсы были обязаны всему, что у них есть, табаку), но терпеть не мог девушек, которые делали так же, вполне отдавая себе отчет о собственных двойных стандартах, но в его представлении девушка, которая могла бы его заинтересовать, пахла лесом: свежей травой, прелыми листьями, землей после дождя и полевыми цветами – всем сразу. Она пахла, как Грейс Лидс. Так пахла только Грейс Лидс. Заначка во внутреннем кармане. Он солгал, хотел приберечь ее на завтра, но уже через десять минут занюхивал с запястья Брижит, а она – с его. В наркотическом дурмане он вбивался в нее жесткими толчками, но как бы сильно ни старался представить на ее месте другую – ту, чей копией по его замыслу Брижит должна была стать, – ничего не получалось: табачная вонь, сладкий запах духов, смешанный с потом, смятый кот на футболке, шедший рябью, – бессмыслица, хаос, полнейшее непонимание. И он винил себя за то, что вообще пришел в этот клуб, что усадил ее на место. Ему вполне хватило бы тоскливого обмена любезностями и пошлого флирта. Перед глазами плыло, он обливался потом и задыхался, словно на голову надели целлофановый пакет. Они с Брижит больше никогда не виделись, и Майкл так и не узнал ее реального имени. Купил цветные таблетки – кокса тут не достать. Звездочки и цветочки. Влил в себя пару тройку шотов. Холод плитки. Брезжит рассвет. Бриджит Джонс? Что за ересь? Все дни слились в один – в сумасшествие хаоса, пьяную дымку: десятки, сотни людей, голоса, запахи – огромное расплывчатое пятно. Музыка, шелест купюр, шорох пакетов с таблетками и порошками разных цветов. Алкоголь тек рекой, ненадолго наполняя теплом, наркотики притупляли восприятие внешнего мира – делали его почти выносимым. Майкл съедал одну таблетку за другой, вынюхивал одну дорожку за другой, чтобы сэкономить, перешел на порошок попроще и погрязнее. Его трясло, рвало, разрывало на части и выворачивало наизнанку. Он потерял счет своим встречам с фаянсовым другом в барах, клубах и мотелях, которые все как один укоризненно смотрели на него одним темным глазом. Грохочущий бит, изогнутые окурки, сдувшиеся шары использованных презервативов, смрад окружения и собственного тела. Благодаря молодости и горечи потери, он успешно скрывал свое состояние, попутно превращаясь в человека-невидимку, за что расплачивался рассудком – ему казалось, что если он присядет где-нибудь на улице, то незнакомец с легкостью сядет на то же место, пройдя сквозь него. Он словно попал в лимб или чистилище – как ни назови, он стремился выбраться или пасть еще ниже, но каждый день все больше походил на предыдущий, беспросветная круговерть затягивала, как и все, что смывалось в унитаз. Мир рассыпался на части, и лишь наркотики – в любом их проявлении – давали то, чего он жаждал. Несколько секунд полного принятия и покоя. Тишины. Не говорить. Не думать. Не быть. Днем Майкл запирался в комнате и до одури, до кругов перед глазами, до головной боли накуривался травой. Отцовский дом подавлял, спрессовывал одиночество, и Майкл не находил сил ни рисовать, ни подняться на ноги – лежал в кровати, уставившись стеклянным рыбьим взглядом в потолок, нюхал и курил. Курил и нюхал. Подростковый бунт, который некому подавить. В комнате раз за разом играл один из первых альбомов A Perfect Circle, и Майкл думал лишь о том, что он такой же… такое же депрессивно-пассивное дерьмо. Премьер-министру – золотистому лабрадору-ретриверу – не нравился образ жизни хозяина, и он ясно давал это понять лаем, воем, попытками стянуть одеяло, а то и пьяное тело с кровати, но толком ничего не мог поделать, к тому же был невероятно привязан к Майклу и сносил все его причуды. За последнее время пес оброс жирком – Майкл не гулял с ним, перекладывая все на прислугу. Был то слишком расстроен, то слишком сломлен, то слишком пьян, чтобы разобрать собачий язык, на котором Министр просил заметить его, помыть, выгулять, почесать за ушком. Подобно древнему вампиру, Майкл оживал только с наступлением сумерек – казалось, свет никогда не приходит. Он забыл, как выглядят солнечные лучи, но в тот день солнце поднялось над горизонтом – наступило утро. Такое утро, что скорее бы следующее. Раздался стук. Майкл убрал со лба уже теплую повязку – на его голове все кипело, как на сковородке – встал с кровати и, задевая всю мебель на пути, отгоняя руками, словно мух, дурманящие остатки полусна, открыл дверь. Поднос с едой по расписанию появлялся под дверью благодаря Дорис – сколько бы мать ей не платила, ее жалованье стоило увеличить втрое. Майкл сел на корточки и запихнул в себя куски курицы и овощи, не заботясь об аккуратности и чистоте, – было в этом что-то дикое, хищник, раздирающий жертву. С тех пор как он снова подсел, пища стала не обязательным пунктом в рутине, но он заставлял себя есть – родители уже знали, худоба – первый признак увлечения наркотиками. – Проводить время в моем обществе сейчас не самая разумная идея, – отметил Майкл, жуя. Эд молчаливо возвышался над ним тенью. – Что ты принял? Майкл вызывающим движением кинул остатки курицы на тарелку, вытер руки о брюки и жестом позволил Премьер-министру доесть. Перед глазами плясали круги – слишком резко встал. Как ни в чем не бывало он свалился на кровать и уставился в англо-латинский словарь, как делал каждый день, с тех пор как умер Фред. Лидс совершенно точно был не от мира сего, как сказал бы он сам, rarior corvo albo est. Эд осмотрелся с видом опытного туриста, прибывшего в неизвестный до этого город, а после подскочил к Майклу и, отбросив книгу, схватил за подбородок. – Что ты принял? Майкл потупил глаза, расширенные зрачки выдавали его с потрохами. – Ты бы хоть проветривал, – возмутился Эд и открыл окно, впустив немного свежего воздуха. Занавеска затрепетала от легкого ветра. – Да, нюхнул. Если знаешь, зачем спрашиваешь? – Что? – спросил Эд, поставив руки в боки. – Травку. – Что еще? – спросил он, но, не дождавшись ответа, принялся рыскать по ящикам стола, гремя бесполезным содержимым: огрызками карандашей, кистями без ворса, старыми блокнотами, книгами и учебниками. В желудке Майкла свело, когда он представил, как Эд поднимает матрас и обнаруживает там несколько пакетиков с белым порошком – он подвинулся на середину кровати в попытке занять как можно больше места. – Экстази, кетамин, амфетамин? Или что посерьезнее? – Эд захлопнул дверцу последнего ящика и повернулся. Да, только я могу вывести из себя такого человека, как Эд, подумал Майкл. – Просто траву. Эд недоверчиво склонил голову. – Много травы. Снова этот укоризненный взгляд. – Только трава, клянусь. – Не надо – мы оба знаем, что ты атеист. – Эд устало провел рукой по лицу. – Между прочим она обладает противовоспалительными свойствами и помогает при тяжелых физических нагрузках. – То-то я смотрю, ты у нас Марком Аттилием заделался. – Я просто выкурил немного травы – это не преступление. – Только не используй его смерть как прикрытие для подобного поведения. – Это не прикрытие. Amicum perdere est damnorum maximum, чтоб ты знал. – Он не был тебе другом. – Это не тебе решать. – Ну и что же ты творишь с собой? – спросил он, остановившись у изножья кровати. – Думаешь он сидел бы вот так и убивался, окажись ты на его месте? Майкл притих. Они оба прекрасно знали ответ на этот вопрос. – Его больше нет. Он – прошлое. Ты не обязан подчиняться призраку прошлого. Но именно из-за этого прошлого Майкл висел над пропастью между потерянностью и сумасшествием – таким сумасшествием, из которого не возвращаются. – Это тяжело, но это не повод возвращаться к старому. Мы столько прошли, чтобы ты вернулся к нормальной жизни… – Я прошел. Тебя не было рядом. Тебя никогда нет рядом. Чем ты, мать его, занят? Эд так сильно сжал челюсти, что заходили желваки. – Что тебе нужно? – спросил Майкл и помассировал виски в попытке унять головную боль. – Окажешь мне услугу? – его голос резко стал ниже и строже, тем самым, каким он, как полагал Майкл, общался со взрослыми дяденьками в костюмах, когда играл роль важного человека. – Это зависит от ее масштабов. – В общем… – рывком выдохнул он, – если ты вдруг забыл, сегодня день рождения близнецов. Майкл в самом деле забыл. Забыл, что Фред и Грейс были близнецами – одно целое, сплетенное в тугой узел... Им бы исполнилось восемнадцать… – У Лидсов состоится праздничный ужин для самых близких друзей. И ты тоже приглашен. – Ты сам сказал, что я не обязан подчиняться призраку прошлого. – Сделай это не ради прошлого – ради будущего. – Какая глупая и лишенная смысла причина, не находишь? – Это не глупее, чем сидеть тут и накуриваться. – Эд обвел комнату рукой таким пренебрежительным жестом, словно Майкл валялся в хлеву – по ощущениям так оно и было. В итоге он промолчал, и Эд воспринял его молчание как согласие. – Не говори им, – попросил Майкл, остановив брата у двери. – Не говори родителям. Я в порядке. Мне нужно… мне просто нужно немного побыть одному. Эд обернулся, и его всевидящий взгляд, тот самый, которым он смотрел на мир, сказал куда больше, чем слова. Предательская краска прилила к щекам Майкла. – Собирайся, и поживее. Не стоит заставлять Лидсов ждать.