Желая Артемиду

Молнии вспыхивали за стеной стальных облаков, заливая комнату дрожащим кристальным светом. Напуганный Майкл притаился в темноте, в гнездышке под одеялом, в призрачной надежде скрыться от всевидящего ока громовержца Зевса, которым, как и другими богами, пугал его отец. Майкл усилием воли пытался заставить сердце биться реже, тише, перестать биться вовсе. Несмотря на возраст – всего четыре – благодаря отцу Майкл не питал иллюзий насчет дружелюбия реальности, которая подчинялась взрослым, по большей части плохим взрослым, но теперь все стало как никогда зыбким, словно он повис на краю пропасти не в силах ни откатиться, ни спрыгнуть. Раскат грома, злобный, гневный, жуткий, раз за разом вынуждал маленькое сердце проваливаться в желудок, а после быстро взмывать, ударяясь о ребра. Может, недаром отец говорил, что гром свидетельствует о проступках Майкла и нисходит на землю наказанием за его неподобающее поведение? В то утро он стащил с кухни ореховые трюфели – его любимый десерт: пряный, свежий, сладкий запах; их вид: такой аппетитный, такой манящий; их расположение: в полном одиночестве на кухонной стойке – как тут удержаться? Он съел их, не дождавшись обеда и ни с кем не поделившись. Джейсон Парсонс пугал сына не только в воспитательных целях – с извращенным садизмом он превратил это дело в хобби, едва ли не вид спорта, в котором сочинял все новые выдумки, вылетавшие из его рта с деланным спокойствием и мудростью, – о притворности которых в силу возраста Майкл не догадывался, как и все дети, веря в то, что слова значат только то, что значат. «Если ты не доешь обед, к нам в дом ворвутся люди в масках и убьют всех до единого. Слышишь? Всех до одного. Перережут маме горло (проводит большим пальцем по шее) – вот так вот». «Когда заходишь в мой кабинет без спроса в мире умирает один человек (щелчок пальцев) – вот так вот». «Болит, да? Врачам придется сломать ее снова, ведь ты плачешь каждую ночь, а мальчики так не делают» (касается гипса и делает вид, что сжимает, отчего Майкл, стянув губы в нитку, едва сдерживал слезы). В сознании Майкла все еще плавала картина прошлого лета: отдых на юге Франции – лучистое небо, синева, режущая глаза, стрекотание цикад разрезает воздух, листья говорят друг с другом на собственном языке, присущем только деревьям, – но то лето запомнилось ему вовсе не из-за пейзажей. Он долго стоял у кромки бассейна, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу. Это был очень глубокий бассейн – для взрослых, но «если будешь плавать в лягушатнике навсегда останешься маленьким» – а это был самый ужасный страх Майкла: остаться таким же глупым, никчемным и навеки зависящим от отца. Майкл с тоской и сожалением наблюдал за прозрачной гладью воды, которую бездумно разрезали загорелые взрослые руки. Внезапно его схватили и подбросили. Сердце пропустило удар. Все неслось перед глазами цветастой, яркой, но пугающей круговертью, и он трепыхался, размахивая руками и ногами в попытке отдалиться от смертельной опасности, от которой предостерегала мама – что она скажет, когда на другой конец света по проводам ей принесут новость о его смерти? Будет ли она плакать? Он отчаянно пытался взлететь, ведь не раз видел такое в мультиках – нарисованные конечности Тома и Джерри порой двигались так быстро, что превращались в смазанные пятна: почему он так не мог? Он погружался на дно, беспомощно и растерянно барахтаясь в воде, глотая воду, судорожно дергался и захлебывался, боролся за жизнь – битва длилась пару секунд, но, если бы его спросили, он бы с уверенностью сказал, что то была вечность – и не соврал бы: перед глазами пронеслась вся жизнь трехлетки. Его подхватили тонкие, но сильные руки и выволокли на поверхность – все еще бледные, потому что они всегда прятались в тени с книгой – руки Эда. Он посадил брата на кромку бассейна, и пока тот кашлял, выплевывая воду, сверкнул глазами на отчима, который просил называть его отцом, придумывая этому не менее пугающие причины: «Твой отец заберет тебя в могилу, если поймет, что тебя некому защитить на этой стороне», но Эда они не трогали. Почувствовав относительную безопасность, Майкл сел на лежак спиной к отцу, укутался в полотенце с головой и тихо заплакал. – Он справился бы сам, – отметил Джейсон с заносчивой ноткой, задрав подбородок так высоко, что Эдмунд не уловил грозного блеска в глазах, но ощутил в голосе тот привычный тихий гнев, который ощущал каждый раз, когда он расстраивал планы отчима, и, чтобы не навлечь на себя вполне реальный гнев, Эд промолчал, сжав руки на старенькой обложке «Властелина колец». «Эти твои книжки – сущая трата времени, ими ты себе на жизнь не заработаешь». Раскаты грома усиливались, едким дымом проникали под одеяло, и как бы Майкл ни кутался, от этого звука: полурыка, полувоя, а главное, от наказания, было не спастись. Что если он признается, и все снова стихнет? Он бы пережил и тайфун и цунами, о которых ему читал Эд, лишь бы не идти с повинной головой к отцу. Майкл не позвал бы отца на помощь, даже если бы в самом деле висел на краю пропасти – ее неумолимая чернота пугала неизвестностью, но неизвестность лучше, чем мир, созданный для него Джейсоном. Майкл страшился реакция отца на все – за четыре года жизни он так и не научился ее предугадывать. Когда они с Эдом залезли на дерево, откуда Майкл свалился, сломав руку, отец пожурил его с непривычным, пугающим дружелюбием, потрепав большой загорелой пятерней по волосам: «Каков разбойник, а?» Но когда дело доходило до сущих глупостей: разбитых чашек – не дорогих, не редких, в буфете пылились десятки таких же – пролитого сока, смятых покрывал, открытых книг, оставленных на журнальных столиках, отец, подобно оборотню в полнолуние, выходил из себя, теряя человеческий облик. Майкл не постиг причины его ответных реакций, поэтому боялся всего на свете, ловя себя на мысли, что, когда отец покидает дом, ему становится легче дышать, словно нога в грубом сапоге, что давит на шею, вдруг исчезает. Минуты шли, а сон нет. Легкие сдавливало от духоты, болел бок – Майкл лежал смирно слишком долго, в горле пересохло, а в жилах то и дело стыла кровь от грохота за окном. Неужели Эду сейчас так же страшно, спрашивал себя Майкл. Говорят, супергерои носят плащи и обладают сверхсилами, но у Эда не было ни того, ни другого, однако Майкл с детской искренностью верил, что Эд, как рыцарь из книжки, ничего не боится и призван в мир, чтобы защищать слабых. Нужно рискнуть и добраться до героя! От холода деревянных полов по телу Майкла пробежала дрожь, но искать носки или тапочки в темноте не хватило смелости («Никогда не заглядывай в темноту под кроватью, иначе тебя утянут костлявые руки той дамы, что спала на ней до тебя» – Джейсон ничего не понимал в старинных вещах, но скупал все подряд, чтобы соответствовать статусу тех людей, на которых отчаянно хотел быть похожим). Майкл прокрался в коридор, закусив щеку, чтобы не стучали зубы. Он впервые покинул комнату в темноте ночи, и теперь чувствовал себя как тот мужчина с картины (названия он не помнил, да, наверное, и не знал), одиноко шедший по улице, но не к свету фонаря, а вдаль, в мертвый мрак. Белесый заряд молнии – и чуткие глаза ухватили в темноте приоткрытую дверь. Дверь в кабинет отца, которую он всегда запирал, никому – даже маме – было не позволено входить без разрешения. Богатое детское воображение рисовало ужасные картины того, что за ними скрывалось: но то были не четкие кадры, а расплывчатые, едва уловимые наброски всего жуткого, что он когда-либо видел – от комнаты веяло чем-то зловещим, металлическим и болезненным, как шрамы на коленках. И тем самым, такая недоступная и секретная, эта комната манила его каждый раз, когда он встречался с ее одиноким маленьким глазом – замочной скважиной, в которую никогда не заглядывал до сегодняшнего дня. Вдруг дверь со скрипом закрылась, словно невидимая рука, толкнувшая ее, стремилась защитить Майкла от того, что происходило внутри. На ней была лепнина, из лабиринта которой Майкл никак не мог выбраться, хотя часто пробегался по нему глазами. Теперь, заглядывая в скважину, он ощущал узоры под пальцами. Комната, едва освещенная тусклым светом настольной лампы и отблесками молнии, производила странное впечатление и казалась больше, чем была на самом деле, как в сказке: снаружи – маленькая хижина, внутри – просторный дворец. Золотые буквы на корешках книг, тяжелые гардины, намертво присохшие к стенам, всполохи молний, копошение на столе… Майкл отпрянул, решив, что увиденное ему почудилось – как в жутком калейдоскопе, но внутри все кололо и чесалось: посмотри, посмотри, посмотри – он заглянул снова. На отцовском лице застыла гримаса ярости – как на тех жутких венецианских масках, что показывал ему Эд на страницах книг. Майкл не сразу признал в этом мужчине своего отца, мать тоже казалась незнакомкой, лежала на животе поперек стола, зажмурив глаза. Отец двигался позади нее резкими толкачами, словно пытался забить ее в столешницу, как гвоздь – внутренности ящиков гремели, настольная лампа так и норовила, добравшись до края, повалиться на пол. Все замерло, как на стоп-кадре, навеки врезавшись в хрупкое, податливое сознание. Вмешаться – в животе все оборвалось, его бросило в пот, – по всем ощущениям нужно вмешаться, но стоит ли: взрослые зачастую говорили и делали странные вещи, которые он истолковывал неправильно. Сдавленный стон, будто подстреленное животное просит о помощи, шорох, лампа с грохотом падает на пол – раскат грома поглотил все звуки. Майкл обмяк возле двери. В штанах намокло, потекло по ногам, лужицей разлилось на пол. Он сжал губы, едва не заплакал от этой ужасной несправедливости, влажности и мерзкой теплоты. Рука зажала ему рот и оттащила в глубь коридора, туда, где молния освещала пол вытянутыми стальными прямоугольниками. Майкл безуспешно отбивался. – Тихо. Не кричи, – шикнул ему знакомый голос. – Я отпущу, только не кричи. Эд резко повернул брата лицом к себе, молча кивнул, как бы говоря «я не знаю, что происходит, но со мной ты в безопасности». Майкл едва видел его за пеленой подступающих слез. – Знаю-знаю, дружок. – Лицо Эда выделялось белым пятном в темноте, как лист бумаги на черном бархате. – Мы… мы поможем ей? – Майк. – В этом голосе, все еще голосе мальчишки, прозвучало столько всего, что даже Майкл, напуганный и запутавшийся, все понял – они не пойдут спасать маму. Они ничего не сделают. Сверкнула молния, очертив светом правую часть лица Эда. Слезы хлынули из глаз Майкла, и мрак вокруг поплыл кругами, острые плечики затряслись. – Эй… – Эд присел, и их лица оказались на одном уровне, словно их не разделяла пропасть в семь лет. – Человечек, не плачь, я не дам тебя в обиду. Эду было всего одиннадцать, но для Майкла эта цифра казалась непомерно большой – он только недавно научился считать до десяти. – Хочешь, поспим в моей комнате? Майкл очень хотел, но боялся, что отец узнает и накажет, что Эд узнает и будет ругаться, если он испачкает его кровать. – У меня мокро, – сказал он так, как говорил год, а то и два года назад, плохо выговаривая слова. – Скинь одежду в мою ванну и помойся. Я найду что-нибудь сухое. И не плачь. – Он легонько щелкнул его по носу, ободряюще потрепал по волосам. Майкл поплелся в спальню брата, растирая дрожащими руками мокрые глаза, сделал все так, как он просил. В чрезмерно большой, но чистой пижаме Эда забрался в кровать, где прильнул щекой к приятно холодной подушке, где одеяло было теплее, а простыни свежее, где окна защищали от дождя и грома – та же планировка, та же старая мебель, но все казалось приветливым и возможным. Здесь, в этих четырех стенах, все было так, как и должно быть. Как дома.