Желая Артемиду

Майкл спал до головной боли, стремился погрузиться в безопасный мир пустоты, бескрайне молчаливого простора. Утро было немым и застывшим. Солнце ярким шаром медленно поднималось из-за кроны деревьев – сплошная темно-зеленая извилистая линия, словно ночное море. Он лежал на сбитых пропотевших простынях, раскинув руки крестом («возьмите Его вы, и распните; ибо я не нахожу в Нем вины»). Подняв себя с кровати, дрожа и моргая воспаленными глазами, он принялся за нервный, больной поиск воспоминаний о Фреде – черты его лица постепенно угасали в памяти. Он перерыл всю комнату, перевернул ящики (встревоженный Министр гавкнул и забрался на кровать, спрятавшись в простынях), ожесточенно порылся в шкафу, скинув все с полок. Стены комнаты смыкались вокруг, и мир сузился до одной точки, до одного имени. Отчего так трудно отыскать материальные свидетельства их дружбы? Он без труда находил их в самом себе. Он нашел лишь перьевую ручку, которую Фред подарил ему на шестнадцатый день рождения – ею писал мой прапрапрадед, вхожий в королевскую семью. Почему он не вернул ее, как сделал с остальными подарками, когда их отношения дали трещину? Забыл об этой бесполезной пафосной вещице – в отличие от всех остальных подарков, он никогда ею не пользовался. По крайней мере Майкл убеждал себя в этом. Забыл, просто забыл… Истинная же причина крылась в глубине души: он оставил ручку у себя намеренно, потому что всегда надеялся, что все вернется: их мир, дружба, единение душ. Он нуждался в нити, связывающей его с Фредом, в надежном, неизменном ориентире, который останется таковым, даже если весь мир рухнет. Сколько бы они ни ругались и ни спорили Майкл никогда прежде не отпускал Фреда насовсем, и теперь он бестолково вертел ручку в руках, думая о том, что когда-то ее касались его руки, его идеальные пальцы скрипача и фехтовальщика. Майкл выкурил несколько сигарет одну за другой, его сморило в душной спальне. Он проснулся ближе к обеду и, неохотно умывшись, заглянул в комнату Кэти. Подобно ученому, она сидела в лучах лампы, склонив голову над мертвой бабочкой. На столе, помимо учебников, лежала открытая книга по лепидоптерологии: заметки круглым почерком, загнутые страницы, почти дневник (удивительно, но по своей воле Кэти никогда не читала романов, которые обычно нравились девочкам ее возраста – истории о романтической любви и привязанности не представляли для нее интереса). Ум, прозорливость, мудрость – о таких качествах нечасто говорят, описывая тринадцатилетних детей, но у Кэти они были. Дети, которые с рождения подвергаются насилию, часто приобретают невероятную, сверхъестественную способность зрить в корень, видеть людей насквозь – это была не магия, не фокус – ей это было нужно. Жизненно необходимо. Плотные портьеры были закрыты, точно занавес на сцене театра, где давно не проходили спектакли. Спальня Кэти производила странное впечатление: старинная мебель, винтажные украшения, приглушенные глубокие цвета превращали ее в комнату, где последние дни доживала лишенная сил женщина, которую подкосила смертельная болезнь. На прикроватном столике всегда стоял наполовину пустой стакан воды – Майкл готов был поклясться, что он стоял там, сколько он себя помнил. Майкл подошел ближе и присел на краешек стола. Бабочки всегда увлекали Кэти каким-то непостижимым образом – сильнее, чем люди. Она взяла короткую булавку и проколола грудку трупика, затем булавку с нанизанной на нее бабочкой воткнула в пенопласт и вколола несколько булавок под разными углами между передними и задними крыльями. Майкл видел, как она делала это десятки, если не сотни раз, но ему вдруг стало не по себе, он невольно дернулся, представив себя в теле этой бабочки. – Помнишь, когда-то ты их отпускала? – Я нашла ее мертвой. Кэти взяла полоску бумаги, положила поперек одного из передних крыльев и наколола по булавке возле краев крыльев. С левым крылом и двумя задними она проделала то же самое. – Фред бы сказал, что теперь она похожа на Иисуса. – Раньше Майкл предпочитал пренебрегать религиозными взглядами Лидсов или потешаться над ними, но после разговора с Грейс окончательно утратил понимание об этой семье. – У твоего Фреда были странные понятия о мире. – Чем он очень гордился. – Мы же атеисты, – улыбнулась она уголком губ. – Только в Лидс Холле об этом ни слова. Они никогда не говорили о религии за пределами собственных спален, зная, с каким отчаянным рвением Джейсон Парсонс пытался вписаться в консервативное высшее общество и что бы он сделал, прознав об их бунте. – Он словно медведь, который пытается влезть в кроличью шкуру, – это было сказано в поистине британской манере, хладнокровной и превосходительной. Кэти родилась в Америке, но прожила за океаном всего несколько лет – ее душа и сердце, все ее естество принадлежало Англии. И пусть Майкл ненавидел эту чуждую ему, пасмурную и дождливую, туманную и неприветливую страну, сестру он любил без меры и ради нее готов был терпеть и Англию, и чопорный акцент, и даже отца. Кэти надолго задумалась о чем-то своем, а после зафиксировала брюшко и усики. Подняв глаза, она обвела взглядом других бабочек, навсегда приколотых и замурованных под стеклом. – Мама говорит, что в этом году я не вернусь в Лидс Холл на полный пансион. – А хочешь? Она дернула плечиком. – Мне нравится в школе. Больше, чем тут. Майк внимательно взглянул на бабочек, которых она так трепетно собирала: здесь были маленькие и большие, цветные и черно-белые, пятнистые и полосатые. – Иногда я чувствую себя так же, словно меня проткнули насквозь и поместили за стекло, – отстраненно сказала Кэти. – Без тебя совсем тоскливо. – Я больше никуда не уйду. Он не посмел обещать ей, что все будет хорошо, – она бы все равно не поверила. – Что будешь делать с ней дальше? – кивнул он подбородком на приколотую бабочку, стремясь замять этот разговор, – внутри все стягивало от чувства неумолимой лихорадочной вины. – Оставлю на пару дней сушиться. – И поместишь к остальным? Она согласно промычала в ответ. Майкл еще раз окинул взглядом разноцветные крылышки за стеклом – кладбище несбывшихся надежд. Смертельная красота. Красивая смерть. В тот день Майкл нарушил свое негласное правило трезвости и нюхнул дорожку до обеда. – Классический черный чай с маслом бергамота, – послышался мамин голос из кухни. Указания предназначались для Дорис, которая работала в семье Парсонсов с тех пор, как они пересекли океан; которая и без того знала, как, когда и кому подавать блюда и напитки, но Кэтрин нравилось повторять одно и то же с умным видом – это придавало ей чувство собственной значимости. Долгие годы Кэтрин не работала ни дня, ее единственной задачей было ублажать эго мужа, посещать и устраивать приемы, достойные английской знати. Ей доставляли какое-то немыслимое удовольствие никому не нужные занятия, которые обычно выполняет домоправительница: так, Кэтрин часами с упоением и дотошностью выбирала оттенки тканевых салфеток и скатертей – слоновая кость или цветочный белый? – форму для прислуги и бумагу для карточек рассадки гостей. Запах свежей выпечки плыл по дому. Майкл прошел на кухню, уселся на высокий стул у островка и потянулся за маффинами, от аромата которых сводило в желудке. – Что касается десерта, то, конечно же, бисквиты и сконы. И обязательно ореховые трюфели… Почти не жуя, Майкл запихнул маффин в рот с детской, жадной непосредственностью. Потом второй, третий… Голод. Неутолимый голод. Пустота внутри, что бы он в себя не забрасывал, никак не затягивалась. – У наф будут гофти? – поинтересовался он, когда Кэтрин, отдав все распоряжения, полоснула его сердитым взглядом. – Я приглафон? Ефли Дориф фделает йофширский пафкин, то обефаю быть паинькой. – Йоркширский паркин – осенний десерт, тебе пора бы это запомнить. – Она вырвала у Майкла очередной маффин и вернула на тарелку к остальным. – Так же, как и запомнить, что в приличном обществе не говорят с набитым ртом. И да, у нас будут гости. И нет, ты не приглашен. – Как это? – Майкл слизал крошки с пальцев. – Как я могу быть не приглашен? Я вообще-то все еще тут живу. Кэтрин подошла ближе и склонилась над ним, синева глаз пылала, грозясь сжечь его на месте. – Ты ошибаешься, если думаешь, что я не чувствую запаха травки. – Она лечебная – у меня мигрень. Вранье превратилось в привычку. Если не знаешь, что отвечать, лги и изворачивайся, ведь на правду всем плевать – они заглотнут наживку, какой бы глупой, наивной и невероятной та ни была. Преступное равнодушие и тупое безразличие накрыли дом Парсонсов куполом. – Завтра на чаепитие приедут Лидсы, – продолжила Кэтрин уже не своим голосом – голосом для светских приемов и бесед с чужаками, непосвященными в то, как все устроено в их доме. – Я не хочу, чтобы ты снова все испортил. – Признайся, тебе плевать на то, что я сказал о Фреде. Ты злишься потому, что я задел тебя. – Ты не настолько глуп, чтобы так считать. – Ты хочешь, чтобы я исправился, но не даешь мне и шанса этого сделать. – Я давала тебе шансы, с тех пор как ты родился, всегда тебя прощала, выгораживала перед отцом, но то, как ты обидел Грейс, – это было последней каплей. – В кои-то веки мужчина повел себя недостойно по отношению к женщине. Какой скандал. Где же это видано? Тебя-то ни один хер в этом доме никогда не унижал. – Не используй таких слов в этих стенах. – Каких? Хер или унижение? Прости, а что именно я сказал не так? Его нет в твоем светском лексиконе? Я, наверное, что-то упустил, когда этот дом стал воплощением добродетели. – Ты понятия не имеешь, через что я прошла до встречи с ним. – Да, я вижу лишь то, через что ты проходишь сейчас. – Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, почему я сделала такой выбор. – А Кэти? Ты спросила, нравится ли ей твой выбор? Так вот я скажу, что по десятибалльной шкале ее одобрение, впрочем, как и мое, равно примерно минус тысячи. И пусть ты и считаешь ее ребенком, она все понимает. Ты хоть представляешь, как это отразится на ней? – Она знает, что я хочу для вас лучшего. У меня всегда были только благие намерения… – Тогда, надеюсь, ты знаешь, куда вымощена дорога благими намерениями.