Обещание

      Это история о любви, и, как всякая история любви, это история о смерти. О долге дворянина, долге Рыцаря и его чести. Это история о чувстве, не случившемся предательстве и страхе. О вечной жизни и погоне за властью. Это история о самом одиноком из всех людей, о Короле.       Смерть оказалась не такой, какой ее себе представляла Рени. Не было скелета, выглядывающего из-под ободранного черного балахона. Не было пустых глазниц, зияющих предвестием чего-то страшного, неизбежного. Не было косы. Не было даже смрадного дыхания и замогильного холода. На самом деле было тепло.       Совершенно дезориентированная девушка сперва решила, что разум играет с ней в ту самую игру, пока тело еще испускает последний дух. Пол был из темного дерева — первое, что бросилось в глаза. Идеально отлакированный он пах какими-то травами и лесом. Ножка дивана. Или кресла. Резная. Уголок бордовой обивки. Наверняка мягкой. Книжные полки. Рени моргнула, и перед глазами появились сверкающие черные туфли. Длинные острые носки были настолько близко к лицу, что девушка могла рассмотреть ворсинки на аккуратных узелках шнуровки. Туфли шевельнулись. Кто-то над головой присел. Красивое крепкое бедро было обтянуто классическими брюками в тонкую полоску. Теперь Рени могла рассмотреть еще и широкую ладонь, на которую незнакомец опирался рядом с ней. На серых манжетах дорогой рубашки сверкали золотые запонки с рубинами. Немного погодя ладонь скользнула ближе к чужой коже, и де Бомон ощутила легкий аромат незнакомого парфюма. Длинные пальцы с аккуратными ногтями легко щелкнули по носу. Рени фыркнула. Незнакомец насмешливо хмыкнул в ответ и одним литым движением лег рядом. Рени отметила матовую бледность кожи и высокие скулы, прямой нос, плавный изгиб губ и умопомрачительные обсидиановые глаза. Абсолютно черные. Ни намека на свет, ни капли белизны. Огромными черными глазами мужчина смотрел на Рени. — Ты долго. — шепнул он, протягивая руку и едва касаясь чужой щеки. — Прости. — хрипло выдохнула девушка. Мужчина покачал головой, зарываясь пальцами в ее кудри. — Это ничего. Ты бы ведь все равно пришла. — Ты ждал меня? — Конечно. — Как и всех прочих?       Мужчина улыбнулся. Так ласково и нежно, с каким-то чудовищным пониманием, и Рени задохнулась. Она лихорадочно вцепилась дрожащими руками в накрахмаленный воротник чужой рубашки, распахивая рот в попытке глотнуть хоть немного воздуха. — Почему… — голос хрипло надломился, и Рени удушила в себе первый всхлип. — Ты не обязана сдерживать себя. Не здесь. Тут нет никого, кому ты была бы что-то должна. Включая саму себя. Тут только я.       Рени прикрыла глаза, отсчитывая до десяти, пытаясь совладать с дыханием. Она беспомощно стискивала худые пальцы на чужих плечах. Потрескивали поленья. — Тут есть камин? — не открывая глаз, шепнула Рени. — Тут есть все, что ты пожелаешь. — Кроме одного. — Кроме одного.       Де Бомон вдохнула глубже. Приоткрыла глаза. Смерть все также смотрела на нее непроглядной темнотой. — Я представляла тебя иначе. — У меня много обличий. — мужчина провел костяшками пальцев по скуле девушки, стирая слезы. — Я был рожден пустотой и был тьмой. Я был самим воздухом, позже ветром. И травой. Лесами и лугами. Я был волком и птицей. И был всем, чего касался и что забрал. — Это больно? — Ничуть. Но тебе этого знать необязательно. Не прямо сейчас.       Они ненадолго замолчали. Рени неуверенно улыбнулась, обнимая мужчину, и тот вернул ей улыбку, привлекая ближе. Тяжелые ладони сжались на пояснице, давя, но не вынуждая. Давая ложные надежды и обещания. — Ты не заберешь меня? — Ты вольна уйти, а вольна остаться. Сегодня выбор за тобой. — Почему? — Потому что ты не упилась своим горем до конца. — Это плохо? — Твоя жизнь была короткой. — Зато какой насыщенной. — Рени горько усмехнулась. — Я буду рядом. В любой момент, когда ты этого захочешь. Я не оставлю тебя. — Почему?       В комнате было тепло. Лежать на полу было жестко и неудобно, а торчащие ребра упирались в чужие жилистые руки, но Рени ощущала удивительное спокойствие. Впервые за последние шесть лет. Она медленно проваливалась в дрему, убаюканная теплом чужого тела. — Потому что, мой милый друг… — последние слова девушка уже не слышала, она только ощутила трепетное касание горячих ласковых губ на своих и провалилась в темноту.

***

      Закат касался водной глади и горчил на языке привкусом крепленого вина. Длинные кудри, растрепавшиеся, набравшие холодной соли, неряшливо рассыпались по узким плечам черным золотом. Рыжие тени, огненными всполохами, вычерчивали тень спины. Затянутая в корсет грудь лишь раз, дрогнув, взмыла, давясь порывом ветра, и опала. Долохов невольно повторил жест, едва ли не захлебываясь глухим отчаяньем. Он тщетно силился отвернутся. Быть может, он был бы и рад отвести глаза, но попросту не мог. Его преследовало тоскливое ощущение, словно он подсматривает в замочную скважину чужую смерть. Что-то пугающе личное было в легком наклоне головы, в изгибе тонкой шеи, лишь пережми — сломаешь. Что-то… Антонин сглотнул, на мгновение прикрывая глаза. Всего одно мгновение. — Убей меня! Убей, ну же, чего ты ждешь!       Стены еще помнили глухой предсмертный вой и конвульсивное содрогание тела, обмякшего на холодном кафеле. Беллатриса лежала в луже крови поломанной куклой, но даже в наступившем покое, на самом деле оглушительной тишине, казалась совершенно безумной. Оттого лишь ярче сверкал контраст с обреченностью, сквозившей во всем молодом теле, стоявшем над поверженной ведьмой. Не успел. Старик не успел! — раздался глухой восторженный шепот в голове. Нет, подумал Антонин, конечно, нет. Он сделал все, лишь бы не успеть. Переступать через мертвое тело не было кощунственным, и никто бы не посмел осуждать. Только не сейчас. Не ее. Тонкие изрезанные пальцы были не в силах разжаться, стискивая прочное древко. На босых ногах с острыми коленками расцветали синяки, а старческие пальцы, овившиеся вкруг хрупкой лодыжки в последнем приказе, надежде, почти молебном жесте, в конце концов, казались омерзительным попранием чистоты чужой истерзанной кожи. Долохов в ужасе глядел на эти ноги, с узкими стопами и крошечными посиневшими от холода пальчиками, на эти кровоточащие коленки, выглядывающие из-под оборванного подола белого — какая ирония, горько подумалось ему тогда — летнего платья. Сквозь тонкую ткань просвечивали торчащие ребра, и выше. А после девичьи — господь, всего лишь девичьи, — ножки сделали шаг вперед, стряхивая костлявые пальцы, и она усталым жестом, непримиримо гордым, вскинула голову, как будто говоря: «Верно, я здесь, и да, я боса, но моя честь все же при мне». И Антонину померещилось, будто весь мир померк. Из светлых, словно подсвеченных изнутри, янтарных глаз скатилось по слезе. Ноги подломились. Вымазанное копотью и кровью худое лицо с призрачной улыбкой на треснувших губах напоминало лик с вымаранной иконы. Чей-то задушенный выдох отскочил от высоких потолков каменной залы, а неряшливо спутанные волосы качнулись, и она сделала еще шаг. Никто не смел разрушить замершей горестной тишины. Шелохнулась черная мантия. Лорд сделал шаг навстречу. — Ты пришел за мной. — шепнула Рени, и ее улыбка сделалась болезненно счастливой, утомленной. С такой улыбкой встречают смерть, прожившие века, увидевшие слишком многое. — Конечно. — просто ответил Лорд. Словно бы понимал. Словно бы видел глубже. Еще глубже. За пугающую бледность кожи. — Как мог бы я оставить Вас одну. Здесь.       Стоявшие по обе стороны от них служители противоборствующих сил не смели остановить это безумие. Лишь завороженно наблюдали. — Война, — медленно проговорил Лорд. — не место для Вас, дитя. Война, не Вами начатая, ни ради Вас, ни во имя, не должна была коснуться этих глаз. Мне жаль.       И он чуть склонил голову, столь легким уважительным жестом, не унижая себя, но искупая чужое страдание, что Долохов сразу понял. Понял что-то настолько значимое, что мгновенно позабыл, не в силах совладать с глубиной этого откровения. Там — между двумя непримиримыми врагами — какая гнусная ложь — происходило то, о чем прочие лишь мечтать могли. Ему стало не по себе. А по истерзанным впалым щекам катились слезы. — Чего бы Вам хотелось, мисс де Бомон. Скажите мне. — впервые голос господина не показался Антонину испытующим или искушающим. Тогда, в, как будто бы, невыносимо далеком 95’, этот вопрос был задан совсем иначе. Призрак юной девы стоял, словно Фемида с сорванной с глаз повязкой. — Покоя, мистер Реддл. — раздался шепот, и Антонин готов был умереть, чтобы еще лишь раз увидеть ту обреченность, что мелькнула в юном лице. А великий Лорд, Воланд, сама Тьма, протянул вперед широкую раскрытую ладонь, приглашая. — Я дам его Вам, мисс де Бомон. — прошептал Лорд так тихо, что никто, кроме девушки и не слышал. — Покой. Мир. Тишину. Я дам Вам дом. Дитя.       И хрупкое искалеченное создание вложила дрогнувшие пальцы в мужскую ладонь, и сделала шаг вперед, облегченно проваливаясь в надежные объятия. А повелитель тьмы подхватил обессиленное тело, совсем не беспокоясь замараться в чужой грязи. Грязи? Как можно. И не было ее там вовсе. Антонин готов бы был умереть и воскреснуть, и искупать весь этот пламенеющий мир в крови, только бы коснуться испачканных пальцев самыми кончиками своих. Но величайший из повелителей ведь уже это сделал. Кому теперь уж разница — ради чего. Антонин не хотел видеть. Не хотел кожей ощущать того не торжествующего покровительства, с которым его Лорд держал юное тело. А тот обернулся лишь раз у самого камина, глядя на едва дышащую сторону Света с таким преисполненным злой иронии отвращением, что стало ясно — попрания святынь он не простит.       Рени медленно, словно не решаясь оторвать глаз от горизонта, шагнула назад, и Долохов невольно подступил ближе, готовый в любой момент, подставить руку, уберечь от падения. Порывистый, скорее даже вздорный, мужчина не мог позволить себе говорить и в половину так же громко, как бывало с ним обычно, рядом с этим юным созданием. Он взглянул на ломкие запястья, перед которыми хотелось преклонить колени, длинные пальцы с аккуратными ноготками, приметил крошечное пятнышко, поцелуй рассвета на безымянном пальце. Красноватый отблеск заходящего солнца скользнул по матовой коже, точно в прощальной ласке. Де Бомон наконец обернулась. Пышный подол прекрасного синего платья колыхнулся, едва доходя до колен. Антонин подставил холодным, всегда таким холодным, пальцам локоть, и девушка едва заметно улыбнулась. Они неспешно вернулись к мэнору. Ощутимо холодало, хотя и близилось лето. По одному вспыхивали канделябры. — Тебе не следует бродить тут одной. — сказал как-то Долохов, увидев Рени у окна поздним вечером. Она дрогнула, подняв на мужчину глаза, и отсвет пламени блеснул в них самым чистым золотом. — Почему же? — тихо спросила она. — Господина… — он подыскал подходящее слово. — Беспокоит, когда ты одна.       Девушка вздернула брови поистине королевским жестом и улыбнулась. Ласково, слегка насмешливо, точно понимала, что вовсе не это имел ввиду мужчина. Антонин досадливо ощутил, как удушливый жар подступил к самому лицу. — Ах, Тони. — Но Рени лишь покачала головой.       Пальцы соскользнули с крепкого локтя, и иллюзорное ощущение спокойствия покинуло мужчину. А де Бомон уже скрылась за поворотом, уходя в покои Лорда. — Не противься. — голос Реддла был насмешливым, но Тони жил долго, так же долго, как и его Лорд, и не обманывался. Он знал, что под насмешкой, в пугающей глубине темных глаз скрывается угроза. — Никто бы не мог.       Долохов так и остался стоять там, посреди опустевшего коридора, задушено храня в памяти легкий дымчатый аромат кофе и тяжелого бархата.       Антонин был верен себе. Своему роду, слову и Королю. У него был король. Еще в далекой юности, увидев пронзительный лед в чужих синих глазах, он подумал, что готов был бы присягнуть на верность такому человеку. И позже, следуя за своим Лордом, верный этому долгу, негласному обещанию, Долохов сам нарек себя рыцарем. Советник, служитель, слуга. Он не испытывал раболепного страха, лишь восторг и уважение. Он преклонял колено, но не голову. Была разница, те, кто ее не видели, тем не менее, ощущали что-то подобное. Он не был равен и понимал это. В том и была ценность. Возможно, именно это Лорд и уважал. Его Король. Допускал ли горячечный Антонин, что хоть раз в жизни испытает жажду пасть ниц пред кем-то? Нет. Конечно же нет. Но лишь один взгляд на белую, точно просвечивающую, кожу в руках его Лорда, вынудили сердце заполошно забиться где-то в глотке. — Ты будешь защищать ее. Будешь верно служить ей, как мне. — чуть слышно произнес мужчина, мягко касаясь кудрей черных волос, прижимая к себе уснувшую девушку. Красивая рука скользнула со складок юбки чистого платья, безвольно повисая. Голова невольно отклонилась следом. Оба мужчины замерли. Реддл утопал в глубоком кресле, обитом красным бархатом, держа девушку на своих коленях, точно божество, обвив тонкий стан жадными руками. На ней было прекрасное короткое платье с пышной персиковой юбкой и длинными рукавами из белого шелка. Любовно обработанные раны уже почти зажили, а о произошедшем в тот день напоминала лишь волнительная складка меж черных бровей. Антонин взглянул на своего повелителя и с сокрушительной ясностью осознал, что тот сам одевал ее. Эти руки, руки аристократа, воина, лидера, руки Короля, касались ее. Омывали босые изрезанные ноги. Антонин сделал шаг и едва не рассмеялся от того с какой легкостью упал на колени. Рыцарский долг, долг рыцаря — защищать своего Короля. Быть его щитом и мечом. Но Антонин глядел на тонкие белые пальцы в сильной руке и понимал — вот он, его приговор. И теперь жизнь, отданная не ей, жизнь Рыцаря, в этих хрупких руках его Королевы, чужой. — Да, мой Король. — выдохнул Антонин, склоняя голову.