Помоги мне

Шура знал всегда, что от бабки ему, из всех его многочисленных братьев и сестёр, перепал дар знахарства, а с ним вместе и звериное чутье на неприятности. Всякий раз, как суждено было случиться чему дурному, свербило что-то под рёбрами и будто бы холодок зябко щекотал загривок. Вот и сейчас, хотя и вроде нечему происходить: тишь да гладь вокруг, сам он идёт с рыбалки с уловом хорошим, а дома ждёт его любимый супруг, а все же на душе как-то беспокойно. Прислушивается Шура к себе, спрашивает, мол не с Яшенькой ли, яхонтовым его, беда приключилось, и в ответ слышит «нет». А всё же под рёбрами свербит. И чудится ему что-то дурное в этих ранних осенних сумерках. Дома его встречают Яша да кот Васька, оба рыжие, как на подбор. Шура улыбается, пытается прогнать тревогу, вдыхая запах родного дома, хлеба свежего, грибной похлебки и иван-чая, запах Яши — сладкий ореховый, обнимает супруга, прячет от него свое беспокойство в поцелуях, и тень вроде отступает, но ненадолго. Поздним вечером он не выдерживает, откладывает нож и чурок деревянный, из которого вырезал игрушку-свистульку, чтобы расписать потом пестро и на ярмарке городской в праздник продать, и выходит на крыльцо. Яшка выходит за ним следом, и теперь уже и его лицо омрачается тенью тревоги, когда где-то вдали, за деревьями, они видят огненное зарево. Усилившийся ветер доносит до них запах гари. Ночью им не спится. Яша боится: как бы не война, али не разбойники-душегубы, да и просто пожар лесной по ветру сильному — ой как плохо, даром, что ещё и осень сухая в этом году выдалась. Когда за окном начинает лить дождь, он успокаивается немного, а Шура напротив с каждым часом тревожится всё сильнее. Что-то произойдёт, что-то важное, и случится это очень скоро, он твердо знает, поэтому когда глубоко заполночь, посеред громовых раскатов, они слышат оба стук в дверь, Шура с кровати поднимается, не медля, и идёт открывать с ухватом наперевес, но понимает сразу, что не нужно ему никакое оружие. Едва он открывает дверь, как видит привалившийся обессиленно к перилам силуэт, и пусть он женат и к ароматам чужим уже не так чувствителен, но даже его бьёт под дых острым запахом напуганной омеги. — П-пожалуйста! — еле слышно шелестит слабый мужской голос. Фигура шевелится медленно, явно с трудом, и протягивает вдруг остолбеневшему Шуре в руки какой-то свёрток, который до этого прижимала крепко к груди. Меховой плащ — понимает альфа с удивлением. Потому с удивлением, что видно, что на самом омеге лишь рубашка тонкая, а на улице холодно ведь, особенно ночами, утрами лужи уже серебрятся тонким льдом, а трава покрывается изморозью. А потом вдруг свёрток шевелится, и из него раздается пронзительный детский плач. — Пожалуйста! — умоляет незнакомец, и в его огромных черных глазах даже в полутьме Шура видит блеск слез. Альфа отмирает наконец от своего оцепенения и зовёт скорее супруга. Осторожно он берёт из чужих слабых рук сверток и тут же передаёт ребёнка своему омеге. Слава богу Яша у него добрый и умный, понимает, что не до лишних вопросов сейчас, поскорее заносит малыша в избу, причитая о том, что кроху такого легко застудить, и нужно его скорее отогревать. Сам же Шура подхватывает незнакомца под руку и помогает ему пройти в дом. Тот, видимо от усталости, едва шевелит ногами, и заваливается обессилено на ближайшую лавку, куда его усаживают. Шура поможет ему обязательно, но позже, тем более, что Яша за спиной у него охает громко и зовёт его подойти. — Посмотри только, кроха совсем, еще даже пуповина не зажила, — шепчет омега встревоженно. — Неужели он его где в лесу родил? Шура, бабкой обученный премудростям знахарским, ребёнка внимательно осматривает. Тот крепкий, пусть и маленький ещё очень, с темным пухом волос на голове и черными глазами. — Ему день-два, — говорит он наконец. — Но всё равно маленький очень, опасно с таким выходить в путь. Да похоже выбора не было. Яш, — просит он, — я пока малыша отогрею, а то весь посинел бедненький, а ты гостю нашему помоги в сухое переодеться. Яша кивает согласно и идёт к лавке. Гость их уже и впрямь обессилел совсем, завалился на лавку боком и лежит неподвижно, даже дышит едва. Сам Яша может и не лекарь, но даже ему очевидно, что что-то не так. Когда он подходит и опускает руку на чужое плечо, незнакомец вздрагивает сначала в испуге, но быстро затихает. — Не бойся нас, добрый человек, не обидим! — говорит Яша как можно мягче. — Мы помочь хотим, тебе и ребенку твоему. Ты промок до нитки, тебе нужно согреться, — объясняет он и тянется приподнять пусть и худое, но высокое и оттого тяжёлое довольно тело хотя бы в положение сидя. Чужая тонкая ледяная рука в его теплых руках кажется снежно-белой, как у утопленника, а на пальце безымянном, и тут Яша хмурится растерянно… На пальце перстень золотой с рубином и изумрудами, да и рубашка, видно сейчас, у незнакомца из тончайшего узорного шелка. Кто-то богатых кровей пожаловал к ним, и тем удивительнее оно, потому что непонятно совсем: как и почему омега из богатой семьи мог вдруг оказаться один где-то в лесу, с новорожденным ребенком на руках. Впрочем, сейчас не до этих размышлений. Яша думает о том, что сначала незнакомцу нужно помочь, а тот потом сам уже расскажет, что за беда с ним приключилась. Осторожно он тянется снять с гостя рубашку, но тут вдруг пальцы его обжигает где-то на поясе вязким теплом. Яшка руку отдергивает невольно и видит на ладони кровь. Дрожащими от волнения руками он задирает край рубахи и невольно вскрикивает. На животе у незнакомца рана будто от меча или ножа, и если на темной ткани видно этого не было, то на бледной коже кровь видна прекрасно. И её очень много. Слишком много, чтобы верить в благополучный исход. — Саша! — зовёт Яков, от волнения едва не переходя на крик. — Он ранен! Вот оно. Шура еще даже не видел раны, но уже знает, чем всё закончится. Под рёбрами привычно колет. ***** Ночь выдается изматывающая. Незнакомец мечется в агонии где-то на грани беспамятства, изредка приходя в себя. Ребенку тоже плохо. У него под утро поднимается жар. Как бы не кутал омега его в свой плащ, а всё-же в дождь и холод новорожденному младенцу замерзнуть и заболеть легче простого и проще легкого. С Яшей об этом они пока не говорят, но понимают оба, что должны быть серьезные на то причины, чтобы заставить богатого омегу, едва оправившегося от недавних тяжелых родов, раненым и с новорожденным ребенком на руках бродить ночью в грозу по лесу. На всякий случай Шура запирает открытые обычно всегда ворота на заслон и дверь на два засова, и пса большого, с волком помесь, спускает с цепи. А вдруг и правда разбойники где напали на путников, могут ведь и сюда прийти. И опять чутье подсказывает, что нет, всё сложнее, и гость их нежданный случайной жертвой не был. В какой-то момент, когда малышу становится совсем уж плохо, незнакомец садится вдруг на постели, отчего опять начинает кровоточить рана, но он внимания на это не обращает и неожиданно твёрдо просит дать ему ребенка. И снова Шура думает о том, что гость их похоже знатных кровей, потому что есть в нём какая-то сила, и хотя и хочется альфе возразить, а ослушаться он не может. И вдруг… Батюшки! Сила то ведь и правда есть, оказывается. Прижимает их гость дитя своё к груди, а из ладоней его льётся мягкий золотистый свет. Ребёнок поначалу плачет, но потом успокаивается потихоньку и засыпает. Свет гаснет тут-же, и Шура, не задумываясь, бросается к постели и как раз успевает перехватить малыша, потому что руки незнакомца опадают безвольными плетями, он валится сам ничком на кровать и заходится в хриплом кашле, из губ его вырывается сгусток чёрного дыма, и он наконец затихает в бессилии. «Колдун значит» — думает Шура отстраненно. Он к разной нечисти да чудесам привычный. У самого от бабки дар, поэтому не пугается и не удивляется даже почти. Яша в общем-то тоже. Деревенский ведь, привык бок о бок с навьим миром жить. Ему вон домовой их — Евграфович, старик ворчливый, но добрый по хозяйству справляться помогает, за молока плошку, кашу сладкую, да хлеба ломоть. А чему удивляется Яшка, так это тому, что младенец, которого ему в руки супруг передаёт осторожно, теперь здоровым да румяным выглядит, посапывает себе мирно во сне. «Исцелил видать» — Яша на гостя их смотрит с жалостью, понимает, что у того на исходе силы и так, какое ему колдовство, но понимает также, и почему тот себя не щадит, сам бы на всё ради дитя своего пошел. — Тише, милый, тише! — просит Шура ласково, поправляя подушку под чужой спиной. — Ты не бойся, не обидим мы ни тебя ни дитя! Отдыхай! На вот попей, — он подносит осторожно к пересохшим синим губам ковшик, но вода только стекает мимо рта по подбородку, а незнакомец закрывает глаза и проваливается в беспамятство. К рассвету Яша с малышом на руках, умаявшись, засыпают на печи, и Шура бы умилился этому зрелищу, ведь они и сами мечтали давно о детях, но сейчас ему не до того. Он дежурит у постели раненного. Как альфа и предчувствовал, тот плох, совсем плох. Много крови потерял из-за раны, а еще видимо роды недавние были тяжёлыми, и открылось кровотечение. Шура слыл в округе действительно хорошим лекарем и премудростям бабкиным честно старался учиться, но здесь он понимает, что вряд ли уже сможет чем-нибудь помочь. Тем не менее это не значит, что он не собирается пытаться. Утро приходит серое из-за туч, и настроение в избе царит такое же серое. Одна радость — малыш вроде здоров, и даже выпивает подогретое козье молоко, которым осторожно кормит его Яша, все же не сдержав умиленной улыбки. А вот у матери его всё плохо. С тех пор, как потерял сознание, омега в себя так и не приходит. Ни утром, ни днём. У него жар, он мечется в бреду на постели и зовёт видимо своего супруга. Из сбивчивого лепетания Шура умудряется понять, что в дом их гостя ворвались какие-то люди, чтобы зачем-то убить его и ребёнка, и ему пришлось спасаться бегством и прятаться в лесу. Шура честно пытается несчастному помочь: протирает прохладной мокрой тканью полыхающие от жара грудь и лицо, поит травяными целебными отварами, на рану нанёс тысячелистник, но все бестолку. К полуночи жар отступает, но его сменяет лихорадка. Даже под двумя шерстяными одеялами бедолагу трясёт от холода. Он выглядит бескровно бледным, под глазами пролегли густые тени, запали щеки, заострив болезненно, юное и даже сейчас красивое лицо. — Потерпи, родной, потерпи! Всё будет хорошо! Скоро легче станет, — врёт Шура устало и гладит, как ребенка, больного по голове, чтобы хоть как-то утешить в страданиях. А он страдает, и уж лучше бы лежал в спокойном беспамятстве, не мучаясь, чем метался вот так в агонии с жалобными стонами. Шура стирает осторожно следы слез с чужого лица и плачет тоже. Тяжело. Всегда так тяжело, когда приходится иметь дело с умирающими. Утром снова открывается кровотечение, его опять мучат жар и судороги. Рана почернела по краям, на лезвии похоже был яд, и хотя все отчетливее становится ясно, что все старания бесполезны, вместе с обреченностью к Шуре приходит больше упорства. Он себе не простит, если не сделает все возможное, но как быть, если здесь и сделать то ничего нельзя? — Тебя зовут то как? — спрашивает гостя Яков в одно из редких и кратких мгновений, когда больной приходит в сознание. — Чтобы мы хоть знали, за кого молиться. — Михаил, — отвечает тот тихо и замолкает опять. Яшка осторожно убирает в косу его длинные волосы, чтобы не мешались, и смотрит странно то на него, то на покачивающуюся в углу простенькую люльку, которую Шура наскоро соорудил вчера вечером. Он к малышу за эти дни прикипел, и Саша его достаточно долго знает, чтобы понимать, о чем тот думает сейчас. О том, что лучше бы гость их отмучился уже, а ребенка они оставят себе. Шура его судить за эти мысли не может, сам устал, да и детей за пять лет брака им бог до сих пор не дал. Но это не значит, что обоим им незнакомца не жаль. Не было бы жаль, не возились бы с ним столько времени. Да и, наверное, милосердием было бы пожелать ему скорой смерти с тем, как он мучается. Никак не заберёт бог его душу. Всё лежит стонет в полубреду, белые губы исходятся кровавыми трещинами, мутные от боли глаза смотрят куда-то в потолок, время от времени, когда появляются хоть какие-то силы, он просит пить, но чаще только отворачивается от ковша, от еды и вовсе отказывается. Шура и сам себя чувствует измотанным, так хочется сбежать отсюда подальше, не видеть чужих страданий, которых не можешь облегчить, но так нельзя, не для того бабка его учила знахарству, чтобы он даже последние часы человеку облегчить не мог. К вечеру Миша приходит в себя. Приподнимается на постели в обманчивом приливе сил и просит принести ему сына. В полумраке избы так причудливо падают на его восковое лицо золотые тени, и на мгновение вновь в нем чудится что-то волшебное, что-то величественное, будто он сошёл с одной из тех фресок греческих, что Шура видел как-то раз, когда был в соборном храме в золотом Ярограде*. Как у тех святых с фресок, его округлое лицо кажется одновременно мягким и строгим, и смотрят с него в самую душу тёмные глаза-омуты с тихой материнской нежностью и какой-то неизбывной тоской. А потом, передавая ребенка Яше, он говорит тихо: — Константин. Константин Андреевич, — а затем стягивает с истончившегося пальца перстень и отдаёт Шуре. — Пусть, пусть ведает, кто он. По нему отец его узнает, — он вдруг цепляется за чужую руку с неожиданной силой и умоляет: — Позаботьтесь о нем! Ни в чем нуждаться не будете, только позаботьтесь! — и вместе с кольцом в руку Шуре сует камешек черный, — Возьмите! Он не простой. Брось его в россыпь камней, и они обернутся тотчас золотом. Шура странный подарок принимает, в него не веря, но не желая огорчать отказом. С умирающим человеком спорить — последнее дело. Миша же хочет сказать что-то ещё, но слабость настигает его снова, и теперь бедняга опять бредит о каком-то подземном царстве, сестрицах, что умеют превращаться в птиц, и брате, который на ночь землю укрывает чёрным покрывалом. Шура невольно прислушивается, и с удивлением понимает, что в бреду гость их будто спорит с кем-то, но шепот его так тих и неразборчив, что лишь три фразы он различает отчетливо. «Умру, но от него не отрекусь!» «Не зовите, не вернусь к вам!» «Лучше человеком умру, чем вечно буду без него жить!» «Кто же ты такой?» — думает Шура, и сам себе отвечает, что, наверное, не хотел бы этого знать. К полуночи понятно становится, что до утра омега не доживет. В какой-то момент, когда Шура подходит к нему, чтобы дать испить очередной бесполезный, увы, целебный отвар, тот вдруг смотрит на него как-то по-новому, и когда его измученное лицо вдруг озаряется слабой улыбкой, Саша не может не вздрогнуть. — Андрюша, — зовет он так нежно, что сердце щемит, — ты пришел наконец! Нет, — тут же качает он печально головой, — не пришёл. Далеко ты. Не дождусь я тебя, ты прости, любимый! Обещался дождаться, но не дождусь, — в его голосе тоска и покорность человека, принявшего свою судьбу. — А ведь я тебя просил не уходить, — продолжает он с упреком легким, но всё ещё с любовью такой, что у Шуры у самого слезы на глаза наворачиваются. — Уж как умолял остаться… Знал, что не дождусь, чуяло сердце. Хоть бы раз на тебя перед смертью взглянуть! Княже ты мой княже… Прав был отец: погубила меня твоя любовь. «Сейчас» — говорит тихий голос в голове у Шуры. Миша вздрагивает и всхлипывает громко. — Больно, — жалуется он доверчиво так, искренне, будто ребёнок, — так больно, не могу больше! Устал, сил нет! Андрей, Андрюша, где ты? Миша снова бредит, тянется слепо к Шуре. Может чудится ему заместо него его суженый, может похож Шура на него, но в какой-то момент Саша не выдерживает, садится рядом и к себе притягивает, в тепло объятий. — Здесь я, — говорит ласково. — Вернулся к тебе, любимый. Теперь всё будет хорошо. Не бойся ничего! Отдохни, — и целует в висок нежно, гладит по волосам взмокшим, пытаясь хоть немного утешить. Миша дышит тяжело, лбом привалившись обессиленно к чужому плечу. Худое тело дрожит, цепляются за одежду тонкие пальцы. Шура его обнимает крепко, продолжает шептать ласково какую-то чепуху, а сам с болью прислушивается к тому, как слабеет Мишино дыхание, как всё медленнее бьётся в груди сердце, как судороги выгибают тонкое тельце ломкими острыми гранями. Чужие слезы обжигают ему плечо. — П-прости, родной… — шепчет Миша едва слышно, на выдохе, а потом, вздрогнув ещё пару раз, затихает. Шура сидит вот так, обнимая его, ещё несколько минут. Потом опускает осторожно на постель, смотрит пустым взглядом в такие же пустые остекленевшие глаза напротив, закрывает их дрожащей рукой и, не выдержав, почти выбегает из дома на порог. ***** На следующий день Шура привозит из ближайшей деревни попа, а сам корит себя за то, что раньше не додумался этого сделать, может человек бы душу хоть облегчил перед смертью, ну да теперь поздно уж об этом думать. Не успели исповедовать, так хоть отпоют по-человечески, да заодно и ребенка покрестят. Поп смотрит на покойника с подозрением. Так уж сложилось, что когда живешь поколение за поколением в одних местах, в маленькой деревушке, где все со всеми знакомы, ты и сам всех знаешь в лицо, особенно если ты поп, и к тебе в пост, на исповедь, да на Пасху куличи святить, приходит каждый: от зажиточного купца до нищего пьянчужки; чужака ты завсегда признаешь. — Не видал я его в наших краях. Откуда же он взялся то, горемычный? — спрашивает отец Тимофей, не сдержав любопытства, а сам щурится с подозрением так. — С табором цыганским он сюда прибился с месяц назад, — врёт Шура. — А ему рожать скоро, вот они его и бросили на произвол судьбы, обуза ведь, ну мы и приютили, жалко ведь, а он возьми да богу душу отдай при родах. Отчего-то чует он сердцем, что нельзя правду никому говорить. Не идёт из головы у него это «княже». И перстень золотой это ещё, и одежда на Мише была богатая, да и князя их, что градом стольным правит, Андреем кличут, и знают все, что ушёл он в поход и, говорят, воротиться скоро с победой. А ну как и впрямь был Миша ему супругом? И ежели его убить пытались вместе с ребёнком, значит смута в стольном граде. И хоть тогда и удалось Мише сбежать, и хотя бы сыну жизнь спасти ценой собственной жизни, его могут продолжать искать. А значит нельзя правду говорить, никому пока нельзя. Поп тут же интерес теряет и, отпев заунывно заупокойную, а потом так-же уныло и крестильную, уезжает. Шура же, пока везет его в деревню, а потом возвращается обратно, не может перестать тревожиться. Миша в могиле лежит, кольцо его и одежду они в сундук спрятали и надёжно в погребе схоронили, простыни окровавленные сожгли, а ребёнок, ну что ж ребенок, мал он очень, а пока мал, спутать его легко, если что, солгут, что их это дитя, и всё же на душе тревожно. А может это просто тоска да чувство вины за то, что не спас, изнутри его грызут. Вернувшись домой, Шура долго стоит у свежей могилы неподалеку от двора их, на пригорке, в тени старой яблони. — Ты прости нас, Миш, — просит он наконец, хмурясь, а сам руки в кулаки сжимает. И вдруг чувствует, теплое что-то в ладони держит. Смотрит — камень, тот самый, волшебный будто бы. Странно, и не заметил ведь, как достал его из кармана. Глядит Шура на камень, а перед глазами у него лицо Мишино, и голос его в ушах звенит мольбой. Отворачивается Саша от могилы, хмурится, домой спеша, сжимает злосчастный камень в ладони до боли почти, да не выдерживает всё же. Кричит хрипло и в сердцах бросает безделицу с глаз долой. Камень падает аккурат в гальку дорожную на тропе у ворот, и та со звоном рассыпается золотыми монетами.