Помоги мне

Андрей Мишу — сердце свое и душу, любовь истинную, на века единственную, встречает впервые, когда, заплутав на охоте в лесу дремучем, выходит к озеру и видит, как прилетают на берег три птицы райские: у одной перья чистым золотом сверкают, у другой горят медью, а у третьей отливают благородным серебром. Ударяются они о землю и обращаются в миг тремя омегами. Сначала птица серебряная сбрасывает перья, и появляется на её месте красавица Царевна — черты лица у нее благородные, строгие, холодной сталью горят глаза, отливают серебром темные кудри, и наряд её весь из серебра чистого соткан. Следом медная птица оборачивается не меньшей красавицей, но у неё лицо озорством и лисьей хитринкой отдаёт, в чёрных глазах будто живое пламя горит, волосы отливают медью, и наряд у неё медно-красный. Смотрит Андрей на них, за кустами таясь, и диву даётся. Охоч до красивых омег молодой Князь, что греха таить. Да и грех ли оно, коли и сам он — красавец, богатырь, и кровь в нём кипит? Молодое дело — оно такое. И тут третья птица о землю бьётся, и понимает Андрей, что пропал он. Стоит теперь на том месте высокий юноша. Кожа у него белым жемчугом светится, весь он в золоте, пляшут золотые искры в его глазах, и меж двиц двух стоя, на обеих он похож. Мягче черты у него, чем у девы серебряной, но строже, чем у девы медной. Соболиные брови, алые губы пухлые, как заморских цветов лепестки, на худом остреньком лице глаза огромные, будто угольки, распахнуты они широко да наивно, будто у дитя, что впервые мир большой видит. Сам он, как лоза тонкий, коса черная до колен спадает, и как и у девиц, вплетены в косу крошечные колокольчики, что при движении нежным звоном, будто дивной музыкой, наполняют воздух. Хороши красавицы, да только больше ни на кого, кроме Царевича золотого, смотреть Андрей не может. — Батюшка гневаться будет, что мы снова на волю, в мир людской, упорхнули, — меж тем говорит девица серебряная. — На тебя, братец, пуще нас, как на старшего. — И пускай! — отвечает ей Царевич голосом, как мёд тягучим, и как река глубоким. — Не удержать ему меня в клетке! Не могу я, сестрицы, долго жить в Царстве Подземном, света белого не видя! — Потому и будет злится отец, что боится он, что уйдешь ты вслед за матушкой, — говорит Царевна медная. — К ней на небо, в Царство Жемчужное. — Ты среди всех нас один уродился с кровью и тёмной и светлой, — вновь дева серебряная слово берёт. — Равно ты двум Царствам принадлежишь: и Навьему Миру и прекрасному Ирию. — Да разве ж, сестрицы, радостнее соловью жить запертым в золотой клетке, чем в деревянной? — отвечает грустно Царевич. — Одинаково не любы мне Небесное Царство и Подземное. Что при матушке, что при батюшке, одна судьба у меня — сидеть запертым в золотом дворце своём да ждать, пока найдется для меня жених. — У всех у нас одна участь, — царевна медная лишь плечами пожимает. — Всем предначертано так судьбой да законами предписано, — вторит ей серебряная сестрица. Но Царевич на своём стоит. Мол не могу так. Свободы хочу. Меж тем вспоминают вскоре омеги, зачем прилетели они к озеру. Сбрасывают свои кафтаны, разоблачаются из тонкого шёлка сорочек, расплетают тяжёлые косы. Как же хороши они все трое. Будто из мрамора выточены умелым мастером. Смотрит Андрей, не стыдится. Радостно глазам от зрелища такого прекрасного, да и любопытно ему. Не встречал он еще близко омег мужчин. Впрочем, разницы немного. Выше он, шире плечи, уже бедра, нет груди, но талия такая же узкая, так же грациозен он и красив, как и сестры его, и хотя любы Андрею груди белые большие да упругие, но Царевич, как тростинка тонкий да угловатый местами, ему всё же милее его пышногрудых красавиц сестер. Плещутся беспечно Царевны и брат их в озере, резвятся, смех их трелью жаворонков над водой разлетается. Пьянит их свобода пуще доброго вина иль мёда хмельного, и не замечают они, как подкрадывается чужак всё ближе и ближе, туда, где остались на ветвях ивы старой их одежды. Андрей — он не вор, но плут порядочный. Молод он, горд, и хитер, как лис. Если захотел чего — к отказам не привык. Коли возжелал чего — обязательно добьётся. Говорят при дворе про него, мол удача Князю молодому покровительствует, да только не знают они, что Князь их, ещё княжичем будучи, любопытством своим ненасытным снедаемый, охочь был слушать прислугу княжескую да стариков волхвов, что ко двору отца часто приходили. Узнал он от них обряды старые, заговоры, знаки колдовские. Ворожбой молодой Князь удачу к себе привлекает. Хитроумен он, и чутье колдовское в нём сильное. Поговаривают, мол прабабка его ворожила, вот от неё ему дар и перешел. Среди прочих сорочек, ту, что Царевичу принадлежит, Андрей находит сразу. Непростые сорочки те. Не из шелка они, а будто из пуха лебяжьего сотканы. Трепещут на ветру тонкие золотые пёрышки, переливаются на солнце. Кажется, сейчас сами рукавами, как крыльями, взмахнут да и улетят. Андрей усмехается только, да добычу свою за пазуху, под кафтан, прячет тотчас бережно, а сам снова за кусты шмыг и, затаившись, принимается выжидать выглядывать, когда там уже засобираются домой дивные омеги. И вот наконец выходят они на берег. Первая девица, сорочку накинув, руками взмахивает, да тут же, птицей обернувшись, улетает, за ней вторая, и только Царевич остается. Озирается по сторонам испуганно, колдует на себе одежду, да всё не то. Нет сорочки, как в воду канула. И сестрицы упорхнули уже, ждать не стали, гнева батюшкиного страшась. Мечется Царевич по берегу, ищет, да только нет её нигде. — Выходи, кем бы ты ни был! — наконец устав искать, говорит он. — Проси у меня, чего тебе надобно. Золотом, драгоценными камнями одарю, сколько унести сможешь, только верни мне мою сорочку! Андрея уговаривать долго не нужно. Да и ни золото ни самоцветы не нужны ему. Нашёл уже Князь себе сокровище всех прочих краше. Выходит он походкой вальяжной: в одной руке сорочка, а на другой руке огонь пляску бесовску́ю пляшет. Хочет Князь сказать, мол или невестой мне будь, или перышки твои спалю да пеплом по ветру развею. Да только поднимает на омегу взгляд, и в горле все речи гордые застревают, и пламя гаснет само. Смотрит на него Царевич испуганно, и такой мукой смертной глаза его полны, что стыдно Андрею становится тотчас. Сразу он всю спесь свою теряет, будто снова становясь мальчонкой глупым, что у трона отцовского стоит и ждёт от него выволочки за очередную шалость. — Забирай, — говорит Князь тихо и добычу свою нечестную протягивает хозяину. Царевич подходит к нему опасливо, будто лань дикая. Смотрит недоверчиво, видно ждёт где обмана. Но Андрей обманывать никого не намерен. Жаль ему губить красоту такую, пусть даже и себе на потеху. — Забирай! Не обижу я тебя, не бойся! Тут Царевич лишь усмехается коротко, расправляет плечи, да уже без опаски руку тянет к нему. И будто пылью золотой рука та осыпана. Ждёт Андрей, что обожжет его прикосновение омеги, ведь весь он будто солнечным светом золотым окутан, а где свет такой, там и жар печной быть должен. Но касаются вскользь его тонкие длинные пальцы, и кажется Андрею, словно льда осколком по руке ему провели. — Отчего же ты холодный такой, будто покойник? — сами собой срываются с губ слова. — Оттого, что солнца у нас, в Мире Подземном, нет, — отвечает Царевич тихо, плечами острыми пожимая. — Холодно там, под землей. — И темно? — спрашивает Андрей и даже вздрагивает слегка, представив, каково оно. — Нет, — омега головой качает, и отдаются перезвоном тонким золотые колокольчики в его волосах. — Там светло, но свет не настоящий, колдовской он. Всё там не настоящее. Всё мертвое, но будто бы живое. Жизни там нет. Ничего нет: ни любви, ни счастья, только покой мертвый, как река, по зиме льдом закованная, — говорит Царевич, и лицо его бледное, бескровное будто, такой тоски полно, что и самому Андрею на душе тоскливо становится. — Отчего же ты не сбежишь оттуда? Царевич только усмехается грустно, да на песок блеклый озёрный опускается, колени острые к груди поджимая и обнимая их тонкими руками. Андрей, немного помешкав, присаживается рядом. — Сложно оттуда сбежать. Слуги отцовские догонят быстро да вернут, — отвечает наконец омега, а сам всё на озеро смотрит, как пляшут по водной ряби солнечные лучи. — Оттуда и просто выбраться сложно. В царство подземное пропасть ведёт, такая глубокая, что сорвись в нее человек простой, будет три дня и три ночи падать. Лишь на крыльях волшебных можно оттуда улететь, или Ногай-птицу просить о помощи, — вздыхает Царевич тяжело, и Андрей вместе с ним вздыхает тоже. — Но крылья есть только у тех, в ком кровь Ирийская течет, — продолжает между тем омега, — а Ногай-птица лишь услугу возвращает, сама же никому не нанимается в услужение. Да и нужно к тому же кормить ее мясом всё время, как летит она. — А ежели не кормить? — Андрей на песке подбирает камешек плоский и, замахнувшись, отправляет его зайцем по воде скакать. — А ежели не кормить, то она и седока своего съест. Потому что огромная она, Ногай-птица, и голодна всегда. Сорочка же моя — матушки дар волшебный, — говорит Царевич вдруг, будто мысли чужие прочтя. — Мы — Царя Подземного дети, обращаемся легко змеями, ящерицами, зверями теми, что в норах живут, а птицами нам только матушкина кровь обращаться и позволяет, потому как сама она из светлого Ирия родом. Лишь с даром её мы превратиться можем. Без него не выйдет ничего, хотя и колдовство могучее в нас течет. У меня одного, у старшего в семье, крылья были, — замолкает Царевич, и взгляд его глаз золотых будто и правда льдом чёрным февральским покрывается, всё тепло из него выпивая жадно. — Отчего-же были? — спрашивает Андрей робко. — Где же сейчас они? Не отвечает Царевич. Молча волосы на плечо откидывает да рубаху приподнимает, и видит Андрей на спине чужой два шрама ужасных, будто так и не заживших до конца. — Когда матушка в Ирий вернутся решила, отец испугался, что и я вслед за ней уйду, — почти шепчет омега. Дрожат теперь его худые плечи и Князь, не задумываясь, плащом своим их укрывает. — Да неужто отец твой…? — так и не договаривает Андрей. Язык не поворачивается. Сам он о своем батюшке думает, что лишь за крупные шалости мог розгами его, постреленка ещё, отходить, и то жалеючи. Добрый у него батюшка, всегда сына любимого единственного холил да лелеял. Царевич же кивает печально и подтверждает: — Отрубили мои крылья. И кабы не дар матушкин, то не видать бы мне больше света белого. Благодарю тебя, что в сохранности мне его вернул, ещё и не попросил ничего взамен. Андрею совестно и на душе погано. Вор он, а его ещё и благодарят. — Не заслуживаю я благодарностей твоих, — говорит Князь, хмурясь. — Не ты меня благодарить должен, а я у тебя прощения просить обязан. Уж прости ты меня, чудо-чудное, диво-дивное, краса ненаглядная, загляделся я на тебя и разум от любви потерял! Заливает алый румянец бледные щеки, смотрит Царевич в ответ робко, удивлённо, спрашивает тихо: — Ужели прямо-таки от любви? Ужели вы, люди, так быстро влюбляетесь? — Так ведь короток век людской, потому и времени нет у нас, чтобы тянуть, — отвечает Андрей, улыбаясь. — Я — человек простой. Не перед кем прежде сердце моё не трепетало так, а на тебя гляжу, и наглядеться не могу, а сердце в груди горит и так и бьётся птицей в клетке, твоим быть желает. Тень улыбки трогает пухлые губы омеги, но тут же пропадает она, как солнце за облаками в пасмурный день. — Не могу я сердца твоего принять, — говорит он, вздохнув тяжело. — Ты — человек, а я — Царя подземного сын, для вас, людей, почитай нечисть, три столетия уже почти живу на этом свете, и еще сотни, тысячи лет ждут меня впереди, ведь я бессмертен. Мы разные с тобой. — Ради тебя я себе хоть бы и бессмертие добуду! — отвечает Андрей пылко. — Только хоть словом одним дай надежду мне сердцем твоим однажды завладеть. Качает головой Царевич почти испуганно. — Глупый ты! — журит тихо. — Бессмертие добыть — тяжкое испытание, за жизнь вечную цену большую заплатить придётся. Да и горька она, эта вечная жизнь. Словно яд горька. Но Андрей улыбается только упрямо. — Да разве ж рядом с тобой может житье мое горьким быть?! Не знает Князь еще тогда о том, что вскорости получит он бессмертие свое, как и желал, да только не будет возлюбленного рядом с ним, чтобы вечность на двоих делить, и тогда познает он горечь бремени этого тяжкого, до дна изопьет чашу скорби. Слишком велика окажется бессмертия цена, чужому бессмертию и жизни в размен пойдя. Но сейчас он лишь спрашивает у застывшего молчаливым изваянием Царевича, как того звать величать. Царевич же и сам о том, какая безрадостная участь впереди ждёт его, не ведает. Затягивают его в плен свой, будто в болото, Андрея очи, как небо синие. Глядит Миша в них, и будто крылья отрубленные у него вновь за спиной раскрываются сильные и быстрые. — Через три дня приходи с рассветом на то же место, коли не передумаешь и повидаться захочешь, — говорит Миша, с тоскою глядя на Андрея, на озера гладь и лес вокруг. — А теперь мне возвращаться пора в своё царство, покуда батюшка о пропаже моей не проведал. — А коли ты не придёшь, коли приключится с тобой беда, — тревожиться Андрей, выспрашивает, — где мне искать тогда тебя? Но Миша только головой качает. — Коли не приду, не ищи меня! Беду найдешь! А Андрею хоть бы что. Он на своём стоит. Упрямиться. Говорит мол: — Ежели беда с тобой за руку придет, то и не страшна она мне! Дерзок, строптив и тверд в характере своём молодой Князь, да только в мире навьем, он что дитя неразумное. Ничего не ведает о мире том, храбрится перед тем, чего и знать не знал и слыхом не слыхивал. — Из клетки моей выйти тяжело, а войти чужаку и вовсе невозможно, — поясняет Царевич терпеливо, будто и впрямь дитя уму разуму учит. — Сначала в Царство Подземное спуститься нужно, куда пропасть ведет бездонная. Потом через лес колдовской пройти, где всё обманом и наваждением будет, и коли слаба воля твоя, потеряешь ты рассудок и век будешь духом неприкаянным в том лесу плутать. За лесом тем поле чистое, и в поле том распутье трёх дорог, но и дороги те — ложь, нельзя в мире том ни глазам ни ушам своим верить, только сердцем можно дорогу верную выбрать. Приведет тебя дорога к реке Смородине. Река та огненная, и перейти её можно лишь по Калинову мосту, но мост тот Змей трехглавый сторожит, и победить его можно лишь мечом Агриковым, что в саду дворца отцовского, в колодце глубоком с мертвою водой, спрятан, да только ядовита для живого мертвая вода и даже мне неведомо, как добыть его. И только коли змея одолеешь, тогда, за мостом, встретишь на пути своем три царства: сперва Медное, затем Серебряное и последнее моё, Золотое, но и тут между царствами путь указать тебе могут только сестры мои, а нравом они строптивы, и коли ты не умолишь их помочь тебе, то пиши пропало. Глядит на него теперь Андрей, призадумавшись крепко. Нахмурил лоб высокий, глаза пеленой будто подернулись, сжаты упрямо губы. — Передумал? — усмехается Царевич грустно. Не может он человека судить за то, что испугался тот. Не стыдно таких испытаний устрашиться. Вот только Андрей головой встряхивает упрямо да отвечает: — Я коли слово даю, то назад слов не забираю! Надо будет, и в Подземное Царство отправлюсь за тобой, коли дашь согласие быть мне суженым! Не понимает Миша людей, ну либо именно этот человек уж больно странный. Ишь какой храбрец-удалец выискался! А ну как и правда своего добиться сдюжит? Что ежели хватит ему для того и удали молодецкой, и хитрости лисьей, и ослиного упрямства? Не привык Миша так просто на кого-то надеяться, да и как-то боязно всё-же сердце свое отдавать человеку: люди они ведь не только недолговечные, так ещё и переменчивые, будто погода осенняя, а бессмертным полюбить кого-то по-настоящему лишь раз в жизни дано. И что делать ему потом, ежели остынут у человека чувства к нему, ежели обманывает его Князь молодой, на богатства позарившись, а хуже того, как жить ему потом, если не раздобудет Андрей себе бессмертие? Сомневается Царевич, да только чувствует уже, что решилась судьба его. Не сможет он уже жить, не видя глаз этих лазурных. — Когда явишься на место это трижды на рассвете, и трижды росой умоешься утренней, тогда и дам тебе ответ, — молвит Царевич наконец и поясняет: — Первая роса мысли твои от чужих наветов и чар очистит, вторая роса самому тебе понять поможет, чего на самом деле желаешь, а третья разум твой и душу сделает для меня прозрачными, как вода родниковая, тогда увижу я, чисты и искренни ли твои чувства, и дам тебе ответ. Не может больше медлить Царевич. Пора пришла вернуться во дворец свой пустой с золотыми палатами. Горько возвращаться ему каждый раз, как в последний, в темницу свою невольную, но в этот раз вдвое горше. И Андрею расставаться с ним горько тоже. Придет он и на первое утро, и на второе, а на третье на условленном месте никого не найдет, и только золотое перышко, в колючках терна запутавшись, будет жалобно трепетать на ветру.