Но я, в красивой рубашке Надушенный модным Lacoste'ом Мне до безумия страшно Но давай, увидимся, просто
***
Тупой дресс-код и тупое приглашение на вечеринку — Сонхун проклинает все тупое в его жизни, как и то, что он всё же соглашается идти на эту тупую встречу, где его ждёт не менее тупое стечение обстоятельств и лучший друг, общение с которым прервалось наитупейшим образом. Ну поцеловались пару раз подшофе, ну устроили пьяный петтинг на чей-то кровати — ничего такого ведь не случилось, только здравомыслие на следующий день все же накрыло, и накрыло по-разному: Сонхуну было тошно, Джей же прекратил общение. Просто взял и прекратил, аж на три месяца постарался. Ни весточки, ни дуновения ветерка с хоть каким-то сообщением от него так и не поступало, только кучу потраченных впустую нервов и состояние-несостояния впридачу. Он напяливает на себя громоздкую шляпотень, что своими неловкими очертаниями больше напоминает неумело изготовленную бутафорию мексиканского сомбреро, чем ожидаемо миниатюрную шапочку, что подстать любимому виду головных уборов королевы Елизаветы. Чонвон ему ничего не объяснял, просто всунул шапку прямо в руки и дал ясно понять: без шляпы — хрен тебе вечеринка (на которую Сонхун и не особо-то собирался) и хрен тебе выяснение отношений с Пак-мать-его-лучшим-другом-что-кинул-на-три-месяца-без-объяснений-Чонсоном. Умеет надавить на больное, манипулятор мелкий: прекрасно знает, что тот поведётся и придёт — раз дают возможность устроить мыльную оперу на культурно-клоунском мероприятии на виду у всех, то грех ей не воспользоваться (Сонхун всё равно будет молчать до последнего и лишь под конец, напившись до фальшивой храбрости, выскажет ему всё в лицо и гордо уйдет, подтирая подступающие к глазам слёзы). Рассматривать в зеркале своё же отражение и испытывать к нему тихую неприязнь, в принципе, не ново; ново только ощущать всю нелепость своего внешнего вида и желание заранее провалиться сквозь землю, лишь бы никто не увидел его в таком обличии: в дурацких разноцветных джинсах, что больше чем на половину состоят из таких же дурацких дырок, в зелёной рубашке, что в обтяг, со странными надписями на японском (он уверен, что ничего приличного их перевод не сулит) и с зачем-то огромным вырезом для показа бюста, которого у него, в общем-то, в наличии не имеется. Ещё и это недосомбреро с кислотными кроксами в придачу. И, на самом деле, ему всё это очень нравится, нравится и сам образ, и то как он сочетается с ним, заставляя себя чувствовать на очередном модном показе в Париже, где бы его за своего приняли и отправили верной походкой по подиуму. Но выйти в этом всём на улицу равносильно смертному приговору, что подписан ненавистной социальной неловкостью и хронической тревожкой из-за любых (не)пустяков. Какой-то мужик ещё в подъезде говорит ему, что он просто напрашивается своим вызывающим видом на внимание к своей персоне. Сонхун умалчивает ему о том, что чья-то пьяная морда напрашивается на кулак в её сторону; выбегает из подъезда и быстрым шагом мчится к ближайшей остановке. Если быть честным, то хочется просто-напросто сбежать от всех этих взглядов в его сторону, но он идёт — пытается — с гордо поднятой головой мимо толпы и не заглядывает лишний раз никому в глаза толпы; осуждение, восхищение, зависть, похоть или что иное в них ощущается как прямое пожелание умереть побыстрей, заставляет задыхаться от нехватки воздуха в открытом пространстве. Сонхун бы предпочел, чтобы на него не косились как на диковинку каждый раз, когда проходит мимо, а просто принимали как должное. Просто не смотрите, пожалуйста, это ведь не сложно, не занимает столько времени: секунды две, не больше. Где-то рядом группа подростков начинает ржать как не в себя; он ускоряет шаг и запрыгивает в переполненный автобус. Отчего-то он чувствует себя максимально провинившимся, отчего-то ему хочется отмолить все свои несуществующие грехи перед таким же несуществующем в его жизни божеством, находясь на последней стадии перед нервным срывом, будучи зажатым в удушающем автобусе. Кто косится настороженно, кто втихую снять на телефон пытается, а кому просто на него плевать. Сонхун дышит по «квадрату» и старается не думать вообще. Надевает наушники, зажимает кнопку — на полную громкость, старается смотреть в серую точку перед собой. Не на людей, не на мир за окном, только в точку, ведь правило одно: не общайся взглядами, не пересекайся голосами. Заветная остановка наступает ровно через полчаса и ровно через пять мысленных попыток побега: куда-то на Дикий запад, в дурацком сомбреро — не особо-то и важно. До сих пор не рассосавшаяся толпа буквально выплёвывает его из пасти дверей автобуса, словно Сонхун — это экзотический тошнотворный дуриан, а автобусное население — придирчивый едок, которому только все обыденное лишь и подавай, а иначе окажешься в обнимку с белым рыцарем и потерянным чувством собственного достоинства. Кроксы больше не такие удобные, как были на первый пример. Сейчас каждый шаг тратит половину его выносливости, если не больше, и Сонхун — как главный герой очередного шаблонного сёнена — добывает на каждую новую ступень непонятно откуда взявшуюся решимость и плетётся на девятый этаж с заранее пьяным рассудком и маленькой крупинкой надежды, что всё это — дурацкий выпад из реальности, и этих мучительных трёх месяцев никогда не было и не существовало в реальной жизни, только в этой — нереальной и сотканной из нитей чужого больного воображения. Чонвон ещё на лестнице успевает его подхватить и радостно повиснуть. Сонхун его радости не особо-то и разделяет, но где-то внутри всё равно посмеивается с чужой пиратской шляпы. Разглядев на чужом плече ещё и попугая с приклеенным лицом Дуэйна Джонсона, он уже не сдерживается и в открытую ржёт. Смех, правда, сардонический, как у древних греков, что смеялись в момент своей гибели, и, если Сонхун — это главный герой шаблонной сёнен-манги, то Джей, что встречает его на пороге, — главный антагонист всей истории. Антагонист, но не злодей. Или наоборот: ему в обоих вариантах, если честно, хочется врезать, как и положено главному герою по отношению к злодею-антагонисту, лишь бы он глядел ему в оба глаза и не прятался где-то на балконе, ссылаясь на табачную зависимость, которой уже года два как нет, и на свежий воздух, который ему явно не поможет. Они не разговаривают целый час. Между ними расстояние, измеренное одним метром, но Сонхун остро ощущает это расстояние как несколько десятков тысяч световых лет: если он — Земля, то Джей какая-то неизведанная ещё учёными планета, до которой добраться невозможно, а попытки достичь неизведанное лишь жалки и не более. Чонвон ему на ухо невпопад шепчет «Что с вами случилось-то», совсем не улавливая напряжённость, витающую в воздухе. Здесь всем на них наплевать; им на себя, по всему видимому, наплевать точно также. Лишь Сону иногда подливает вина в бокал и по-дружески треплет по голове, всё приговаривая: если не можешь решиться, то хотя бы напейся — лучше не станет, но хотя бы не будет настолько плохо. Джей на него кидает иногда взгляды. На нем колпак шута и клоунский красный нос, и Сонхун в любой другой временной период, что не включает в себя эти три месяца, увидев его, лишь рассмеялся бы, да вот только сейчас ему не до смеха. Все веселятся, все чему-то, да рады. Сонхун хочет возненавидеть всех на этой вечеринке, а своё и Джея имя пометить особым ненавистным цветом кислотного маркера, вписать в чёрный список и навсегда забыть. Его начинает мутить от слишком ярких всплесков от диско-шара, от слишком шумных разговор, от очередного налитого красного вина в изящном бокале. В конце концов, от полного непонимания, что сейчас ему делать. Винный бокал разливается по белой скатерти кровавым пятном. Никто не замечает, Сонхун вместе с ними. Берёт бутылку пива и выходит на балкон: покурить, хоть и бросил, подышать свежим воздухом, который ему явно не поможет. Джей как-то виновато хлопает ему по плечу и усаживается рядом; Сонхун вздрагивает от неожиданности и оборачивается. Увидев Джея, кровь начинает бурлить вулканом. От него несёт перегаром вперемешку с дорогим одеколоном. Сонхуна же просто несёт: он сейчас — еле-еле — ни туда, ни сюда, желательно, вообще, куда-то, где его никто не тронет и не разрушит очередное долго строенное улучшение в жизни за пару секунд. Наверное, это называется смертью, может, есть ещё какие-то понятия, о которых он и не догадывается — жизнь слишком сумбурна, и иногда просто-напросто не находится подходящих слов. Сонхун показательно сковывает лицо в ладонях и отчаянно мычит, чтобы Джей понял, мол, потом, не сейчас, и ушел туда же, куда и пропадал все это время. Только он не из тех людей, что намеки понимает, поэтому прижимается почти вплотную и пьяно шепчет в самое ухо: — Виноват алкоголь и отсутствие в нашей жизни девушек. Не мы. Давай по новой? У Сонхуна от его умоляющего голоса голова кругом едет; руки дрожат, не держат нормально бутылку — та падает звонко о плитку и разливает напиток под ногами липкой лужицей. Никто на нее внимание не обращает. Прямо как и на тот бокал с пролитым вином. Сонхун поворачивает к нему лицо и чересчур уж жалким голосом спрашивает: — Тогда почему ты избегал меня эти три месяца, если виноваты не мы? Джей молчит, отводит взгляд куда-то в сторону, на ещё не успевшую полностью округлиться Луну. Нервно отстукивает чем-то напоминающий вступление реквиема ритм пальцами по банке и продолжает тянуть молчаливую резину. Повисшая тишина давит на него так, словно это его последний день на Земле, а завтра их настигнет апокалипсис и конец всему живому, не иначе. Сонхуну впервые за все это время становится смешно. Он, наверное, единственный, кому сейчас необычайно безразлично на безмолвие этого вечера. Сонхун хочет его ударить, хочет, чтобы Джей чувствовал себя ещё более виноватым, раскаивался за все эти прожитые на добром слове месяца и просил прощения. А ещё хочет уткнуться в чужое плечо лицом и страдальчески зареветь — хочет, чтобы его пожалели, погладили и обнадёжили. Отчаянно этого хочет. Но встаёт ногами в алкогольную лужу, мысленно даёт себе пощечину и, наконец, решается: — Я так сильно хотел увидеться с тобой все эти три месяца, ты не представляешь. Звучит слишком жалко. Сонхун хочет провалиться сквозь землю, прямо к ядру, испепелиться моментально и не перерождаться никогда более. Джей поворачивается к нему головой. На лбу отчетливо написано «Система даёт сбой. Просьба подождать, а не лезть на нее с кулаками». Сонхун ждёт: у самого система тоже (не)много в этом состоянии. — Прости, — выдает спустя пару минут молчания; брови надломлены вверх, как при исповедании. — Я мудак и скучал не меньше. — Мудак, — Сонхун облокачивается о холодный бетон спиной. Собирается на выход, мажет чужое лицо нечитаемым взглядом; хочет и рассмеяться, и расплакаться, хочет, чтобы всей этой ситуации никогда не возникало. Напоследок лишь кидает: — Если хочешь, то давай как раньше. Джей ему ничего не отвечает. Сонхун уходит.***
Рядом с ним садится женщина, ее дочка крутится возле окна и рисует сердечки на запотевших окнах; Сонхун проклинает себя за то, что покурил прямо перед тем, как сесть в автобус: он чувствует как от него разит никотином, во рту неприятно сушит, да и сам он выглядит сейчас хуже некуда, в дурацком образе и с заёбанным видом. Девочка дорисовывает сердечко и поворачивает голову в его сторону, смотрит с детским предвкушением. Он не понимает, что от него ожидают, улыбается так, как полагается улыбаться детям — дружелюбно и ненатянуто. Получается так себе. Девочка переминается с одной ноги на другую и снова начинает рисовать на стеклах. Возможно, этой улыбкой он её только спугнул. Возможно, он снова себе всё напридумывал, и девочке нет никакого дела до него. Как и всем людям в этом автобусе. Её мать рядом болтает с кем-то по телефону и, иногда отвлекаясь, говорит ей прекратить бродить по салону и угомониться. Сонхун чувствует, как ему девочка наступает крохотным башмачком на ботинок, но ничего не говорит. Почему-то ему плевать, почему-то ему вся эта ситуация кажется до забытой боли знакомой: может быть, его детство, может быть, где-то в телевизоре видел — точно не помнит, да и не особо его это всё сейчас волнует. Он продолжает рассматривать нарисованные сердца, внутри которых запотевшая стекловина, границы которого проливают свет на мир за окном. По ту сторону идёт дождь. Через три остановки они выходят. Сонхун едет до конечной. Где-то через две остановки к нему подсаживается мужчина средних лет: в автобусе было полным полно народу, но сел на пустующее сиденье рядом, наконец, только этот, играющий в очередную вариацию «три в ряд». Кто-то открывает окно, холодный воздух мигом поступает в салон. Залетает муха и неприятно жужжит. Садится к нему на бедро, оголённое из-за рванности джинс, щекочет обнаженную кожу своими маленькими шажками. Сонхун отмахивает её рукой. Муха переползает к мужику, ползёт по его ноге и отмахивается уже им. Она снова на голой коже, снова получает отворот-поворот и снова летит к мужику. И снова, снова, снова, снова всё повторяется. Улыбка начинает кривится непроизвольно. Хочется рассмеяться, но он всеми силами сдерживает вырывающийся смех и выбегает из автобуса одной остановкой раньше. Сонхун чувствует себя персоной нон грата, будучи довольным донельзя от чужого внимания в его сторону. Находит себя на мысли, что познал какую-то истину, достичь которой можно только в пьяном рассудке, никак не в трезвом. Больше не шарахается от чужих косо брошенных взглядов, наоборот, смотрит в ответ с приподнятыми бровями, ухмыляясь, — теперь шарахаются от него. Вот вам и прогресс за один только день, и плевать, что он произошёл только из-за аффекта. Скорее всего, завтра будет снова шарахаться от людей, как и раньше. Это сегодня ему можно: у него непонятки с лучшим другом и алкоголь в крови всех мастей. В наушниках играет Sober у Bigbang, и Сонхун чувствует как настроение песни совпадает с его собственным. От этого хочется и бегать по полянке, ловя бабочек под веселую музычку, и там же застрелиться от внезапно кольнувшей в голову лирики. Куча неопределенностей, из одной крайности в другую, но что поделать, если у него только так получается. Алкоголь все ещё заставляет его шататься из одной лужи в другую, и ему отчаянно не хочется сейчас трезветь. Дождь капает все сильнее и сильнее: из мороси перерастает в настоящий ливень. Людей на улице почти не остаётся, а если и попадаются, то кривят лица из-за промокшей одежды. В общем, недовольны, а вот Сонхун наоборот — радуется тому, что наушники водонепроницаемые, а капли воды, отстукивающиеся об его «сомбреро», позволяют забыться насовсем, заставляя все свое внимание уделять ритму дождливых игр. В этой дурацкой шляпе, давно залитых водой кроксах и промокший насквозь, он впервые за эти три месяца чувствует себя самим собой. Дома голова раскалывается неимоверно, и он не знает, виноват ли это моросящий дождь, под которым он гулял три часа, или виновата непривычка с пяти выкуренных сигарет подряд. Горло начинает болеть. Сонхун выпивает несколько стаканов тёплой воды, о чем сразу же жалеет: тошнота подступает к горлу, голова трещит по швам, зрачки мечутся из одной стороны в другую. То ли озноб, то ли жар, но дрожь пробивает всё его тело. Он отбрасывает шляпу на пол, падает на кровать мёртвой тушей. Чувство того, что смерть наступает ему на пятки, одновременно тревожит, одновременно успокаивает. Сам того не понимая, проваливается в сон: в нем нет ничего хорошего, как и в возможной любви к своему лучшему другу.