***
Следующим же утром лошади стояли посреди конюшен, а под ногами болтался худющий мальчишка, достающий макушкой дай бог до середины шеи. Князь, обутый, одетый, с повязанными в хвост волосами, запинается о свои же ноги, как видит картину. Хватает Фому за плечи и сквозь смех спрашивает, мол, отчего его? Малец худ, бледен, он на ногах-то устоит? Фома уводит глаза смущенно, бормочет, мол, устоит, княже… Чего же ты, на выбор мой опускаешь сомнения? — Никак нет, — Антоний задорно — не в стать вчерашней опьяненной злобе и жалости к себе — скалится в улыбке. Мальчишка, Алекша, прячет глаза и рыжие кудри за нетерпеливыми лошадьми. Почти стыдливо хмурится. — Мне спутник нужен, не воевода царский. За лошадьми присмотришь, Алекша? Смоге́шь? — Смогу, — честь защищая, мальчонка выступает из-за сильных спин, смотрит князю в глаза. Эка молодые пошли, страху в них мало. А Антоний не прочь. Подходит, треплет макушку — мальчишка-то ему по локоть. Мамка в детстве растила и кормила благостно, вымахал как. Ему и Фома чуть выше плеча. — А ехать до Москвы долго? Напускная строгость сменяется ребячеством, интересом. — А что, мамка к обеду просила вернуться? — Князь подмигивает, вскакивает на коня и выдергивает из мальчишеских рук поводья. — К утру! — рыжий мальчишка поспешно взбирается на лошадь, Фома рядом крестится сам и крестит чужие спины суеверно. — Успеется. — Князь, аккуратнее будь. — Фома прижимает руки к груди, мохнатые брови сводит к переносице. Антоний не внимает, даже не оборачивается. — Эй-эй, поехали! Царь Батюшка пожидает! — князь вдаряет коню каблуками, натягивает поводья на кулаки и выскакивает за дверь рысцой гордой. Конь недовольно под ним бухтит, хоть шагает ровно, статно, стуча копытами по земле родимой. За ним, еле поспевая, Алекша со своей строптивой кобылкой.***
Степи красивые. Свежие, живые, со зверьем диким, игривым. Со своими тайнами на курьих ножках, тонкими, статными перевертышами, черепастыми правителями лесов. О них сказки мать рассказывала в детстве, их она вышивает на полотнах в старой деревушке по своей воле. О них она пишет письма. «Той ночью летали птицы под луною, родимый. Перекрикивались, спорили, предупреждали. Это мы, ходющие по земле, их понять не можем. А они знают многое, о многом говорят. Иногда мне думается, что вороны кричат о переменах и страхах, о том, что ты ко мне будешь ближе, но от любви своей дальше. Соловушки под окнами по утрам поют о том, что ты мне друг и помощь, опора моя. Лебеди в озере не поют для меня, как бы я не просила их. Смотрят. А в глазах их черных знания, в глазах их я читаю о твоем счастье и горе. Как может так быть, родимый? Искала ведьму, чтобы спросить. Хочу знать, что ждет тебя, как помочь тебе. Говорят местные, что за семь верст живет ведьма, мне бы сходить, проведать. Да ноги не идут, слаба я очень. А эти ее боятся, как огня Перуна. Как мне быть, сын? Во снах взываю Богу, прошу ответы дать. Молчит. Покинул Бог меня» Пишет, рассказывает, рыдает и мокрые пятна на бересте оставляет. От них сердце Антония сжимается, от них больно до невозможности. И от них же он рад — матушка думает, помнит. А леса их все же прекрасны. Подступая к Москве они редеют, сосны душистые сменяются ветвистыми стволами, листвой шелестящей. И кажется, что в Москве нет ничего из того, что в Рязани. Москва белокаменна, статна, а Рязань в сравнение меньше, из дерева и людского труда. Души в нем больше. — Алекша. Я на пир направляюсь, а ты оставайся в конюшне. Ежеле вытурнут — скажешь, ноги пообрываю. — Конь под Антонием загнанно дышит, пена изо рта хлещет, но в глазах умных резвости хватит еще на два пути. — Севера пусть мне вымоют, пусть вычистят его и накормят вдоволь. Отдашь им это. Князь перекидывает глухо звякающий мешочек мальчишке и одобрительно кивает на то, как он в воздухе ловко хватает его, привстав в седле. Малец не промах, пусть Фома вдумается в него. Грех, что низок — Антоний и сам не ровень местным мужикам, пусть и ввысь. А этот может еще вырастет, окрепнет. Взгляд в нем очень сильный, дух есть. Может что выйдет толковое… Недолго молчат. Алекша не выдерживает тиши, шибко смело спрашивает: — А когда ждать обратно, князь? — К началу захода, думаю. Там князья со всей Руси, пока закончат, пока начнут расползаться, пока Царь-Батюшка налюбуется… — Антоний рукой отмахивается и они ступают на каменные дороги московские. Цокают копыта, кони раздраженно машут ушами, дергаются сильные плечи, вздымающиеся бока. Князь трепет Севера по шее с силой, чешет. — А князь Димитрий ожидается? — Алекша резво ступает сзади, приструнив Сладу вновь. — А тебе он на кой? — Антоний хитро зыркает на мальца. — А он венчанный теперь, так говорят. Жена Екатерина, от него понесла. Правда? Нам интересно всем, что на Руси, вне наших глаз. — А вашего это ума дело? — Князь смеется, прячет под ресницами озорных чертят. Качает головой, будто смилостивившись. — Я узнаю, малец. — А вы знакомы? — Встрепенувшись, Алекша совсем сокращает расстояние и встает вровень с князем. Делать так нельзя, но манерам он не обучен, что с него взять? — Он мой давний друг. У нас одна на двоих матушка церковная, мы почти что братья пред Господом. — Он качает головой. Завязанные в хвост русые кудри давно растрепались, пряди падают на глаза, Антоний их сдувает потешно. Может вовсе распустить? Больше мороки с этими лентами, чем пользы от них. — Расскажу тебе что-нибудь, как обратно поедем. — Я ж это, княже… Сын крестьянский, куда мне все эти знания? Голову морочить тебе, да и себе. — Он облизывается. — Я думал ты Фоме расскажешь. Уж потом он нам. — Не боярский сын, да. Но работаешь при князе, что-то тебе знать нужно. Я по приезде отправлю тебя к Фоме, он тобой займется. — Антоний напускает в глас хлад, смеряет мальчонку придирчивым взглядом. А тот от восторга исходит чуть ли не сиянием. Грешно, но Антоний его сравнивает со святым, столько же трепета от чужого благоволения. Подходят к воротам, в тишине гордой и напускной, для глазеющего народа. Доходят до конюшен под хоромами царскими, спешиваются. Антоний отдает Алекше поводья, треплет по макушке, целует в лоб Севера, несчастно цокающего и переступающего с ноги на ногу. Всегда поражало, сколько в жеребце силы, резвости и совсем человеческих чувств. Животина, а умный, зараза. И тоже любовно бодает князя мордой в шею. — Любит он тебя, князь. — Алекша забавно морщится, смеется — Слада, насмотревшись на статного Севера, тоже полезла целовать чужое лицо неумело. Расчувствовалась на старости лет, до того ее тронуть лишний раз нельзя было — руку откусит. А теперь жеребяток нарожала, на всю жизнь отъелась, и детишек иногда любила. — А она меня! — Приструни-ка. Слада, но! — лошадь мотает головой, недовольно фыркает, грозно переступает по утоптанной земле. Но мокрой мордой тыкаться перестает. Князь укоризненно качает головой, распускает волосы, зачесывает пальцами назад. А народ все ступает, подгоняет повозки, подъезжают люди. Князь мотает головой, — собирается — и по-отечески треплет Алекшу по голове, справляет полы кафтана и, кинув напоследок «с Богом», попросив быть аккуратнее и еще парочку тревожных наставлений дав, взбирается на ступени ко входу. Массивные двери распахнуты настежь, туда заваливаются князья и супруги, опричники — гордые, статные — и бояре — не менее гордые, менее статные. Они за годы хорошей жизни успели напиться медов, наесться свиней, и теперь по лестницам вышагивать для них труд, поддерживая такую-то грузную фигуру. Антоний в кашле прячет смешок, прячет зеленые глаза с чертятами. И рядом тоже прыскают от картины переваливающегося по ступеням барина. Князь качает головой на молодого, потешно корчит неодобрение — а у самого губы в улыбке расплываются так, что больно. Молодой хрюкает, прикрывает рот рукой, прячет глаза. Глаза красивые. Голубые, как вода ключевая, как чистое и незабвенное небо. Ресницы пушистые, кудри по уши, очерчивают лицо штрихами резкими. Они ему идут. И за кудрями качаются серьги. Антоний не успевает даться диву, завидев камни бабские в ушах — молодой скользит за двери и тает в толпе, растворяясь в цветастых шелках, голосах и фигурах. Князь качает головой, порывается в коридор и к стене: выцепляет из толпы Димитрия — одного, без супруги — спешит к нему, потешно хватая его за локоть. — Брат! Димитрий не таит улыбки, притягивая к себе князя на миг. — Антоний! С венчания от тебя не слышал, будто годы прошли. Как матушка поживает, как Фома, сам? — Он хитро поигрывает бровями. — Невесту себе нашел? — Что вы мне все про невесту талдычите? — несчастно скалится. Пробивается сквозь толпу грузных людей, вталкивает Димитрия в залу. А она огромна. Разукрашена под стать моде, под стать небывалым сказам для детишек крестьянских. Под потолком раскинула крылья расписная птица с перьями из голубого огня, шапкой царской и тонкой веточкой вербы в остром алмазном клюве. Под сводами столбов вили гнезда искусные ястребы, оставляя свои дома на ветках раскидистых дубов с золотыми цепями, белочками мохнатыми в дуплах и плодами наливных молодильных яблочек. Этой зале не более десятка лет, она красна, чиста, свежа и створки окон раскрыты всегда, пуская лучи на широкий дубовый стол посреди. По бокам скамьи, наставлены яства заморские, дивные, меда сладкие стоят в пузырях, вина зеленые из Царьграда, мясо с дворов царских, полей с золотой пшеницей. А впереди стоит трон — золотой, с камнями красными, кроваво-алыми в свету, с перинами и раскинутыми волчьими шкурами на иностранный манер. Во главе сидит Царь Грозный — Батюшка Руси. Сидит в царской шапке, расшитых золотом одеяниях, а в ногах его сидят двое — девушка и юноша. Антоний прячет от них глаза в смятение и смущение. Тянет за ворот кафтана Димитрия, усаживает и усаживается сам. — Ешьте, гости дорогие. Пейте меда сладкие, — глас царский о стены рокочет, отдается в гости. — Женихайте сыновей, сватайте дочерей, радуйте глаза мои. Ежели нечего предложить — пейте, травите байки славные, рассказывайте нам о своем правление дивном. Скука меня одолела по вам, по вашим ликам. Он тянется к золотой чаше, подымает в воздух так, что летят капли бурые на выстиранные девочками-служанками скатерти, просит вкушать. И самому ему услужливые юнцы подносят явства, накладывают пищу дивную, пряча от Царя глаза. — Димитрий, скажи… — Антоний тянется к чаше попроще, льет в нее мед сладкий. — Елико прошло с празднования твоего? Фома доложил молву тем утром — мол жена твоя от тебя понесла, ждете сына. — А что еще в народе о нас говорят? — Димитрий лукаво улыбается, тянется за капустой заквашенной, сладкой, только из бочек. У Антония от запаха во рту вмиг влажно становится. — Небось глупости? — Нет-нет, что ты, — он, по правде, не знал, но головой усиленно замотал, разбрасывая по плечам пшеничные кудри. — Никогда не шла дурная о тебе молва. Лишь интерес. — Никогда ты не чуешь в моих словах ежеватость, княже. — Друг укоризненно качает головой. Антоний взвивается, пыхтит Димитрию под руку: — С твоим лицом только шутки шутить, ирод! — Тю. Чем тебе лицо мое не нравится?! — князь оскорбляется. — Скажи, так и скажи мне, не мил я тебе вовсе? Димитрий шуточно прикладывает ладони к лицо, улыбается игриво, ресницы опускает томно. Антоний неожиданно рдеет, пихает в его бок, бубня под нос недовольства под чужой звонкий хохот. — Егоза ты Антоний, что греха таить! — Димитрий шутливо напирает. — А сам-то? Покоя мне не даешь совсем со своими бабами! — мужчина смущенно прячет в ладонях красный нос. — Третий дцать идет, я не стар вовсе, куда мне венчаться на ком-то? — Глупец ты, княже. Надо по любви женихаться, пока не поздно совсем. Мне с Екатериной свезло, так не значит, что и тебе повезет. Глянь на девицу подле Царя. Но разве не хороша собой? — Что мне глядеть, на вопрос отвечай! Как давно венчались, что успелось случиться? Но глаза Антоний поднимает на де́вицу покорно. Румяная, с косой до колен, в платьях расшитых и одеяниях богатых, она смеется у царских ног, пока юнец рядом ластится к грубым рукам. В нем князь узнает молодого с глазами небесными. На ушах красные серьги с камнями, они качаются в такт поглаживаниям и его негромким льстивым словам. Девица ревностно что-то шипит, на нее цокают сверху — она припадает к скрытым под одеждами ногам в попытке загладить свою дурость. И то ли царь сегодня милостив, то ли девка вправду в почете, он опускает тяжелую ладонь ей на голову. Антоний прячет глаза. Вновь. Сколько раз он успел отвести взгляд и не сосчитать. Не хочется потешно вылупиться на картину — не на девку — мальчишки подле царского трона. — А он?.. — княже не поднимает взор на картину, надеется, что Димитрий сам его дивление поймет. Он понимает. — Арсений-то? Он опричника Сергея сын, там же служит во благо царское. Ты его положению смущен? — Димитрий на кивок на с пониманием вздыхает. — Он у нас царский фаворит. Любовь его, если изволишь. — А Царица? Что она говорит? — Антоний в ужасе поднимает глаза, взгляд мечется к царскому любовнику. И он смотрит не на профиль орлиный, а прямиком в глаза — с опричником встречаются взглядами. Ему улыбаются игриво, смущающе. — А что она сказать может, Антоний? — Димитрий вздыхает вновь. Выплевывает тихо: — Она слово не в нос скажет — ее повесят на площади со следующим восходом и глазом не моргнут. Ты Царя-Батюшку не понаслышке знаешь. Не понаслышке… Матушка знала лучше. И Антоний предпочитал не углубляться в то, как она рыдала пред ним на коленях прося милость, прося остаться в том доме, в котором жила долгие годы. Не она ведь супруга убила, она пред богом клялась, она бы руки на себя наложила, ежели ее вынудили бы. Утопилась бы, да только ее сослали прочь из Рязани, оставляя во служение молодого Антония. Он, ревностный и молодой жеребец, еще две весны бодался за право вернуть матушку в родной дом. Не получилось. Антоний мотает головой, тянется к исходящему паром мясу, отчего-то по сию пору горячему. Оно во рту тает, оно нежно и сливочно, сладко и терпко. Что царские служаки умели — сготавливать пиры, тут им равных не были. Рыба, птица, крольчатина, скот домашний — все шло в дело, все уплетали бояре и сам Царь изредка тянулся в золотым блюдам, прикладывался к чаше. А у Антония от хмельного меда голова становится туманной, будто вышел ранним осенним утром где-то в деревушке на речушку, испить водицы холодной, свежо́й. Упирается кулаком в щеку, локти на стол. Переводит тему обратно. — Брат мой, скажи. Князь рядом вскидывает брови, останавливаясь на полпути к огурчиками потешно. Антоний прыскает. — Скажи, как ты Екатерину нашел? — Ты женихаться вздумал? Неужто? — от огурчиков пока отказывается, кабы от дива не удавиться ими. — Нет-нет, что ты, — Княже смеется, качает головой. — Я на Царя гляжу, на ласку его женскую, на твой вид расцветший. Может стоит попробовать хоть из интереса, м? Я всяко думаю, что не до того сейчас, но хоть испробовать сладость меда? Он игриво усмехается. — Княже, ты лицедей! Женихаться нужно не с интереса праздного, а с целью али с любовью. В наше время редкость, но вдруг воля Божья на твоей стороне? Езжай в град, подбери невесту, присмотрись. Чем тебе Оксения твоя не мила? — Мила, — только душа к ней не лежит. — Она собой хороша, друг. Мастерица, краса всего двора, какая коса, нежна и грамоте обучена. Только вот не знаю я, как отец мать выбирал, не внимаю, как это сделал ты. — А ты на меня и на него чего смотришь? Ты это ты, княже. Сердце твое лежит к чему-то одному, сердце тебя поведет. Андрей встретил мать твою при дворе, я Екатерину встретил в деревне под градом, зимою. А ты и там, и там встретить сможешь. — Димитрий вновь смеется с княжеской растерянности, поднимает чашу с вином. — За твою любовь, Антоний. За твое решение. Князь качает головой.***
К заходящему потихоньку солнцу Антоний порядочно опьянен. Он стоит на ногах крепко, но голос его характерно глубок, глаза в свете лампад масляных блестят, а руки — крепкие, жилистые — обмякли на скатерти измаравшейся. Взгляда от опричника он не отрывал последний час, смутно понимая, о чем рассказывает Димитрий. — Я тогда молвил: «Жена, ты глупа, раз считаешь, что не можешь пойти ко мне в любое вздумавшееся время! Ты носишь под сердцем мое дите, ты моя душа, я пред Богом дал тебе позволение на любое твое желание!» А она давай рыдать взахлеб, весь двор мне перепугала, на половицах сидела и выла, как волчица. Я сам перепугался до самой смерти! — Ага… А чего она так? — Антоний, блять! — Димитрий смеется. Нрав у него спасительно легкий, совершенно не обидчивый и больно понимающий. Он хлопает брата по спине, пускаясь в историю заново и с самого начала терпеливо. А Царь целует ладони Арсеньевы, ест с его рук. А глаза Арсения смотрят в Антониеву душу. Они смотрят друг на друга, безмолвно касаясь, не скрывая любопытства, робости в прикрытых ресницах, интереса в изгибах вытянутых шей, мол, как бы поглядеть на красу лишний раз. И княже сидел бы так долго, если бы не распинающийся у двора Алекша. Алекша. Антоний вспоминает про него резко, случайно, и в один миг расслабляющий туман спадает. Он отставляет вино, встает, опуская ладонь на плечо Димитрия. Объясняется спешно, виновато улыбается ему и крепко обнимает, обещая до лета к нему заглянуть. Повстречаться с Екатериной, посидеть, выпить, сходить в придворную баньку, в которой они детьми шалили и прятали кота дворового, пока нянечки их искали по всем углам хором и конюшен. Он поднимает взгляд напоследок, крепче затягивая расписной пояс на кафтане — Арсения нет. И трон Царский пустует. На языке горечь, хотелось в последний раз насладиться видом любовным — Антоний не знал, зачем. Знал лишь, что лицо чужое ему нужно в памяти выжечь, на лбу написать чернилами красными. Переступает через скамью, с кем-то прощается, улыбается и вылетает из залы на балкон, вдыхая весеннюю прохладу в воздухе. В грудине она оседает, отпечатывается, разгоняет хмель и развивает волосы. Антоний прикрывает глаза, распростирает руки, будто хочет в объятия кого-то заключить. А заключают его. Быстро. На секунду. Он оборачивается, чтобы наткнуться на запомнившиеся глаза. Глаза ему говорят, а губы не двигаются, и Антоний все равно знает, чего они хотят. Обнимает лицо руками, действует и верит в свое же действие, подается вперед, слепо тыкаясь губами в чужие. Теплый язык опаляет, поцелуй на вкус, как терпкое вино и квашеная капуста, — Антоний улыбается, сдерживая клокочущий в груди смех — а движения резвые. Арсений жмется к груди, обнимает за торс, стонет на грани со вздохом, отступает также резко, отрывая от себя и вырываясь из рук. Оборачивается, боясь чего-то, чего Антоний не знал. — Как ты красив… — голос у опричника глубокий и в один миг мягкий, звонкий. Тон его спокоен и взбудоражен, он контрастирует, он путает, он подступает вновь и вновь целует, втягивая свежий воздух через нос, притягивая князя. Нагло, без спросу, без приглашений, и Антоний от этой наглости задыхается, прижимая к себе, запуская пятерню в кудри. Секунда, две, три, Арсений отстраняется вновь. Шепчет: — Я найду тебя. Едь с Богом. Он ведет пальцами по щетинистой щеке, одергивает руку, жмет к груди почти насильно. И бежит прочь, совершенно по-бабски сбегая. А княже стоит. Всегда так резко? Всегда так, что полыхает в груди до боли, что скулы острые сводит, что в горле ком и взбудоражен, как юнец? А можно так? Нужно ли? Он сбегает по лестнице, надеясь до конюшни угомонить горящие щеки, чтобы встретить Алекшу, сидящего на нижней ступени. Треплет по макушке чуть растерянно и отмахивается пока от любопытного взгляда. Хвалит за то, что мальчишка к его возвращению поседлал Севера и Сладу, выведя из царских стоил.***
Ему потребовалось до захода солнца, чтобы дать себе передохнуть, угомониться и коротко пересказать Алекше Димитрия слова. Малец остался доволен донельзя, спрашивая и получая вразумительные ответы. — Екатерина деревенская? — Он удивленно охает, подстрекает кобылу и вновь подступает ближе к князю. Они так всю дорогу играют ненароком в вперед-назад, то отдаляясь, то приближаясь так, что Слада грозится цапнуть Севера за болтающийся иссений хвост. — А то! — Князь фыркает. — Мы ее отца знали с самого детства, он приезжал в наш монастырь раз от раза, замаливал грехи и ставил за всю семью свечи. Может и ее когда-то привозил, уже и не вспомнит никто. Но судьба судьбой! Алекша не находит, что сказать, только улыбается во весь рот.