Дивий сын

       Антоний в судьбу не верил. Верил в то, что сами они решали свое бытие поступками, сами к тому вели, сами езгали, сами выполняли. Антония бы назвали приспешником дьявольским, ежели прознали бы про мысли его, про то, что он не верил в сильную Божескую руку.        Антониева вера не была зря. Никогда не была зря.        — Князь Антоний, — он сам выбрал приехать на ярмарку за подарками для матери, он сам выбрал Москву без задней мысли, он сам седлал Севера и сам не вспоминал. Он свершил то, что свершилось. — Нашел…        Шепот Арсения мягок. Он, посреди вечереющей площади, в своей красе себя же превозносит. Антоний краше не видел кого-то. Никогда. А он когда-то до того смотрел? Глаза его были завязаны, слеп он был, и позволено ему лишь дырочку прорвать в повязке своей, чтобы было, чем на барина глядеть. А барин отступает спиной назад, манит руками, манит глазами. Сжимает в руках ворот лисицы, прижимает груди и прячется в тени — туда, где свет лампад не достает, где тень домов скрывает в малой улочке двоих. Антоний тянется за ним, ступает беззаветно, срывается на бег.        Его зовут не губы, его зовет не глас — зовут чертовы глаза, зовет изгиб шеи, тело, скрытое под одеждами, приходящее ему во снах, зовут ладони нежные. Они молют его, ласковые слова ше́пчат, зазывают во тьму переулка, от них горит. Горит душа, то, где быть она должна, горят щеки в смятение, горят уши, скрытые за кудрями, горят губы от памяти — слишком свежей памяти. Антоний не забыл ни единой секунды того, что было, не смог бы забыть никогда. Вечер умерк, смылись грани, и того потертые от меда, но лицо Арсеньево оставалось поразительно ясным, как в свете дневном, как при солнце.        Антоний не терпел.        Стоило Арсению удариться спиной о бревна избы позади, Антоний прильнул к нему, касаясь трепетно. Губами, теплыми трясущимися ладонями. Примкнул к изгибу шеи, ткнулся носом в челюсть, ударяясь, вдыхая запах терпкий.        — Христа ради, — голос Арсения проседает, он хватается за чужие плечи крепко, роняя ворот на земь. — Поцелуй меня, прошу тебя.        Антоний внимает. Цепляет выбритый до гладкости подбородок пальцами, жмется губами, целуя трепетно и горько. На душе ликует что-то, будто Антоний всю жизнь его лишь и ждал, а теперь, под вечо́рным покровом пожинал. Скользит теплый язык по губам, размыкая податливые уста, Арсений к нему всем телом жмется сам, царапает плечи ногтями, хватает ткань дорогую. Скулит, скулит, как побитая дворовая собака, спрятавшаяся в бане от хозяев озлобленных. Баня. Выйдя из дому, Арсений попросил Фому и девочек затопить баньку к его приходу, чтобы сразу после обмыться хорошенько и испить молока с медом пред сном.        — Изба моя тут рядом, рукой подать, идем со мной. — Арсений отстраняется на секунду, чтобы, превозмогая ком в горле, зашептать, оставляя на чужом лице судорожные клевки-поцелуи. На периферии башки шепчет сатана, а он не слышит, не хочет слушать. Пусть резко, пусть с царем не берет так за горло и душу, пусть больно от того, как хочется ближе, кожа к коже, грудь к груди.        — Я так тебя ждал… — Антоний шепчет, сжимает в руках, вновь припадает к губам, прерывая благоговения опричника. Кусает — больно, крепко — скользит языком по кромке чужих зубов царапаясь, целует, будто дышит только лишь этим, существует лишь от надрывистых вздохов во влажные губы.        — Антоний, Антоний, прошу! — молодой молит шепотом, отстраняется, опускает голову на чужое плечо, дышит в ухо тяжко лишь будоража. Князю мало, мало прямо тут, прямо сейчас. Будь воля его — не отпустил бы. Его тянут назад, в узкий проход, к избам. Антоний успевает лишь порадоваться, что оставил Севера в стойлах градских, не оставил на площади.        Пока бегут, по-детски хватая друг друга за длани, переплетая пальцы, касаясь тел мельком. У Антония в груди поселился дивный зверь, восторженный и урчащий, которого греет Арсеньево тело. А Арсений знает, что Дева Мария его простит.        Как забегают в избу, Арсений кидает вглубь:        — Фома, банька готова?! Подне-! — на полуслове его без стеснения зажимают к стене. Арсения целуют, цепкими пальцами оттягивают поднятый ворот кафтана, губами шальными отмечают голубые венки под кожей, языком их прослеживают, рисуя влажную карту, выбивая из груди безбожный вздох.        — Что ты, что ты, ирод, — Арсению слов и дыхания не хватает, он шепчет низко, испуганно, взбудоражено. И не отталкивает, тая в руках сильных. — Увидят, доложат о грехе моем Царю, головы мне не снести… — А Антоний не слышит. Прихватывает кожу в опасной близи от ключиц, в руках его бесстыдно и низко хрипят. Опричник оттолкнуть пытается, вовсе не убедительно прося остепениться, пождать.        — Батюшка! Я все сготовил в баньке, молоко грею в печи. Все там есть, а ежели что — таки ты Мариночку вопроси. — Где-то из коридора доносится и Арсений бежит. Роняет кафтан, который с него стягивает увлеченный исследованием Антоний, хватает его под руки и бежит во двор в одной нижней рубахе да штанах. Заталкивает в баню, запирает дверь за собой и в низком предбаннике молит слезливо:        — Пожди, пожди, милый. Я так тебя ждал, сил моих нет, дай хоть раздеться да отмыться, — в глазах его небесных столько удовольствия, столько предвкушения, на устах зацелованных и алых улыбка — оскал. Только вот горя в том тоже сполна. Антоний, в миг усмиривший свой пыл, сменивший его на нежданное для опричника смущение, мягко улыбается. Тихо кивает. Шепчет:        — Я ждал месяц с весны, ждать еще готов. — Он тянется к чужой щеке, проводит по ней большим пальцем, оглаживая. — Только скажи, что тебя гложит, Арсений? Нечестен ты с кем-то? Душа твоя отдана?        Свои же слова отчего-то пугают.        Арсений кидается к нему, целует щеки нежно, со страхом. Лепечет:        — Нет-нет, что же ты, милый. В том-то и дело, что сердце мое лишь мое, никому не отдал. — От лестных слов сердце сжимает в груди. — Но Царю мне об этом как сказать? О том, что в ночи ты целуешь меня, как я никогда не позволял?        — А ты хочешь сказать? — Антоний вздергивает брови, обнимает ладонями взволнованное лицо, целует уголок губ со всей лаской, что найти в себе может. — Ты не должен ничего никому говорить, твоя страсть для меня, со мной до могилы останется.        — Ты так говоришь, будто правда не скажешь… — Арсеньев взгляд мечется с губ влажных на глаза и обратно.        — Не скажу, я смолчу. А он не будет шукать, ибо не узнает. Верь мне, прошу тебя, я так этого ждал, во снах об этом лишь мечтал.        Арсений шепчет. Голос его тих, гулок, томен, он совращает не в стать только исчезнувшему из глаз испугу:        — О чем ты мечтал, Антоний?.. Скажи. — У Антония, от этой наглости его, встают волосы на затылке дыбом, тепло льет.        Для Антония это извращение, ежели не пуще. Руки чужие сменяют страх на милость, подтягивают князя ближе и позволяют шаловливо опустится вниз, к цветастому поясу кафтана. Тянут его, развязывая узел, позволяя полам опасть, пальцам зацепиться за пуговицы. Движения опричника изнемогающие, неспешные.        — В моих снах ты лежал у меня на руках, распластанный, нежный, — Антоний позволяет себя раздевать, оглаживает руки чужие, задыхается от того, как будоражат свои же честные слова. — В моих снах ты наг, твоя кожа под руками — бархат, твои губы нежны и на моих они сладки. Ты шепчешь о том, о чем под покровом ночи лишь можно шептать, не раньше, подальше от Бога.        — О чем я шепчу? — кафтан Антониев спадает с его плеч. Теплые руки задирают рубаху, скользят по впалому животу и ребрам.        — Ты хочешь, чтобы я вслух сказал? — Антоний вскидывает брови.        — Пожалуйста, Антоний.        Опричник будто понимает, нутром чует, как его наглость беспросветная тянет князя во тьму греховную. Совращает, опускается ниже, целует плечи, пока еще скрытые рубахой нижней, и шепчет, взывая по имени. Сволочь, ирод, сил на него не было. Антоний тянет на себя, не позволяет губами пока выводить из ума. Шепчет на чужое ушко такое, о чем не говорят, выбивает стон из груди удивленный, от которого горло сжимает. Бог Антониевы слова не услышит, так они были тихи.        — Я повторю их, — Арсений кивает самому себе. — Повторю те слова для тебя, ежели попросишь.        — Могу ли я о таком просить, лебедь? — ласка сама срывается с губ. Князь смеется мягко.        — Да. Попроси меня, — в Арсение опять взыгрывает страсть неумолимая, он припадает к чужой груди ухом, прижимаясь щекой к колотящемуся сердцу. — Попроси о чем тебе вздумается, князь, что захочешь исполню. Все, за время ожидания. Я ведь приехал к тебе на следующий же день, а ты к матушке уехал за час до меня. А я в церквушке был неподалеку весь час, отмаливал все свои грехи пред тобой и с тобой.        — Ты думаешь, что поцелуй мой, грех на твою душу?        — Нет-нет, что ты… — Арсений мотает головой, голос его ласков и нежен. — Грех этот на нас двоих, но вину за него беру я. Я просил, не словами, но просил. Ты лишь внял.        — А я греха не знаю в этом, чтоб тебя винить. — Антоний вздергивает молодого опричника, целует в губы рьяно, с долей отчания. Кусает, обнимает, ладонью пробирается под рубаху ночную и к груди, царапает короткими ногтями. Отстраняется. — И это можно звать грехом? Скажи мне вслух, Арсений.        — Да. Самым сладостным грехом. — Арсений почему-то тихо смеется и стягивает с себя рубаху, кидает ее на пол, к обломкам венников и засохшим листами молодых берез. — Пойдем…        Он тянет за руку, пуская ее в последний миг, и исчезает за дверью в парилку. Князь ему следует, стягивая рубаху, бережно складывая на стол, поднимая и чужую. Скидывает ботинки, оставляя рядом с также нелепо брошенными Арсеньевыми. И лишь потом заходит внутрь, плотно закрывая за собой дверь.        Молодой обернулся. Он успел стянуть штаны и уложить их на скамью, и теперь оставался совершенно обнаженным. Антоний сомневался, что когда-то видел что-то искуснее, чем нагой Арсений. Нагой опричник. И он следует его примеру бесстыдно, без задней мысли, не скрывая ничего. А Арсений скрывает взгляд, неожиданно смущенно его уводит в сторону. Князь подступает ближе, обнимает чужие плечи, шепчет:        — Не мил тебе вовсе, Арсений? — Антоний смеется на то, как злобно на него зыркают из-под опущенных ресниц. — Так коснись меня. Научи.        Антоний под одеждами тощий. Кости и ребра, впалость живота, тонкие жилистые руки. И Арсений его кости целует, разворачиваясь в руках, припадая к груди губами, собирая всю свою смелость — он ведь это, в отличие от князя, столько раз делал, а теперь… Теперь чары его иссякли, ушли в смущенный лепет и незнамающий князь сам все в свои руки брал смело, не боясь оступиться. В поцелуи Арсений вкладывает всю свою благодарность, прикусывая выпирающие ключицы, скользя пальцами по животу и дорожке волос к тому, чего изворотливо избегал. На горле смыкает руку восторг — Антоний пропускает вдох, охает сдавленно, возвращает уверенность в себе. Арсений делал это столько раз… Он умел, знал, мог научить. Соблазнить. Собственный страх осрамиться от мира укрыть.        — Поцелуй меня, — звучит, как приказ. Пальцы цепляют нить креста, наматывают на кулак, тянут вниз, к себе. И князь — блядский князь — исполняет приказ со всей данной ему страстью. Игриво, позволяя играть в эти игры, вылизывает мягкие губы, прижимает к себе за пояс. Так, что кожа к коже, тело к телу, ощущалось все, что смущало. И в жаре парилки, во влаге, Арсений утягивает их на скамью, к бочонку с теплой и холодной водой. Хватает вслепую тряпку, ладонями упирается в чужую грудь, отстраняется. — Сядь, сядь и сиди, чудище.        Антоний смеется. Усаживается на скамью, не спуская глаз с нагого, бегающего по маленькой баньке, Арсения. Тот мочит тряпочку, набирает воду в деревянный ковшик и подходит к Антонию вновь, вставая пред ним на колени бесстыдно. Чужие ноги вытянуты далеко за спину, — на низенькой банной скамейке князь, высокий, статный, кажется умопомрачительно смешным — руки опущены по бокам смиренно. А опричник омывает его степенно, неспешно, ведя мокрой тканью по рукам, перехватывая их, целуя запястья. Арсений медлит секунду, две, и прикусывает подушечку чужого пальца, придерживая ладонь. Антоний давит на зубы, открывает чужой рот и Арсений подается вперед, вбирая палец. Ведя по нему горячим языком, прикусывая основание, посасывая, как сахарный леденец. Князь с картины не сводит внимательных потемневших от похоти глаз. Облизывается. Второй рукой обнимает лицо невинное, красивое, без слов просит поднять глаза, чтобы отчего-то задохнуться от картины; опричник на коленях самозабвенно играется с его рукам, пробирается второй ладонью к животу.        Отпускает.        — Я могу?.. — Арсений не уточняет. А Антоний кивает, всецело ему доверяя здесь и сейчас.        Теплая влажная ладонь касается плоти, разгоряченной, твердой. Антоний всасывает чрез зубы воздух, перехватывает чужую руку, с силой сжимая. Но не останавливает, лишь мотает головой, мол, прости… Продолжай. Арсения поднимает на князя глаза, скалится, двигает ладонью, выбивает почву из-под ног — или скамью из-под зада, как угодно.        Князь мычит. За руку подтягивает Арсения к себе, слепо тычется губами в изгиб тонкой шеи, заставляя над ним нависать сгорбившись. Кожа — бархат, как во снах, ладонь — крепка, как во снах. Неспешное движение ритмично, вторую руку опричник упирает над Антониевой головой, тихо скулит — самого болезненно прет от князя. От того, как он неловко, хватаясь за плечи, толкается в руку, шепчет слова неприличные, хвалит, осыпает ласковыми словами.        — Лебедь-лебедь, — осоловело срывается с губ, Антоний перешел на шепот. — Как же ты так… — Задыхается. Вода стекает по шее, щекочет, дыхание прерывистое над ухом опаляет.        — Можно я тоже?.. — Арсению кажется, что в нем дьявол. Он просит о том, о чем просить нельзя у статного нагого князя, о чем в постели с Царем не думал вовсе, отдаваясь просто так, без задней мысли. Арсений не надеялся, что его поймут, только вот в горле стоял ком, объясниться он не смог бы со слезами на глазах. Просто в душе вопил, что хотелось большего, хотелось тоже…        Антоний кивает не́мо, не в силах вытолкнуть из горла слова — его все еще кроет с головой, все еще так хорошо, что той голове дурно, пред глазами темнеет, жара нипочем и слезы в уголках глаз скопились.        Руки сами с плеч тянутся к чужому торсу, сжимают бока с силой. Откуда в тощем теле столько силы Арсений не знал, но знал лишь, что пальцы останутся следом ночного неба на молочной коже — и радовался этому. Арсений опускает лоб на чужое плечо, упирается острым коленом в чужие ноги, и к себе тянется тоже. Смущен, а взгляд оторвать не может, ведет рукой по плоти своей и чужой одновременно, смыкая в одной ладони. Ком давит, он всхлипывает:        — Князь. — Только на это судорожное его и хватает. Рука болит, мышцы под кожей с трудом перекатываются, пред глазами темень. Князь в ответ сжимает бока лишь сильнее — хотя куда сильнее, думалось секундой «до» — и хрипит. Вдаряет в голову, он царапает кожу под пальцами.        — Повтори. Прошу, — речь у Антония рваная.        — Моя душа моя, но тело Царю более не принадлежит. Мое тело твое, мой милый, — неоправданно четко, слово в слово.        И все заканчивается. Над ухом загнанно дышит Арсений, и Антоний смущен. На чужих руках следы облегчения, они стекают теплыми каплями, а Арсений — блядский Арсений — имеет совесть слизать с пальца каплю показательно, не спуская с Антония глаз. Лишь потом тянется к ковшику и льет на ладонь воду, голой задницей опускаясь на половицы.        — Это тоже по-твоему грех? — Антоний с трудом принимает нормальное положение.        — Да, — нежданно серьезно выдает молодой, поднимает посветлевшие речные глаза. — Самый сладостный.

***

       Волосы еще не до конца просохли. Мокрые кудри распластаны по плечам, князь стоит в одной нижней рубахе и штанах, не под стать наряженному Арсению.        — Мы ведь так и не представились нормально, — задумчиво тянет он.        Арсений вскидывается, ерничает:        — После того, что в баньке было, стоит представиться по пергаменту?        — Можно. — Антоний качает головой, смеется.        — В таком случае, Арсений Попов, сын Се́ргеев. — Опричник смело протягивает пятерню князю, считая его равным. Услужив царю, попав в его любовный круг вровень с девицами красными, выше даже, он зазнался — зазнался за дело. А Антония это лишь забавит; он пожимает теплую ладонь на иностранный манер поднимая тыльную сторону юношеской ладони наверх. Так здоровались со знатными дамами вроде боярских дочерей, жен, княгинь. Антоний смеётся этим жестом, а Арсений смотрит из-под ресниц смущенно, лукаво.        — Антоний Рязанский, сын Андрея Шастунова.        — Шастунов? Заморские? — Арсений вздергивает бровки ехидно.        — Будто бы, — князь смеется открыто на этот раз. — Пра-бабка женилась на иностранце, взяла его имя — Шастун. Французский ли? Бог знает. Мы лишь на нашинский манер переделали.        Антоний улыбается. Он весел, в нем полно сил. Отступает ближе к балкону, опирается локтями о перила, склоняясь в потешную позу. Опричник подступает, опуская ладонь на спину в ободрение. Тоже смеется — тихонько так, с хрипотцой.        — Не упади головушкой вперед, княже.        — Волнуешься? — Антоний скалится.        — Ага. — Арсений пихает его бедром, подступает, опирается о перила тоже. — Я планировал навестить твою Рязань, тебя, не подумал? А ты возьмешь и ударишься — последние опилки в голове потеряешь.        — Последние? — мужчина возмущенно взвивается, пихает в плечо юнца. — С чего ты дурость такую взял?!        — А как же? — лицедей удивляется. — Ты как Иванушка дурачок — кучерявый, волосы из золотого пшена, глаза добрые, руки теплые. И дуралей!        — Лебедь, у тебя совесть где?! С князем говоришь!        — Лебедь? — Арсений с любопытством заглядывает в «добрые глаза». Не первый раз это мелькает.        — Такой же статный болтун! — правда ведь. Статный, красивый, гордый, тонкий, и журчит глас по делу и без него, душу всю наизнанку вывернет, зубы заговорит до смерти.        — Подумаешь! — лебедь простодушно отмахивается.        А про то, что замахнулся встать на одну ступень с князем и выше молчит — от греха подальше. Зато поднимает глаза к звездам, не пряча легкой улыбки, подпирает изящной ладонью подбородок. Ничего в нем не указывает на простую крестьянскую работу, которую втайне сам князь любил: руки чистые, без мозолей и потертостей, ногти длинные, аккуратные, осанка безупречна от и до. Антоний бы поморщился от такой педантичной красы, если бы не скрытая под одеждами сильная спина, крепкие руки. Бояре слабы по своей сути, ничем не утруждены, а этот самого князя способен до хруста костей сжать и поднять с земли — главное постараться. Не так много в его суховатой, пусть и длинной, фигуре, живого мяса да веса.        Вспоминается то, как крепки на теле прикосновения ладоней.        — Силы в тебе недюжего, а выряжаешься на бабский нрав, — Антоний тянет слова задумчиво под чужой смех. Опричнику не обидно — забавно.        — А сам воротники носишь, как девка.        — А ты ворот с ярмарки пер, не выделывайся!        Улыбка с чужого лица в один миг опадает. Арсений опускает глаза с луны на чужое лицо, поджимает губы зацелованные, чуть ли не слезы в глазах стоят. И брови сведены, будто он Антония в чем-то винит.        — Черти… — Арсеньевы глаза огорчением светятся. — Я в той улочке забыл ворот новый.        Глазам этим невозможно отказать, пусть они не просили.        — Глупости. Я тебе новый куплю.        — Дурак ты, княже. Я не прошу. — Опричник хмурится.        — А я не спрашиваю.