Lana Del Rey — The blackest day
Дорогие лаковые туфли то и дело встречаются с лужами на мокром тротуаре, об который с силой бьются дождевые капли. Небо с самого утра заволокли противные грязно-серые тучи, такие плотные, что солнце едва пробивается сквозь них. И холодно. Для середины июня сегодня холодно, настолько, что капли, касаясь оголенных участков тела кажутся хлопьями снега, оставляя ожоги. Улицы полупустые — все отогреваются дома и нос совать на улицу не планируют. Примерно такая же погода у Чимина внутри. Только там дожди ледяные, там температура минус сорок и солнце больше не светит. Погасло шесть дней назад и превратилось в уродливый холодный черный камень. Омега идет по улице в одном из центральных районов города. Его черный дорогой пиджак уже мокрый насквозь, а с пшеничных волос тонкими струйками по вискам и шее бежит вода. Со стороны может показаться, что у омеги на плечах вся тяжесть мира — настолько они опускаются под таким грузом, но на самом деле там вес куда более значительный. Внезапно взгляд падает на маленькую кафешку во французком стиле — имитация Парижа для тех, кто там никогда не был, но очень хочет. Звон колокольчика при открытии дверей оповещает полупустое помещение о новом госте. Зал кафе небольшой, преобладает бордовый и кремовый цвета, мягкий желтый свет от светильников у каждого столика добавляют уюта. Чимин садится за небольшой стол у панорамного окна, снимает мокрый пиджак и вешает его на спинку деревянного стула. Из кармана брюк достает тонкую сигарету с зажигалкой и прикуривает. Вообще, при входе в кафе был знак, что курить тут нельзя, но людей все равно нет, двоих сонных официантов это тоже никак не трогает, так что Чимин может хоть весь день убивать свои легкие — всем плевать. Абсолютно. Заказанная ранее чашка с кофе так и стоит нетронутой — омега заказал ее просто потому что, да и отравлять воздух дымом в кафе, не взяв ничего из ассортимента, ему не позволила совесть. Парень зависает на каплях, что стекают по стеклу и уходит глубоко в себя, снова и снова думая о нем. Просто он мазохист, просто он любит на собственное израненное сердце давить, смотря как кровь по пальцам стекает. Можно быть сильным, но не сегодня. Сегодня у него есть полное право на то, чтобы не просто быть слабым, а полностью расклеиться без каких-либо угрызений. Чужой голос пробивается словно сквозь невидимую стену, но действует на нервы, так что Чимин выныривает из своей пучины и поворачивает голову в сторону звука. Это оказывается смуглый омега с глазами медовыми и энергетика от него такая волнами исходит, что Чимина ментально к окну прибивает и давит на грудь так, что дышать почти невозможно. Он одет в простой кремовый свитерок и белые джинсы. И как только он под этим ливнем не промок? — Позвольте присесть рядом с вами. — Незнакомец говорит мягко, но голос этот глубокий, грудной, патокой по венам тепло растекается. Омега обводит взглядом кафе. Из всех свободных столиков этот человек решил сесть именно к нему. В любой другой день Чимин бы отказал, но сегодня плевать совершенно, так что пусть садится — приглашающий жест рукой выходит совершенно ленивым. Пусть одноразовый, как он про себя его назвал, собеседник скрасит это недолгое время, что они тут проведут. — Погода сегодня совершенно ни к черту, — одноразовый достает из кармана брюк пачку сигарет и потрепанную зажигалку, зажимает меж губ изделие и прикуривает глубоко затягиваясь. Откуда только он достал целую пачку из своих белых скинни? — Согласны? — Тут нельзя курить. — Смотрит на него пустым взглядом Пак. — Но вы же курите. — Ухмыляется одноразовый и выдыхает дым в потолок. — Действительно. — Я вообще тут проездом, нужно было по очень важному делу заскочить, а после дальше бежать по Земле. — Что за дело? — Чимин думает, что собеседник просто в такой манере описывает свои командировки, журналист какой, наверное, да и не все равно ли, но не отвечать было бы как-то невежливо. Незнакомец прищуривается и улыбается странно. — Любовь. — Отвечает после паузы, вновь затягиваясь. — И болящие души. От тоски оглушающе воющие. Чимину хочется рассмеяться, да уж, интересный кадр ему попался. Любовь и болящие души. Какая ирония, у Чимина два из двух — душа болит настолько, что на стенку лезть хочется, а еще лучше ребра распилить, вынуть эту самую душу и выкинуть нахрен на обочину чтобы машины ее по асфальту размазали, тогда ведь внутри не будет так больно? — Вот ты, например, один из таких. — И смотрит пронзительно так, что омеге кажется, что тот сейчас его же самую душу, как книгу читает. — Что, простите? — Сигарета обжигает пальцы и парень, матерясь себе под нос, быстро кидает ее на столик, оставляя на скатерти следы. Одноразовый смотрит на него, как на дитя малое, которому нужно объяснять в сотый раз почему нельзя «это» в рот тащить. Взгляд такой: «Ты правда не понимаешь или дурачком прикидываешься?». — Я за версту чую. У тебя взгляд такой… в твоих зрачках на дне видна могила, вся розами багровыми усыпанная… — Смотрит с горечью какой-то, таким взглядом награждают бездомных щенков, извиняясь, что не могут их забрать домой, в тепло. И Чимин чувствует себя одним из таких щенков, только еще и от дождя промокшим. — Кого же ты хоронишь, амиго? Мокрый бездомный щенок думает, что нет ничего лучше, чем взвалить свое горе на незнакомца. Одноразовые собеседники ведь для того и нужны — ты рассказываешь им обо всем, чтобы облегчить душу и больше никогда их не встретить.***
Бытует мнение, даже не мнение, а скорее, вера, что есть в нашем мире судьба. И эта самая судьба выбирает две души, которые неминуемо пересекутся, ибо им предначертано. Предначертано вместе быть. Они могут расходиться тысячу раз, но в конечном итоге — возвращаются, потому что лица друг друга в толпе постоянно мерещатся, а сами они только рядом и могут нормально дышать. У них красная нить, что сквозь сердце продета, узлом морским завязана — и даже не перережешь никак. Это юанфэнь. И мой настиг меня в лице того, кого я звал Чон Чонгуком, в то время как все остальные, в этой части мира, звали его Азраилом — ангелом смерти.***
Пак Чимину всего девятнадцать, но он уже давным-давно разочаровался в жизни. Омега вырос в криминальном районе города, где найти труп в мусорном баке было нормой, чем-то из разряда «а по пятницам у нас книжный клуб», только пятниц на неделе было больше, а книги тут используются максимум, как подставка под стол чтобы тот не шатался, ибо на новый денег нет. Подростки тут торгуют наркотиками, ты можешь запросто раздобыть себе все от травки до героина. Старшеклассник, которого ты еще месяц назад видел в школе, теперь шестерка очередного клана, ходит с пушкой за приспущенными растянутыми джинсами, наколкой на шее и взглядом, потяжелевшим на пару тонн. Вообще удивительно, как Чимин прилично закончил школу не сторчавшись и не примкнув ни к какой банде. В университет омега поступать не стал — нет средств, так что тот уже видел себя в недалеком будущем валяющимся в подворотне, обдолбаным по самое не хочу, чувствуя, как костлявая дышит в затылок. Но у Пака был козырь — он красивый, безумно. Этой воздушной, неземной, ангельской красотой и голос у него тоже ангельский, медом по венам льющийся — так он оказался в самом известном кабаке района — «Сирена». Сирена собирала под своей крышей элиту банд, местных шишек, и четыре раза в неделю, под сальные взгляды альф, Чимин пел джаз, стоя на небольшой деревянной сцене в теплом свете ламп и сигарном дыму. Пак Чимин планов не строит — в таком месте это делать глупо, ведь он помнит про книжный клуб по пятницам. Он просто живет и радуется мелочам: звездам на ночном небе, на которые смотрит в перерывах от работы, привалившись к холодной кирпичной стенке клуба у черного входа, радуется светящимся на солнце листьям, что колышет ветер… Омега умеет этот мир, пусть и не радужный вовсе, любить. А еще Пак Чимин мечтает. Мечтает петь на большой сцене, как в тех американских фильмах про гангстеров тридцатых годов. Ночной Чикаго и джаз. А пока Чимин поет свой джаз для гостя, которого сам ждет и вот уже две недели, каждый раз выискивая взглядом среди посетителей. Азраил этот район города не то чтобы не любит — он его презирает. Шишки местных кланов его раздражают ужасно, эти неотесанные мужики, чьи лица не искажены особым интеллектом и культурностью, нацепившие на себя золотые цацки и думающие, что этот мир у их ног. Глупые. Они на самом дне этой иерархии, плещутся в своем болоте. Но такова специфика его работы. Ему платят — он убивает. Азраил не просто хороший киллер. Он — лучший. В этом районе главари не смогут себе его позволить даже если соберут сумму общими усилиями. В этой части света его знают, как карателя и молись Господу, дабы твое имя не оказалось в черном конверте, что ему адресовано. Ибо Азраил — это высшее наказание, от него не убежать и не спрятаться, если ты в списке — молись, чтобы он убил тебя быстро. Потому что ангел смерти любит мучать. И прежде чем ты почувствуешь запах цветов с венка Санта Муэрте, он протащит тебя через ад, чтобы в ноздрях застыл запах собственной горелой плоти. Азраил этот район города не то чтобы не любит — он его презирает. Но он ходит в этот кабак потому что там каждый вечер лакает виски его заказ, и он за ним наблюдает, изучает. Вранье. Азраил давно уже составил картину, он ходит в «Сирену» ради омеги с пшеничными волосами, которого про себя окрестил «Билли» и слушает-слушает-слушает. У этого омеги ореол света вокруг, его красоту жалкой фотографией не передать, он прежде никогда таких не видел. Там на сцене стоит божество, несомненно. Ему нравится, как Билли поет, как двигаются его губы, нравится его взгляд непорочно-блядский, его ведет от того, как Билли пахнет дурманяще. И ему хочется Билли себе. А еще Азраилу жаль, что сегодня Билли будет петь посреди кровавого моря, хотя нет — в этом есть своя красота, больная, извращенная, но она есть. Такая, какой ее видит ангел смерти. На стенах брызги крови, мелкие осколки снежной крошкой поблескивают отовсюду. Трупы везде: разворочены на полу, лежат на столах, кто-то одновременно находится в разных углах заведения («Одна нога тут, другая — там» — шутит про себя Чимин) и море-море крови. Багровый океан, над ним луна — одна-единственная горящая тусклая лампа, а посреди этого океана возвышается змей — Азраил сидит на стуле, максимально близко к сцене и курит. По рукам его стекает кровь, на лице ее своеобразные поцелуи, но глаза его — ночной ревущий шторм, он смотрит на омегу, что даже не дернулся пока тот виновных карал, что так и стоит неподвижно руками вцепившись в стойку с микрофоном, и смотрит на него так дико, животно совсем. Голодно. — Спой мне о любви, Билли. — Басовито, хрипло, выдыхая дым просит альфа. И Чимин поет, глаза в глаза, на ангела неотрывно глядя: — Радость моя, ты мрачнее мрачного морока, радость моя, ты чернее черного ворона, ты страшнее самой тяжкой депрессии. Радость моя, ты у меня метастазами черными прямо по сердцу ползешь. Я так люблю тебя, радость моя… — Я все равно тебя люблю… — Тянут тихо вместе. — Для кого же я пел в этот вечер? — Шепчет, спускаясь со сцены, омега. — Зови меня Чон Чонгуком, радость моя.Lana Del Rey — In my feelings
Чонгук вжимает Чимина в стену номера дешевого местного мотеля, шарит руками под черной рубашкой, сжимает с силой бока и уткнувшись носом в шею дышит. Дышит-дышит-дышит. Его кроет пиздец. Ему хочется Билли сожрать живьем, чтобы тот больше никому не достался. Мое-мое-мое. Если и запятнать тьмой божество — то только ему. Азраил вгрызается в нежные губы и целует жадно, мокро, пошло ужасно и дуреет с каждой секундой сильнее. Вся комната, кажется, уже пропиталась их запахом. Не осталось кислорода, только эта ядреная смесь, что ядом растекается в легких, мозг туманит. — Чем же ты пахнешь, Билли? — На секунду от губ оторвавшись, шепчет. Чимин в ответ только ухмыляется, ладошкой сжимает чужой стояк сквозь ткань брюк и альфью крепкую шею покусывает, слыша стон над ухом. В номере жарко ужасно, будто здесь пламя адское стены лижет, уже обгорело все, а они стоят и целуются посреди этого пожара. У Чимина ни с кем так не было, чтобы с одного касания, вздоха, ребра наружу выворачивало, по стенке размазывало. Это ненормально. Так не бывает. «Бывает, ты же чувствуешь» — шепчет омеге сквозь вату сознание. Этот альфа, Чимин кровь не любит, но он все это время, пока Азраил в сумасшедшем танго с катаной все вокруг ею омывал, тихо пел свой джаз, наблюдая за каждым действием словно в замедленной съемке. Кровь на этом альфе смотрелась так естественно, словно багровая краска, коею тот рисует свой шедевр. Чимину хотелось быть на его полотне главной фигурой, быть той самой музой, которой художники дышали, жили, и даже когда они умирали — муза их оставалась бессмертной. Чонгук коленом подталкивает омегу вверх и тут же перехватывает под попкой, в руках ее жадно сминая. Чимин в его руках такой крошечный и как только этот маленький светлый комочек ходит по этой темной, мерзкой клоаке. Он выведет его отсюда, божество должно там, по улицам центральным, средь небоскребов светящихся, ходить, он храм ему построит и его же на алтарь возведет. Чонгуку кажется, что у него сейчас сердце грудную клетку пробьет — настолько быстро оно бьется, гоняет по венам этот яд омежий, что воздух пропитал. Его джазовый певец, его Билли, дурманит, сжигает, возрождает. Член стоит аж до боли, альфа и не железный вовсе, он валит омежку на белые простыни и нависает над ним всем своим мощным телом и снова жадно целует, покусывает. Они с друг друга одежду срывают, оголодавшие безумцы, будто сотню лет не виделись и наконец-то дорвались. Альфа губами к шее спускается, засасывает нежную кожу, оставляя россыпь алых цветов, метит-метит-метит, соски лижет, сосет, от стонов сверху задыхается. Правой рукой ведет по внутренней стороне молочных бедер, посылая по коже мурашек миллион, пальцами к ложбинке меж ягодиц тянется, смазку ароматную собирает, омега течет безумно сильно. Двумя пальцами нежные стенки изнутри оглаживает, растягивает, заставляет омегу тихо поскуливать. Ким в глаза смотрит затуманенные настолько, что зрачки в этих кофейных озерах все сожрали, и слизывает с пальцев смазку, заставляя чужие щеки обжечься румянцем. — Пожалуйста… не нужно со мной нежничать, просто войди уже, я не хрустальный. — Хрипло просит, Чимину так хочется почувствовать внутри себя чужую теплую плоть… Азраил в голове не соглашается, если не хрустальный, то какой же еще? Но покорно губы чужие накрывает и медленно входит, дурея от того, насколько внутри жарко и туго, а Чимин рот в немом стоне приоткрывает, ему так охуенно от распирающего давления, что даже жалкий хрип из себя выдавить не может. Альфа начинает медленно двигаться, следя как блестящий от смазки член погружается в омегу, как плотно колечко мышц его обхватывает. Чонгук набирает темп, заставляя спинку кровати биться о тонкую стену, в соседнем номере наверняка слышно, чем они тут занимаются. Чимин кусает чужую шею, царапает спину, плечи и каждый раз, как головка задевает простату, стонет так, что Чон только от этого кончить готов. Пак хнычет, когда альфа соски покусывает и талию до боли сжимает так, что там точно следы в виде его ладоней останутся. Пусть. Чимин хочет быть им отмеченным, клейменным им, «покажи всем, что я твой, давай же, я так долго этого ждал». Внезапно, омега меняет их местами, седлая крепкие альфьи бедра, насаживаясь на член до упора. У Чимина глаза от удовольствия закатываются так, что только белки видно, Азраил придерживая его за попку, сам на себя насаживает, вколачивается в него с безумным темпом. Мышцы в теле желем ощущаются, омега из последних сил ладошками Чонгуку в грудь упирается и стонет так, слово вылез из самого грязного порнофильма, стонет-стонет-стонет. Вокруг все плывет, смешиваясь в единую массу, из звуков только чужие низкие стоны и громкие шлепки влажных тел друг о друга. Чимину так хорошо, что аж плохо… Внезапно серый потолок рассыпается на части, открывая небесную черноту, непроглядный бесконечный космос и Пак видит не то, что звезды — он видит галактики, сотни тысяч галактик, а посреди них огромная черная дыра, которая пожирает все на своем пути и она поглощает звезды одну за другой, стремясь к омеге. Она близко. Чимин чувствует, как его тянет в ту бездну. Взрыв. Сверхновая разлилась яркими красками из космической пыли по небу средь звезд. Омега падает на чужую грудь под собой без сил совершенно и воздух этот жаркий, сексом пропитанный, жадно глотает. Слушает, как чужое сердце об ребра бешено бьется и считает звезды вокруг, с неба на пол осыпавшиеся. Чужие пальцы перебирают пшеничные локоны посылая толпу мурашек вниз вдоль позвоночника. Азраил курит глубоко затягиваясь, травит маленькую комнатку ядовитым дымом, урчит от смеси их запахов у обоих на коже. — О чем ты мечтаешь, Билли? — Что? — Чимин поднимает голову с чужой груди и хлопает глазами — такого вопроса совершенно не ждал. — Ты слышал. Я не буду повторять. — Большим пальцем по подбородку его нежно водит. — О сцене. Хочу петь джаз не в кабаках, а в красивом дорогом клубе, что будет тонуть в ночных огнях Сан-Касо. — Говорит, затаив дыхание, словно боится, что если скажет громче, то звучать будет как-то слишком глупо, смехотворно совсем. «Какой клуб? Очнись. Ты только и горазд на ту дыру из которой выполз». — Значит будешь.***
Я ведь тогда это в серьез не воспринял, подумал ты шутишь. На кой черт тебе это все нужно? Я ведь, по сути, никто кроме жадного, животного совершенно, влечения. Я ведь знаю откуда родом, с такими чудеса не случаются, даже если сильно в них верить. А я и не верил. Я просто пел джаз надеясь, что сегодня в целостности доберусь до того, что тут зовут домом, когда судьба свела меня с ангелом, что в крови весь с головы до пят. И клянусь, пока ты карал виновных, со мной на сцене, держась руками-костями, в унисон пели Санта Муэрте со своею Любовью-сестрой. Мы пели с ними вместе, радость моя. В то, что я называл домом, я больше с того вечера не возвращался. Твой черный ягуар стремительно увозил меня от него прочь. Я и не рвался назад — мне нечего забрать. В четыре утра, стоя у панорамного окна в твоих апартаментах, впервые я не увидел ночью звезд — их заменили огни небоскребов, что в самые небеса упирались. В четыре утра я впервые глотнул воздуха, что не был пропитан тяжелым смрадом отчаяния, бедности и смерти, что был мне привычен. В те же четыре утра, я понял, что чудеса все же случаются. В твоих апартаментах был пол с подогревом, я минут 15 просто стоял и пялился на него, и было так ново не чувствовать стопами обжигающий холод, что даже летом никуда не уходил. Лежа в огромной кровати (я и не знал, что такие бывают), я пальцами едва-едва обводил твои черты, ты смотрел мне прямо в глаза, а я не мог этого выдержать. — Билли, почему ты прячешь глаза от меня. — Мне просто страшно до ужаса. — Сказал я задушено. — Почему? — Пропустил пшеничные пряди меж пальцев. — Я ведь тебя даже не знаю, — я тогда смотрел прямо на тебя, улавливая сотни оттенков в твоих глазах цвета горького шоколада, точно драконьи совсем, — а уже делю с тобою твою же постель, хожу по твоему дому, твои вещи на моем теле… — У тебя впереди сотни дней и ночей чтобы меня узнать. Прошу, только не бойся меня, ведь твой страх для меня лучшему яду подобен. — А ты… ты хочешь узнать меня? — Сердце мое едва из груди не выпрыгивало — так быстро оно билось о ребра, а ты посмотрел на меня так… как матери смотрят на своих детей, когда они искренне совершенно и немного смешно им в любви признаются. — Я знал тебя в каждой из жизней… — большим пальцем мне по скуле нежно проводишь, а я весь внутри подбираюсь, будто щенок ненужный, которого вот-вот из дома выкинут. — Конечно я хочу узнать тебя снова. Знаешь, я там по тебе ужасно скучал. Все ждал жизни, где мы встретимся вновь.***
Lana Del Rey — Ultraviolence
Чимина за черным бархатом ждут люди, люди, которые платят бешеные деньги лишь бы послушать омегу, чей голос медом зал обволакивает. Они билеты покупают сюда за несколько месяцев. И все ради одного вечера. Азраил действительно его на сцену провел, сказал ведь тогда, что тот будет петь. Чимин и поет в самом крутом клубе Сан-Касо, поет свой джаз, как и мечтал когда-то, лежа в собственной постели, радуясь, что по дороге домой не услышал перестрелок, не нашел новой книги для пятничного клуба. Чимину плевать на них на самом-то деле, ведь пока они думают, что поет он для них, он каждый раз ищет глазами только одного человека, все ждет, когда же он придет. Чонгук пока не пришел ни разу. Он всегда не здесь, ангел смерти в разъездах постоянно. Карает виновных, карает-карает-карает и приходит в одну из ночей весь кровью обагренный, ею же пахнущий и любит омегу каждый раз жадно до ужаса, до синяков и укусов, метит-метит-метит омегу нещадно, словно боится, что пока его нет — омега растворится словно самый прекрасный мираж, с восходом солнца вместе со звездами исчезнет. Он дышит его запахом жадно, наполняет им легкие, чтобы знать потом ради чего он каждый раз запрещает себе умирать, ради чего в квартиру свою из раза в раз возвращается. Его от этого омеги на части изнутри разрывает, а когда они сливаются в единое целое — по стенке размазывает, воздух пеплом пахнет, они ведь каждый раз сгорают дотла, в такие ночи Чимину страшно, что завтра не наступит никогда, что Чонгук с ним прощается будто и это все в последний раз. В одну из таких ночей, Пак ему тихо прошептал, отрывая признание от сердца, открывая душу на распашку: — Я люблю тебя. — Билли, любить меня мало. — И смотрит своими глазами хищными до ужаса. — А чего же тогда достаточно? — Шепчет, скрывая дрожь в голосе. — Ты должен быть готов за меня умереть. Потому что я готов идя на смертную казнь, тебя своим гимном считать. И приложив ладонь к сердцу, петь его вечность. И клыками нежную кожу прокусывает, свой запах по венам с кровью пускает. Метит. Клеймит. Заставляет распадаться на атомы, умирать и раз за разом воскресать. Его предводитель, его лидер. Чонгук дает ему все, к ногам его свою жизнь преподнесет, словно к божеству на алтарь. Никогда с его уст не сорвется «люблю». Потому что он знает, что этого мало. Чонгук ни разу на его выступлении не был, но каждый раз в гримерке омега после выступления находит огромный букет из роз кроваво-красных, шипами острыми усеянных, и смс-ку получает неизменную, что альфа за сотни километров находящийся, пишет, пальцами окровавленными, по экрану стуча: «Ты был невероятен, радость моя, как и всегда. Как и все жизни до». Омега выхолит на сцену, улыбается людям в зале, что тонет в тепло-желтых и красных огнях. Обхватывает пальцами стойку с микрофоном и закрыв глаза, начинает петь. Омега на сцене прекрасен, это каждый видит. Неземной совершенно, облаченный в черный, идеально сидящий по фигуре костюм. Пшеничные волосы переливаются на свету, по острому профилю пляшут разноцветные тени, а когда слова срываются с его губ, разливаясь тягучим медом по залу, все понимают, что люди не могут быть такими. Люди не могут так изнутри сиять по-особенному совершенно, не могут быть настолько воздушно-красивыми, крылья за спиной пряча, что даже небеса такую красоту лицезреть недостойны, они не могут петь так, что у тебя внутренности к позвоночнику липнут, а сам ты и вдоха сделать не можешь, ибо пепел легкие до отказа забил. Но вот он, на сцене стоит-дышит-поет. Чимин открывает глаза и упирается ими прямо в драконьи, что сейчас кажутся темнее самой бездны, и чувствует, как впервые за все это время вдох делает. Он пришел. Смотрит жадно, не отрываясь ни на секунду. Его Билли, его радость, его национальный гимн. И он только его. Даже после смерти. Билли поет для своего лидера, что остальным незаметен. — У меня нет слов, чтобы описать насколько ты был прекрасен на сцене, я словно снова там, в день нашей первой встречи, в той клоаке, в которую тебя небеса по ошибке отправили. — Трется носом об омежью шею, пока тот сидит на мощных бедрах в том самом черном ягуаре, по стеклу которого барабанит дождь, — ты не представляешь, каково это, знать, что весь ты, полностью, безоговорочно — мой. Мой-мой-мой. Отпечатком на сердце, ожогом прямо на ребрах. Они целуются жадно, изголодались друг по другу совсем, истосковались до боли в легких. На улице дождь ледяной, что льется с чернильного неба, а у них плюс пятьдесят, у них там внутри все плавится стремительно, в самом настоящем адском огне сгорает. Чимин свои отпечатки на нем везде оставляет, кусает, в губы стонет, в руках его самым настоящим пластилином растекается. Чонгуку не лучше — у него внутренности плавятся со скоростью сто километров в секунду, у него кровь кипит, прожигая вены. Он безбожно лучшим ядом отравлен. Нет, он наркоман героиновый с ломкой сильнейшей, а в руках держит его же лучший сорт. Чимин скулит альфе в губы, когда тот медленно входит, никому из них не хочется грязи, грубости, хочется именно друг друга любить долго и нежно. Чонгук целует глубоко и мокро, гладит, сжимает, не может от этого мальчика неземного оторваться. Чимину жарко ужасно, у него раскаленная лава сосуды прожигает, ему так хорошо, что в уголках глаз скапливаются слезы. Азраил смотрит ему прямо в глаза и тут омеге становится не по себе. Откуда-то из самых глубин поднимается тревога, что змеей к самому сердцу ползет, заставляет пальцы дрожать. У Чимина бьет набатом где-то на периферии, но громко ужасно и истерично, что с ним прощаются будто, и самое страшное то, что это признание пеплом под ноги осыпается, горечью на языке оседает, так прощаются, когда навсегда уходят. «Я не вернусь. Это навсегда. Ты ведь знаешь?» — Почему ты прощаешься со мной? — Обхватывает за альфу за щеки Чимин и смотрит так, что кажется будто мир скоро рухнет, пылью по ветру пойдет. — У меня новый заказ, я улетаю на другой конец континента. И радость моя, — гладит того нежно по волосам, мягко улыбаясь, так, как только Чимину и можно видеть, это только для него, — я с тобой никогда не прощаюсь. Не в этом из миров. У нас с тобой ла энтэрнидад. — Я тебя вижу. — Внезапно, на самом пике, шепчет в чужие губы омега. — Никогда не переставай, — все так же шепотом, — иначе для меня погаснут все звезды. — Будь осторожен, прошу. — Щекой на мощную грудь ложится. — Я всегда осторожен, Билли. — Слышится улыбка в голосе. Я тебя вижу. Всего тебя. Твою натуру. Твою душу.***
Чимину звонят поздно вечером, когда он после выступления курит у черного входа, стоя под козырьком, смотря, как капли разбиваются об асфальт в паре сантиметров от него самого. Внезапно мир схлопывается до жалкого атома, стрелки на часах замирают, каждая капелька застывает в воздухе. Асфальт под ногами волнами идет и ослабевшие вмиг ноги, больше не держат, заставляя сползти вниз. Чимин не дышит, привычный воздух вдруг, кажется, пропитался смогом, который забивается в легкие и кровь стремительно отравляет. Он слушает, что ему говорят по ту сторону трубки, но не слышит ничего совершенно. Он не думал никогда, что может быть вот так, что в один момент жизнь просто берет и вырывает у тебя из груди сердце живьем, заставляя кровью захлебываться, что так пусто может стать внутри, что черная дыра кажется детским аттракционом. Его никогда не учили как поступать, когда внутри, где-то на ребрах, выжигаются цифры, знаменуя обратный отсчет. Да и где такому учат. Некому учить. Они не доживают. И когда он наступает, у тебя чувства отрубает совсем, нервная система не выдерживает такого пиздеца совершенно, давая сердцу, что еле бьется и вот-вот остановится, несколько часов передышки. Тогда ты можешь делать хоть что-то без риска умереть в одночасье. Омега ловит такси и просит ехать в аэропорт как можно быстрее, надеясь, что остался хоть один свободный билет. Чимину звонили с другого конца континента. Звонили из полиции. Звонили потому что в телефоне единственным контактом был он. Просили приехать срочно. Просили опознать тело. Контакт «радость моя» никогда не должен был получать от отправителя: «Прости меня, радость моя. Я оставил тебя. Я не справился». К тому времени, как Чимин выходит из аэропорта и садится в полицейскую машину, таймер с обратным отсчетом на ребрах все еще мигает красными нулями, готовясь начать отсчет. Таймер все еще мигает, когда они доезжают до морга. Мигает, когда надев халат, омега входит в прохладное помещение. Для Чимина все происходит будто в замедленной сьемке: работник морга открывает холодильную камеру, выдвигает тело, тянет молнию вниз на черном мешке. Писк. Начался обратный отсчет. Чимина подхватывают под руки двое полицейских, а он как рыба немо рот открывает и закрывает. — Прошу, я заполню все, что вы просите, — голос дрожит неимоверно, — только оставьте меня с ним ненадолго. — Смотрит на копов глазами мокрыми. Те переглядываются, а после говорят, что у него есть десять минут. Десять минут. Как мало ничтожно. Чимин проводит нежно любимому по волосам, пальцами оглаживает скулы, чувствуя, как собственные щеки обжигают горячие слезы, скатываются вниз по дрожащим губам, разбиваясь о кафель на полу. У Чонгука пулевые в груди, в него спустили целую обойму. Даже ангел смерти пред нею уязвим. — Знаешь, — шепчет, облизывая соленые губы, — иногда мне страшно от того, насколько сильно я тебя люблю. Пусть ты и научил меня, что этого мало. И это правда, ибо нам любить было мало, мало слов, касаний. Всего этого нам было недостаточно. И только знание принадлежности друг другу и смерти, хоть как-то удовлетворяло нашу жажду, наш голод чувств. Но пока не придумали слова громче и сильнее чем «любовь», — улыбается так, со вселенской печалью в заплаканных глазах, — а потому я говорю, что люблю тебя. Пара ла энтэрнидад. Я не умер за тебя, но я умер вместе с тобой, любовь моя.***
Сегодня льет дождь, как и тогда. На кладбище тихо совсем. Омега не знает кто все эти люди, что делят его горе вместе с ним, хотя нет, не делят — они бы даже малой части не вынесли, но они знали Азрила. Знали и отдают ему дань уважения. Никто не произносит прощальных речей, не говорит громких слов. В их мире это не принято. В их мире молчание дороже слов. Стоят без зонтов — никто не боится промокнуть, это такая мелочь в сравнении с тем, что в очередной раз все вспоминают, как близко ходит меж нами смерть и как хрупки людские жизни. Сердце, казалось, остановилось — настолько редко оно билось о ребра, что Чимин думал, что он там, вместе с ним. Вместе с тем, кто в гробу дубовом лежит, с волосами цвета воронова крыла, но белый, словно снег. Чимин хоронит любимого и свое сердце, заодно, вместе с ним. Три метра под землю — оно ему больше не нужно. Он дышит судорожно, мелкими порциями глотая воздух. Он ничего не слышит, лишь песнь Санта Муэрте. Она пришла к своему ребенку, одному из любимых, проводит нежно по волосам, холодным щекам и вынув из своего венка огненный бархатец, кладет его ему на грудь. Смотрит омеге в глаза и шепот ее ветер до него доносит: — Я позабочусь о нем, тебя, конечно, ему не заменю. — Улыбается так нежно-грустно. — Прошу, забери ее. Или меня за руку возьми, ибо я без него умираю. Эта любовь… она во мне метастазы черные пустила. — Выдыхает тяжело омега. — Я не могу, милый, не в этом из миров. В этот раз я любви уступила, она бы мне не простила иного исхода. В следующей жизни я дам вам больше времени. Обещаю. И Чимин ей верит. Верит, что завтра взойдет яркое солнце, что будут идти теплые летние дожди, люди будут ходить на работу, будут любить. Завтра все также будет жизнь. Вот только у Чимина нет никакого завтра. Его завтра не наступит никогда. Ведь Билли поет только для своего лидера. Лидера больше нет — значит и Билли тоже нет.***
— Вы спросили, кого же я хороню — ми амор. Сегодня на рассвете ее закопал. На три метра под землю опустил и сверху бетоном залил. Но я знаю, что даже там она живее всех живых, живее, чем я сейчас. И даже Святая Смерть пред ней бессильна, а я с ней говорил, я ее на коленях просил. Она лишь развела своими костлявыми руками. Сказала, что в этот раз любви проиграла, что ее забрать она не в силах… — И сколько же времени должно пройти, когда она в гробу из твоих костей, розами оплетенных, последний вздох издаст? — Ла энтэрнидад. У меня с ней вечность, и даже после. — Ты его в следующей жизни, главное, дождись. — Незнакомец смотрит так, будто извиняется за вселенскую ошибку. — Обязательно. Таймер пищит. На ребрах одни нули.I love you the first time I love you the last time Yo soy la princesa, comprende mis white lines ‘Cause I’m your jazz singer And you’re my cult leader I love you forever I love you forever