your handprints on my soul

Гето на ощупь щёлкает выключателем, пару раз слепо проходя ладонью по стене в кромешной темноте комнаты. Яркий белый свет беспощадно режет глаза — приходится прищуриться, чтобы разглядеть хаотично разбросанные кисти, холсты, так и не убранный стакан с водой неразличимого цвета, и измазанную в красках палитру. Сугуру косится на стоящие в углу картины, с которых на него таращатся кучка безобразных чудовищ с размазанными лицами, и думает, что нужно будет позвонить Манами и попросить её договориться о продаже как можно скорее. Ему хватает видеть этих монстров каждую ночь во снах, терпеть их ещё и в собственной квартире совершенно не хочется. Он медленно меняет воду в стакане, шаркая по полу голыми ногами — стопы мёрзнут до противного покалывания, но так у него хотя бы есть шанс не уснуть прямо за работой. Медленно снимает с мольберта нарисованное им изображение тучного многоликого монстра, розового, с отвратительным фиолетовым языком. Тот всё время пытался облизать его с головы до ног, шепча мерзким тонким голосом о желании целоваться. Воспоминания о жутком сне Гето стряхивает вместе с цепкими объятьями сонливости. Думает, что от этого стоит избавиться в первую очередь. Новый монстр совсем не похож на остальных. Да и назвать его монстром язык не поворачивается. Дракон с белоснежной чешуёй, переливающейся радугой на солнце, больше походит на верного друга и защитника, нежели на безобразных чудищ, что стали неотъемлемой частью его кошмаров. И выводя карандашом наброски будущего рисунка, Сугуру старается держать пульсирующую надежду глубоко внутри — ту, которую уже давно потерял, смирившись со своей участью, вынужденный делить сновидения с уродливыми монстрами. Это ведь ничего не значит. Через час у него устаёт рука, а желудок жалобно урчит, грозя вот-вот слипнуться со спиной. Последний раз он ел почти целые сутки назад, давясь наскоро приготовленным завтраком, как раз покончив с розовым уродцем. Экран телефона любезно подсказывает, что половина четвёртого утра едва ли подходящее время для того, чтобы заказывать еду из китайского ресторанчика, что не раз выручал его в подобных ситуациях. Гето лениво переодевается в растянутую домашнюю футболку и широкие спортивные штаны, окидывает себя усталым взглядом в зеркале в коридоре и решает, что круглосуточное комбини совсем не то место, где его станут осуждать за внешний вид. Вместе с освежающей летней лапшой, — отличный выбор для тех, кто не в состоянии тратить лишние силы на разогревание еды, — Сугуру набирает целую кучу разных сладостей. Шоколадки, леденцы, лимитированные десерты со вкусом мяты и молочного шоколада. Он берёт те, что точно понравятся Сатору и парочку таких, которые тот ещё не пробовал. От одного взгляда на это изобилие потенциального кариеса сводит зубы. Сатору поворачивает ключ в дверях его квартиры неожиданно рано — всего два часа дня. Сугуру ждал его не раньше пяти вечера: он прекрасно помнит, что, согласно расписанию, в четверг у Сатору пары заканчиваются в четыре сорок пять. Впрочем, как и в другие дни, потому что он платит ответственной за расписание Мэй Мэй, чтобы та ставила ему пары во второй половине дня. Сам Сугуру любил работать ранним утром, ведь в таком случае можно отвлечься от липких кошмаров, погрузившись в захватывающие объяснения технических и концептуальных процессов рисования. — Снова прогуливаешь, Сатору? — Сугуру ведёт кистью, кладёт мятно-зелёный на язык рассекающему облака дракону. — Снова рисуешь своих страшил вместо того, чтобы спать? — Сатору становится совсем рядом, толкается локтем, разглядывая рисунок оценивающе, будто решает, стоит ли покупать тот в свою коллекцию или нет. — Этот симпатичный. Сугуру не находится с ответом, но Сатору, кажется, не в настроении говорить, — что не вяжется с привычным Сатору, у которого рот не затыкается вовсе, словно в лёгких у него бесконечный запас воздуха и ему совсем не нужно дышать. Он отнимает руку Сугуру от холста, вынимает из пальцев кисть, молча уводит из комнаты, пропахшей не только красками и древесиной, но и вязким страхом. — Ты на себя в зеркало, когда последний раз смотрел? — парирует в своём абсолютно бестактном стиле вопросительно поднятую бровь Сугуру, усадив его на кровать. Наверное, Сатору улавливает, что его слова требуют хоть немного контекста, потому добавляет: — У тебя мешки под глазами хуже, чем у Сёко. Раз так в сто. — Сатору, ты же знаешь, я не могу— Сатору вскидывает ладонь, заставляя Сугуру подавиться оправданиями. Поэтому приходится молча наблюдать за тем, как он задвигает занавески, погружая комнату во мрак и отгораживая их от всего мира, который заливает тёплым летним ливнем. Сатору разворашивает сложенную из последних сил постель и заползает под одеяло прямо в уличной одежде, — чёрных шортах и футболке с Дигимоном, — не то, чтобы Сугуру есть до этого дело. — Давай, иди сюда. Усталость пополам с хроническим недосыпом уже давно въелись в тело перманентными чернилами, вызывая почти нестерпимое желание расчесать кожу до покраснения, как комариный укус. И чувство это настолько сильно зудит под кожей, что сил на препирательства не остаётся совсем — Сугуру не сдерживает вздоха и ползёт прямо в объятья Сатору. Сатору прижимает его голову к своей груди, обхватывает руками, дышит в макушку. Гладит заднюю сторону шеи, прикрытую волосами, едва касаясь кончиками пальцев — знает, что Сугуру от этих незамысловатых действий плывёт. Знает, что шея у Сугуру одно из самых чувствительных мест, от малейшего касания к которой кроет до предательских мурашек. Мысль, что лучший друг не должен знать о твоих чувствительных местах, вымывается тихими поглаживаниями и цепкими лапами ночных кошмаров. Вместе с привычными чудовищами, в сон украдкой пробирается Сатору. Он седлает радужного дракона, парит в удивительно ясно-голубом небе, тянет Сугуру за собой и смеётся. Остальные монстры из кошмаров тоже здесь, они непрестанно следуют за ними, но сидящий напротив Сатору, крепко удерживающий его ладонь, не даёт разглядеть их как следует. Происходящее настолько поражающе, что впору ущипнуть себя за руку, да только это не поможет проснуться, — а Сугуру и не хочется. Но затем небо скрывается в пасти огромного червя, а за ним и всё остальное: другие монстры, радужный дракон, Сатору. Сугуру кричит. Он этого не слышит, только догадывается, потому что выражение лица у Сатору испуганное, а пальцы впиваются в плечо почти болезненно. Сатору шепчет что-то в попытках успокоить, но голос его звучит словно из-под толщи воды, не может пробраться сквозь плотный туман ночного кошмара. Сатору не уходит домой. Он заваривает чай им обоим, вытаскивает все те сладости, что Сугуру для него купил и превращается в привычного Сатору — болтает без умолку, даже с забитым шоколадками ртом. За окном утренним светом занимается рассвет, солнце отбрасывает радужные блёстки сквозь наклейки из стойенника, случайные лучи бьют в глаза, отчего приходится прищуриться. Сатору рассказывает о делах в универе, возмущается на чёртов сезон дождей, из-за которого у него не успевают просохнуть кроссовки и о том, что им обязательно нужно будет прогуляться по Акихабаре — он слышал от студента, подрабатывающего в аниме магазине, что им завезли новый мерч с Дигимоном. А ещё он не упоминает о слабости Сугуру, о том, что провалялся с ним в постели весь день и всю ночь, за что Сугуру ему бесконечно благодарен. Уходить Сатору не собирается и после немного своеобразного завтрака. Он вытаскивает из шкафа сменную одежду, попутно бурча, что у Сугуру не найдётся ни одной весёлой футболки — всё скучное и бесцветное, а затем упархивает в душ, игнорируя попытки Сугуру ткнуть его лицом в пёстрые летние рубашки. Когда Сугуру выходит из душа, Сатору — донельзя бодрый и со слегка влажными волосами — рассматривает картины с монстрами, морща нос в отвращении. — Мне кажется, я сошёл бы с ума, видя таких уродцев каждую ночь, — заключает Сатору, не отрывая взгляда от картин. Смешок дерёт горло лёгкой щекоткой — если бы не его любовь к рисованию и советы психотерапевта, он бы уже давно сошёл с ума. Иногда Сугуру кажется, что ещё чуть-чуть и в квартиру вломятся мужчины в белых халатах, упекут его в психушку, а родители лишь посмотрят с жалостью, скажут, что так будет лучше. Иногда ему кажется, что только присутствие Сатору в его жизни спасает от неминуемой потери рассудка. Сатору ворвался в жизнь Сугуру из ниоткуда и без предупреждения, — высказал своё нелестное мнение о его чёлке — и закрепился там навсегда. А затем так же стремительно и неожиданно Сугуру понял, что влюбился. Это случилось на втором году старшей школы, когда кошмары не беспокоили Сугуру до той степени, что пришлось перевестись на домашнее обучение. Они тогда разбавляли скуку на баскетбольной площадке, пока Сёко настойчиво пыталась доказать продавцу комбини, что она достаточно взрослая для того, чтобы продать ей пачку сигарет. Сугуру не помнит почему они вдруг начали ссориться, помнит только лицо Сатору, что оказалось запредельно близко, его лукавую улыбку и попытку взять на слабо словами «а ты заткни меня». Уже ночью, ложась спать и морально готовясь к очередному кошмару, Сугуру вспоминал блеск в глазах Сатору, который он сам объяснить не мог. И почему-то ему совершенно не хотелось затыкать Сатору кулаками — хотелось врезаться своим ртом в чужой, перехватывая все те глупости, что собирались сорваться с его бесстыдного языка. А потом Сугуру целую неделю ходил мрачный, не в силах выбросить из головы подброшенную воображением картину их поцелуя, прислушивался к собственным ощущениям в присутствии Сатору и оправдывал своё поведение недосыпом. — Кажется, я влюблён в Сатору, — ошарашил он Сёко спустя некоторое время после осознания, которое на него вылилось, словно ушат воды. — Да неужели, — Сёко лишь равнодушно пожала плечами, ни капли не ошарашенная, всем своим видом показывая, что знала об этом давным-давно. Судя по тлеющей между пальцами сигарете, ей всё же удалось уговорить продавца. — Долго же до тебя доходит. С тех пор собственные чувства стали ещё одним проклятьем наравне с ночными кошмарами. Все прикосновения Сатору обжигали, подвешивали на тонкую ниточку, натянутую до предела, что грозила оборваться в любой момент, вынуждая то ли признаться, то ли молить перестать трогать так бесцеремонно и часто, совсем не по-дружески. Зачем я ему такой сдался? говорил он Сёко. Или: Не хочу, чтобы он был со мной лишь из жалости. Но правда в том, что Сатору единственный, для кого недуг Сугуру не являлся чем-то, вызывающим жалость. Даже собственные родители за столько лет не смогли избавиться от скорби во взгляде, словно он поражён смертельной болезнью, а не страдает недосыпом от чрезмерно реальных ночных кошмаров. Для Сатору он не был тем, у кого бессонница въелась в рутину — тем странным парнем, мешки под глазами у которого стояли наряду с чёлкой в примечательных особенностях внешности. Для Сатору он был просто Сугуру. А затем всё стало хуже: кошмары участились, стали куда ярче и реальнее, а Сугуру перевели на домашнее обучение. Он закрылся в своей комнате и в самом себе, учился ещё усерднее, чтобы попасть в один с Сатору университет, и рисовал пугающих монстров по совету приставленного матерью психотерапевта. Сатору же напрочь отказывался оставлять Сугуру одного. Он упорно прогуливал уроки, чтобы, как сейчас, ускользнуть к Сугуру домой, пока родители на работе, отвлечь его от учёбы или рисования. Нагло забраться в чужую кровать, утягивая Сугуру за собой и помочь ему уснуть, нежно перебирая пальцами локоны, поглаживая чувствительную кожу шеи. Или приносил диски с фильмами, гору снэков — сладких и солёных — и позволял Сугуру уснуть у себя на плече, пусть ненадолго, пока очередной кошмар не заставлял просыпаться в холодном поту. И при всей их близости, Сугуру упрямо продолжал играть в молчанку, растянувшуюся в целое десятилетие. — О чём задумался? — касание к плечу вытаскивает Сугуру из его головы. В глазах Сатору подрагивает немое беспокойство, которое тот не станет обличать в слова, даже если очень хочется. — О том, что ты скоро выведешь директора Масамичи и он тебя уволит, — врёт Сугуру, принимаясь раскладывать кисти с карандашами. Сатору громко пфыкает, выпрямляясь и упирая руки в бока: то ли уверен в своей неприкосновенности, то ли уловил плохо скрываемую ложь. — Вообще-то, у меня сегодня выходной. Сугуру качает головой, осуждающе и на грани с безнадёгой, знает ведь, что Сатору ни за что не исправится, как ни пытайся доказывать его неправоту. И даже не старается сделать вид, что поверил. Сатору не страшны угрозы увольнения — с его фамилией и огромной корпорацией, перешедшей по наследству от отца, в работе нет нужды, потому та существует для него в качестве способа разбавления скуки или своеобразного хобби. Сугуру ни за что не признается вслух, но от мысли, что Сатору пошёл преподавать только, чтобы быть рядом с ним, у него во всём теле покалывает тепло. А затем Сатору банально втянулся и не стал уменьшать количество работы с переходом Сугуру на неполную занятость. В комнате до удушающего жарко, а от приоткрытого окна становится только хуже: застоявшаяся на улице влага сезона дождей проникает в комнату, оседает слипнувшимися на лбу прядями и приставшей к позвонкам футболкой. Сугуру стягивает волосы в пучок и устраивает себе рабочее место прямо на дарующем секундное облегчение прохладном полу. Сатору шумит конфетными обёртками где-то сбоку. Его присутствие во время запечатления крох собственной души на бумаге больше не отвлекает, как раньше, когда Сугуру до выпадающей из пальцев кисти боялся, что в кошмарных монстрах Сатору сумеет разглядеть черноту его сердца, отвернуться от него навсегда. Теперь присутствие Сатору в столь интимный момент отзывается в теле приятной дрожью. Сатору никогда не отличался спокойствием и способностью усидеть на одном месте дольше пяти минут, ровно как ему не удавалось держать рот на замке. Он весь, казалось, слеплен из солнечных лучей и океанских волн — такой же яркий и шумный, приносящий погибель в своём затмении или иссушении. Но стоит Сугуру взять в руки карандаш, приняться выводить контуры грузного туловища червя с бездонной пастью, и Сатору затихает, прекращается даже шуршание открывающихся конфет. Сугуру ни единожды замечал, как Сатору теряется в движении его пальцев, тщательно выводящих рисунок или накладывающих цвет на бумагу, поэтому он уверен, что нужно лишь повернуть голову, чтобы рассмотреть чистое восхищение в чужих глазах. Там плещется что-то ещё — то, что Сугуру находит в собственных с каждым взглядом на Сатору и то, что упорно продолжает игнорировать. Терпение у Сатору лопается с покатившимся по полу колпачком акриловой краски. Он ничего не говорит с долю секунды, но воздух в комнате тяжелеет достаточно, чтобы его вспышка не прошла незамеченной. — Сугуру, — зовёт Сатору, в миг оказываясь совсем близко, касаясь острой коленкой скрытого шортами бедра, — я тоже хочу попробовать. Голос у Сатору осипший, шелестит едва ли не у самого уха, и от этого у Сугуру в груди чешется трудноразличимое чувство — в чужих словах ему слышится странная недосказанность, от которой становится непривычно неуютно. При всей его увлечённости занятым рисованием Сугуру, Сатору ни разу не выразил интерес к самому процессу, никогда не просил научить. Сугуру только рад разделить свою любовь к искусству с Сатору, — пусть нарисованных им уродцев назвать искусством можно лишь с большой натяжкой — поэтому кивает, собираясь принести чистый холст, но чужая рука ложится на бедро, удерживая на месте. От жара ладони Сугуру грозится расплавиться, что ни капли не помогает отыскать в глазах напротив причину, по которой Сатору вдруг передумал. — Не рисовать, — голубые глаза подёрнуты поволокой, впору принять его за пьяного, сглатывает беззвучно, но Сугуру видит, как у него дёргается кадык; глядя на такого Сатору, Сугуру чувствует, что горло стягивает в скребущей тесноте. — Мне бы хотелось побыть твоим холстом. Сугуру мог бы отгородиться от прозвучавшей просьбы, сделать вид, что не расслышал, да только чужие слова звучат в ушах слишком отчётливо, стучат набатом в висках. Ему подобное не снилось в самых постыдных снах, которые у него нагло отобрали когтистыми лапами чудовища, что ощущается досадным упущением — он предпочёл бы видеть в своих снах измазанного в красках Сатору, нежели монстров, некоторых даже не разобрать в их уродстве. — Давай же, Сугуру, будет весело, — клонит голову к плечу, улыбается, и теперь в его глазах танцуют искры — те самые, что каждый раз вынуждают Сугуру согласиться на любую сомнительную идею. — Хорошо, — соглашается Сугуру, ощущая себя безжалостно поверженным. По лицу Сатору проскакивает удивление, всего на секунду, но этого достаточно, чтобы догадаться — он не ожидал, что Сугуру так просто согласится. И, вполне возможно, Сугуру совершает огромную ошибку, идя на поводу у Сатору и собственного эгоизма. Но он не в силах позволить себе упустить возможность рассмотреть не скованное одеждой тело Сатору открыто, а не украдкой, убеждаясь, что он не видит; коснуться его кожи, пусть всего лишь кистью; держать Сатору в своих руках. Сатору весь искрится весельем, стягивая с себя футболку. Кажется, что стоит его коснуться — пальцы тотчас же кольнёт электричеством. Поэтому Сугуру и не пытается. Он выдавливает краски на палитру — столько оттенков голубого, но ни одному не сравнится с красотой глаз Сатору, которыми тот с интересом наблюдает за Сугуру, впитывает каждое движение. — Повернись спиной, — просит Сугуру, и Сатору послушно разворачивается. На первый размашистый мазок кистью он отзывается лёгким подрагиванием. — Щекотно, — выдыхает Сатору. Сугуру зачем-то кивает, ведёт кистью аккуратнее, словно смазанные акриловой краской ворсинки могут причинить Сатору боль. Сугуру рисует на чужой коже необъятный океан: ни бушующих волн, ни бури — как отражение его чувств. Он не раз слышал от знакомых, коллег и даже собственных студентов разговоры о судорожно бьющихся в животе бабочках, о волнении, о сумбурности мыслей, что возникают, стоит тебе влюбиться; о страхе быть отвергнутым. Сугуру никогда не ощущал подобного в отношении к Сатору. Время от времени в голове настойчиво стучала нелепая мысль, словно Сатору — продолжение его самого, ведь не могут же два человека так безгранично чувствовать друг друга. Находить уют в тишине; творить глупости, от которых порой кружится голова; один дополняет второго в идеальной симметрии, будто их слепил до жути талантливый скульптор специально друг для друга. Разочарование, которое принимается дробить рёбра, когда краска покрывает всю распростёртую перед ним спину, столь сильное, что Сугуру и не пытается его игнорировать. Слишком остро то удовольствие, что простреливает позвонки, чтобы всё это прекратить. Хочется верить, что Сатору невыносимо от мысли остановиться, как и самому Сугуру. — А? Закончил уже, что ли? — Сатору не ждёт ответа, вскакивает с места к зеркалу — посмотреть на разливающийся океан на своей спине. — Вау, Сугуру, так красиво. Жаль, что придётся потом смыть, — он хаотично вертится, пытаясь рассмотреть рисунок со всех сторон, а затем возвращается на место, стягивает с себя очки, укладывая их на пол, и смотрит. Смотрит своим отражением безграничного неба. — Теперь моя очередь. Улыбкой Сатору можно зажигать звёзды, свергать богов и разрушать города — кто Сугуру такой, чтобы сопротивляться? Сатору добавляет разнообразие красок на палитру, размазывает красный акрил между пальцами, и от одного этого движения у Сугуру внутренности начинают плавиться. А затем Сатору касается его голой кожи. Раскрывает ладонь на груди, ведёт вверх, обхватывая горло. Он не отрывает взгляда от лица Сугуру, смотрит так, будто вот-вот подденет рёбра, заглянет внутрь, выискивая все тщательно зарытые чувства. И Сугуру решает спасаться действием: сам тянется к палитре у ног, макает пальцы в акриловую вязь, не разбирая цвет. Происходящее ощущается до того нереальным, что кажется, стоит закрыть глаза и Сатору исчезнет — кошмар ужаснее тех, что стали ему привычными. Поэтому приходится протянуть руку, коснуться чужого солнечного сплетения, оставляя что-то смутно напоминающее фиолетовый, чтобы убедиться, что всё взаправду. Поймать выдох Сатору, прочерчивая путь к груди, оглаживая рёбра; скользнуть глазами по распахнувшимся губам. Сугуру не уверен, что когда-либо так отчётливо ловил одно желание на двоих. Он видел подобное в фильмах, но в своей жизни — никогда. Часто он целовал первым, ещё чаще — целовали его, а ему приходилось молча отвечать, не чувствуя при этом ничего. Но сейчас они тянутся друг к другу одновременно. Хватка на шее становится ощутимее, большой палец нежно оглаживает кожу, и Сугуру от этого контраста окончательно плывёт. Сатору целуется так, как Сугуру себе это представлял: пылко и настойчиво, словно рот Сугуру для него приносящее спасение лекарство. Словно стоит Сатору оторваться от его губ, выпустить из своих рук — и весь мир в миг рухнет. Мысль о том, чтобы прервать поцелуй, покалывает тонкими холодными иглами в висках. Объяснять свой порыв не хочется совершенно, хочется совсем другого — прильнуть ещё ближе, чтобы столкнулись грудные клетки, размазывая отпечатки рук по коже, заставляя их въесться в душу перманентно. Сатору, похоже, объясняться не собирается вовсе. Он отстраняется лишь на секунду, жадно вдыхая воздух, а затем тянет за собой на пол. Смеётся в тяжелое дыхание Сугуру, когда они сталкиваются носами. Сатору целует снова и снова, его руки повсюду, они оглаживают спину, оставляют ожоги на груди и животе, стягивают с волос резинку испачкаными руками, на что Сугуру недовольно мычит в поцелуй. Сугуру не собирается отставать: пересчитывает пальцами рёбра, с каким-то больным восхищением гладит выпирающие ключицы, вжимает в жёсткую поверхность сильнее. А когда Сугуру смелеет и мажет губами по открытой шее, следующий выдох Сатору тратит на стон, который оседает приятными мурашками на затылке. Сугуру целует не запятнанный краской участок ключицы, поддевает кожу зубами — как мечтал это сделать давным-давно, когда впервые увидел их, выглядывающих из-под ворота слишком растянутой кофты. Сцеловывает с груди почти оглушающее серцебиение. Обводить собственные отпечатки на подтянутом животе оказывается до поджимающихся пальцев на ногах приятно, а ещё приятно слышать прерывистое дыхание сверху и ощущать подрагивающее в руках тело. Сугуру аккуратно кружит вокруг мазков на коже, так, чтобы краска не попала на язык, и это увлекает настолько, что он едва не забывает о судорожно цепляющемся в его плечи Сатору. Приходится отвлечься, вернуться к раскрытым губам, чтобы очередной стон затерялся в поцелуе. — Пожалуйста, Сугуру, — просит Сатору, вскидывая бёдра, трётся членом сквозь шорты, и несмотря на двойной слой ткани, Сугуру теряет последние крохи сознания. Сатору извивается на светлой футболке под спиной, размазывая по ней ещё не высохшую краску, когда Сугуру освобождает его от шорт вместе с бельём и отстраняется, садясь между разведённых ног. Обхватывая пальцами влажную головку, не получается не засмотреться на лицо Сатору: ловит и вырвавшийся стон, и то, как он прихватывает зубами запястье, — зрелище до того завораживающее, что Сугуру надеется оно высечется на обратной стороне век, продолжая видеться каждый раз, стоит прикрыть глаза. К тому же, он сильно сомневается, что ему выпадет шанс увидеть такого Сатору когда-нибудь ещё — может повезёт и Сатору ему приснится. Поэтому он ведёт рукой, размазывая смазку по всей длине, гладит бедро, оставляя на нём красно-синие пятна. Думает, что это красиво. Думает, что Сатору идёт быть таким: с прикрытыми глазами, измазанным краской, кусающим собственное запястье, чтобы заглушить стоны, изнывающим от желания к нему, к Сугуру. А ещё Сугуру пользуется моментом, чтобы Сатору рассмотреть. Хочет запомнить каждую эмоцию на подёрнутом возбуждением лице; то, как он вскидывает бёдра навстречу в необходимости быть ближе, подсказывая, что нужно касаться быстрее; как он плавится в его руках. Хочет знать каждый участок белоснежной кожи на память, возвращаясь к этому моменту снова и снова. Кожа у Сатору чистая и гладкая — на ней не найдёшь ни единого шрама, по неаккуратности полученного в детстве, ни даже малейшей родинки. И выглядит это так, словно Сатору и не человек вовсе, а какое-то внеземное существо, почти божество. В глазах Сугуру он и вправду настоящее божество. Ведь не может же обычный человек выглядеть настолько притягательно. Касаться Сатору лишь руками оказывается мало, поэтому Сугуру, склонившись ниже, оставляет поцелуи пополам с лёгкими укусами на тазобедренных косточках, берёт головку в рот, ощущая вязкую смазку на языке. Сатору под ним ломает, он стонет не скрываясь, зарывается ладонью в его волосы, и Сугуру откровенно плевать на то, что теперь пряди испачканы в краске. Сатору не пытается направить, задать собственный темп и Сугуру, совершенно неумелый в области минета, ему за это благодарен. Осознание ситуации вымывает любое волнение сделать что-то не так, его заполняет тягучее возбуждение, что стягивается в жаркий узел внизу живота. Сугуру пробует Сатору неспешно, стараясь приноровиться. Втягивает щёки, лижет головку, помогая себе рукой, обводит языком венки у основания, проходится по всей длине, собирая терпкий вкус смазки на кончике. Наслаждаясь смазанными выдохами, дрожащими бёдрами и пальцами в волосах, сжимающими сильнее, когда решается взять до упора. От невесомых поглаживаний кожи головы не удаётся сдержать стон, и от пролетевших по члену вибраций Сатору подкидывает, он нетерпеливо толкается в горло, отчего Сугуру едва не давится. — Сугуру, — хрипло шепчет Сатору, — Сугуру, пожалуйста, я больше не могу. Бросить Сатору хотя бы на секунду — невыносимая пытка, уйти от него в другую комнату — полноценная смерть, но сделать это приходится, потому что причинять Сатору боль ужаснее самой страшной смерти. Вернувшись, Сугуру первым делом избавляется от собственных шорт и белья, которые всё это время беспощадно давили на член. Щёлкает крышкой лубриканта — ненавязчиво пахнет ягодами, не дразнит обоняние чрезмерной сладостью. Сатору следит за ним, приподнявшись на локтях, бесстыдно скользит глазами по телу, зависает на длинных пальцах, покрытых смазкой и акрилом — сил на то, чтобы вымыть руки от краски попросту не хватило. Сатору забрасывает ногу ему на плечо и Сугуру не удерживает желание пройтись по нежной коже губами. Сцеловывает чужую дрожь и нетерпение, стекает губами с косточки над стопой к коленке, царапает зубами бедро. Первый палец выбивает из Сатору хриплый стон, из Сугуру — способность мыслить мозгами. Почему-то Сугуру казалось, что у Сатору даже во время секса рот не затыкается, что он непременно примется комментировать каждое действие, дразнить грязными словечками, которые то и дело срываются с его языка в самые неподходящие для этого моменты. Но вот он — молчит, стремительно задыхаясь от ощущений, когда Сугуру проталкивает в него второй палец, растягивая тугие мышцы, прогибается в спине и в его неразборчивом шёпоте Сугуру угадывает своё имя. И от собственного имени на чужих губах вместе с плотно сжимающим его пальцы Сатору, Сугуру разбивает в стоне — трудно остановиться представлять на месте пальцев свой член. Когда Сугуру разводит пальцы внутри, оглаживая разгорячённые стенки, Сатору прерывисто охает, роняя ногу на пол, ударяется пяткой, но едва ли это замечает, потому что Сугуру толкается в него сразу тремя. Они входят туго, задевают кончиками простату, и для Сатору это оказывается последней каплей. Он пытается насадиться сам, тянет вниз руку, чтобы обхватить оба члена, но получается у него с трудом — ладонь то и дело соскальзывает, а плавные мазки по простате выбивают из тела способность двигаться. Сугуру решает ему помочь. Наклоняется к члену и оставляет поцелуй на блестящей от смазки головке. На затылок тут же ложится ладонь, цепляется за волосы, вынуждая пропустить член глубже. От чего у Сатору так сильно в стонах ломает голос не разобрать — то ли от сжимающих член стенок горла, то ли от растягивающих вход пальцев. Стоны его разлетаются по комнате, оседают мурашками на коже, стекают в пах — член твердеет, ноет почти болезненно, и Сугуру думает, что ещё немного и он умрёт на месте, если Сатору к нему не прикоснётся; если он не почувствует, как узкие стенки плотно обхватывают ствол. — Прекрати медлить, Сугуру, — сбивчиво шепчет Сатору, насаживаясь на пальцы, — и трахни меня уже наконец. — Уверен? — его нетерпеливость в любой другой момент вызвала бы смешок, но сейчас шелестит по телу облегчением. Пальцы выскальзывают под разочарованный вздох Сатору. Сугуру нашаривает у себя за спиной принесённый вместе со смазкой презерватив, раскатывает его по члену, стараясь не застонать от пристально наблюдающих за ним глаз. А затем Сатору поднимается и одним движением меняет их местами, усаживаясь сверху. Сугуру остаётся лишь вцепиться в его бёдра, оставляя отпечатки, когда Сатору заводит руку за спину, самостоятельно приставляя ко входу член. Хочется зажмуриться до цветных пятен перед глазами, стоит ощутить податливые мышцы, которые сдавливают головку, но потерять из виду лицо Сатору оказывается выше его сил. Сугуру впивается в него жадным взглядом, чтобы не упустить ни закушенную губу, ни подёрнутые возбуждением до мутной поволоки глаза, что следят за его собственным лицом с таким же рвением, ни прерывистый стон, когда Сатору опускается до самого основания. Сугуру думает, что Сатору красивый. Это удаётся рассмотреть даже сквозь мерцание в глазах, оно и вовсе мешает увидеть что-либо, кроме Сатору. Вид сверху ему идёт куда больше с его лукавой усмешкой и взглядом, от которого внутренности плавятся. Довольный собой донельзя, словно всё это — тщательно спланированное соблазнение. Словно он устал от чужой нерешительности и решил взять всё в свои руки, а Сугуру поддался на авантюру с хорошо известной концовкой. И он соврёт, сказав, что концовка эта не до ломающего кости удовольствия желанная. Ему хотелось бы брать Сатору медленно, — и, желательно, в мягкой постели, а не на жёстком полу, — наслаждаясь каждым неспешным толчком, срывающимися с губ стонами и просьбами быть быстрее. И, возможно, в следующий раз он именно так и поступит. По крайней мере, он позволяет себе мечтать, что происходящее — не единоразовое помутнение рассудка. Но сейчас его хватает только на резкие, сильные толчки, от которых мутнеет сознание и выбивает воздух. Сатору шарится ладонями у него по груди, давит на живот, царапает ключицы, а затем дотягивается к брошенной где-то сбоку палитры, пачкает всю ладонь. Кладёт её Сугуру на грудь, аккурат над сумасшедшим серцебиением. Сугуру замедляет темп, поплывшим от возбуждения мозгом осознавая, что его болезненно требующий разрядки член не выдержит — хочется растянуть удовольствие подольше. А ещё ему нужно перевести дыхание, потому что от жеста Сатору прошибает едва ли не сильнее, чем от сдавливающих член стенок. Как будто он он собирается оставить свой отпечаток на сердце Сугуру навечно, втереть себя в его кожу. Поздно, думает Сугуру, ты и так давно забрал себе моё сердце. Признание царапает горло, — слова подло подрагивают на кончике языка, горчат, — но Сугуру не позволяет ему сорваться. И как бы сильно ни бежало по венам возбуждение от столь желанной близости, как бы остервенело они ни терзали друг другу рты, ни прижимались грудными клетками и ни шептали от исступления имена друг друга, признаться в своих чувствах Сугуру не мог. Пусть даже взаимность Сатору такая же яркая, пылающая и разрушительная, как и любовь Сугуру. Сатору принимается двигаться сам. Ведёт бёдрами медленно и размашисто, не отнимая от груди руку. Сугуру всё-таки зажмуривается, откидывает назад голову, выставляя испачканную в красный шею, и Сатору тут же цепляется в неё зубами. А затем лезет Сугуру в рот, обхватывает язык губами, посасывая, и одним движением садится до упора, отчего Сугуру не удерживается от стона. Он кладёт ладони на ягодицы Сатору, разводит их в сторону, оглаживает двумя пальцами вход — там, где его член плавно растягивает тугие мышцы. Толкается внутрь, входя глубже, заставляя Сатору задохнуться его именем. Взятый темп — резкий, быстрый, с размашистыми толчками — награждает Сугуру оглушающими стонами Сатору, звонкими шлепками и вцепившимися в его плечи пальцами. Сатору кончает первый, только от члена Сугуру, так и не прикоснувшись к собственному, его сперма пачкает животы, смешивается с въевшимся в кожу акрилом. И когда Сатору выдыхает его имя в очередном глубоком толчке, тогда Сугуру затапливает оргазм, накрывает с головой. Конечности размывает в слабости, и у него нет ни сил, ни желания спихивать с себя тяжело дышащего ему в шею Сатору. Но они оба мокрые и липкие, перепачканые в краске, поэтому встать всё же придётся. Сатору слезает с него сам, падая на пол рядом, наблюдая за тем, как Сугуру сдёргивает использованный презерватив. Наверное, произошедшее стоит как-то озвучить, только горло сдавливает в тисках, не позволяя словам лечь на голос. — Чёрт, Сугуру, это было даже лучше, чем я представлял, — разбивает заполненную их тяжёлым дыханием и сомнениями тишину. Сугуру поворачивает к нему голову, пожалуй, слишком резко, заглядывает в его хитрые глаза. — Ты… Что? — в лице напротив Сугуру отыскивает собственную правоту. Сатору действительно знал, чем закончится его предложение. В груди от осознания приятно теплится, как первые лучи солнца ранней весной. Сугуру улыбается, выбрасывает сомнения из своего сердца — им тут не место, и поднимается, потягивая руку, чтобы помочь Сатору встать. — Идём, помогу тебе смыть краску. — Да ладно тебе, Сугуру, — тычет пальцем под рёбра с нахальной улыбкой, которая обычно раздражает до чёртиков, — так и скажи, что хочешь второй раунд. — У меня волосы в акриле, его нужно побыстрее смыть, — говорит Сугуру, собирая с пола грязную одежду. Тоном намекает кто в этом виноват. — Так и быть, только теперь твоя очередь быть снизу. У меня задница болит.