Отравленные

В кино во время похорон всегда идет дождь. Наверное, таким образом режиссер хочет показать, что о покойном скорбят даже небеса, поливая своими холодными слезами облаченные в черные костюмы и платья фигуры, укрытые черными восьмиугольниками зонтов. Чем больше фигур и зонтов, тем сильнее мертвеца любили и уважали, так ведь? Они топчут чужие могилы, чтобы проводить умершего в последний путь, но на самом деле думают о своей собственной смерти, которая тихонько хихикает поодаль, оперевшись плечом о шершавый ствол иссохшего, как и она сама, дерева. Она наблюдает за процессией от врат величественной церкви, тянущейся длинными пальцами шпилей в самые небеса, пытающейся прикоснуться к богу, которому молятся в ее чреве, и до самых дверей дома, где ее отпугнут аппетитные запахи принесенных родственниками и соседями блюд, собравшихся, чтобы выразить соболезнования и заполнить пустые желудки. Каждый из них ощущает ее тяжелый насмешливый взгляд, но никто не решается обернуться, ведь в ее впалых глазах можно увидеть свое мертвое, изъеденное червями, но все же полностью узнаваемое лицо. Она точно знает, когда вы увидитесь снова, и обязательно постирает свой черный ветхий балахон к этой встрече, и припудрит дыру в виде милого перевернутого сердца, заменяющую ей нос. Она обворожительно улыбнется своей ледяной улыбкой во все тридцать два зуба и вы не сможете устоять и не поцеловать ее хрупкие рассыпающиеся уста. На этих похоронах людей было немного, но десятки загубленных порочных душ наблюдали за ними из глубин адского жерла, поджидая душу покойника и нетерпеливо трясясь. Они мечтают получить его себе на растерзание, но в месте, где они коротают бесконечную ночь вечности, мечты не исполняются. Он никогда не окажется среди них, он отправится намного дальше и ниже, но если по пути взгляды их лопающихся от жары глаз все-таки пересекутся, он лишь улыбнется им своей широкой безумной улыбкой и энергично помашет рукой, отчего тонкий пергамент кожи на его запястье с треском порвется, обнажая посеревшие безжизненные мышцы. Он будет рад видеть их здесь, эту молчаливую летопись своих деяний. Он на секунду остановится и захихикает, склонив голову набок, любуясь этим восхитительным сбродом, пока адский тюремщик не дернет за поводок и не потащит его дальше. И он покорно пойдет за ним, оставляя за собой на раскаленном металле крохотные прилипшие к нему лоскутки кожи со своих босых ступней. Из его сердца, превратившегося в комок мокрого от крови пепла, исчезнет вся любовь, которую он когда-то кому-то дарил, вся ненависть, которой он когда-то кого-то опалял. Он забудет обо всем, что было там наверху, но наверху о нем не забудут. Молодой человек в черном пальто, надетом поверх такой же черной водолазки, заморгал и тряхнул головой, прогоняя из нее отвратительно неприятные образы. Он почти не слышал голос священника, монотонно читающего длинный отрывок из Библии, за шумом дождя, поливающего черный нейлон зонта, который над его головой заботливо держит чья-то рука. Он не знал, скорбит ли по покойному, знал только, что его лицо не будет давать ему спать еще очень долго, что привычные ночные кошмары сменятся новыми, что крепко обнимающие его всю ночь руки не смогут отогнать их и спасти его, что шрамы будут ныть до конца его жизни. Ему было невероятно тяжело поднять взгляд, чтобы посмотреть на фигуру, горько рыдающую у закрытого гроба, насквозь промокшую и осунувшуюся, сидящую в грязи, потому что ноги отказываются держать ее, и отталкивающую всех, кто пытался помочь ей подняться. Кого она винит в случившемся? Саму себя? Его, смотрящего на черную комковатую землю у себя под ногами? Или их всех, собравшихся вокруг разверзшейся бездонной пасти, готовящейся поглотить тело, совсем недавно бывшее теплым и мягким? В какой момент все пошло не так? До какой секунды еще была возможность что-то исправить? И когда ситуация достигла точки невозврата? Ни у кого из присутствующих не было ответов на эти вопросы и они никогда и не появятся, сколько бы раз они не пытались их найти, вместе или поодиночке. Он чувствует, как знакомые мокрые ледяные пальцы сжимают его ладонь до хруста в суставах и сдавливает их в ответ практически с такой же силой, чтобы удержаться здесь, чтобы не позволить этой черной прямоугольной дыре затянуть и его. Он чувствует, как начинает щипать глаза от непрошеных и, по его мнению, совершенно неуместных слез траура по самому себе, по своему прошлому. Смахнув их кончиками пальцев, он украдкой смотрит на людей, стоящих рядом, людей, имеющих куда большее право на скорбь, чем он. Они кажутся ему бледными призраками самих себя, на их лицах нет привычных ему улыбок, они практически такие же безжизненные, как и тело в деревянном отполированном гробу. Наверное, он выглядит сейчас точно так же. Он знает, что все они обязательно вернутся к своему обычному состоянию, будут снова смеяться, ужинать за одним столом, яростно спорить о том, кто лучше смотрится в роли Джеймса Бонда, ходить на вечеринки, сидеть на нудных парах и обсуждать планы на будущее. Но они никогда не смогут игнорировать этот пробел между ними, этот пустой стул, эту лишнюю бутылку, этот не раздавшийся смех после чьей-то глупой шутки. Они наверняка будут счастливы, несмотря на циркулирующий по их венам и артериям смертельный яд, отравлявший их всех годами без их ведома. Симптомы отравления проявлялись в каждом из них и раньше, но теперь они только усилятся, ведь им пришлось принять еще одну горькую каплю. А если счастье — это тоже всего лишь симптом? — Ты не виноват. Никто из нас не виноват. Тихий любимый голос вытащил его из раздумий, в которые он снова провалился с головой, заставляя его сердце вновь начать болезненно отбивать ритм живых. Нет, частичка его души не умерла вместе с покойным, она умерла еще раньше, намного раньше. Он бессильно сжал зубы и закрыл глаза, чтобы перестать видеть это совершенно сюрреалистическое действо. Он чувствовал, как адским пламенем горят на его теле метки, оставленные покойным, и был уверен, что одежда на нем вот-вот воспламенится. Он знал, что лежащий в гробу человек с удовольствием поменялся бы с ним местами, но совершенно не был на него зол. Он глубоко вдохнул, медленно выдохнул, стараясь игнорировать скорбные завывания, доносящиеся со стороны разрытой могилы, пытаясь сосредоточиться на спокойном голосе священника, выполнявшего свою работу. Знал бы он, чьи грехи пытается отмолить. «Придите же и рассудим! — говорит Господь, — если даже багровы ваши грехи, чистыми сделаю вас, белыми, как снег, и пускай они черной крови подобны — Я вас, как шерсть, добела отмою.» Он услышал захлебывающийся истерический смех, но глаз не открывал. Он не хотел видеть этот комок боли, которым стала фигура у гроба. Он бы заткнул и уши, если бы мог. После тихого «Аминь», хором повторенного всеми присутствующими, из которых едва ли хоть кто-нибудь верил в бога, гроб начал медленно опускаться в черную голодную утробу. Не выпуская из пальцев холодную влажную ладонь, державшую его на поверхности, он бросил в могилу горсть влажной земли, попытавшись мысленно попрощаться с покойным. Что он мог ему сказать? Поблагодарить, извиниться, пожелать гореть в аду? Он не хотел говорить ничего из этого. Тошнота подкатила к горлу. Он разжал пальцы, отвернулся и как можно быстрее пошел назад, обходя чужие места упокоения, задыхаясь и чувствуя необходимость бежать отсюда со всех ног. Он пролетел мимо того самого сухого дерева, возле которого расположилась дама всех мертвых сердец, готовая игриво помахать ему длинными белыми пальцами, если он обратит на нее внимание. Он не заметил ее, он хотел как можно скорее добраться до машины, уехать куда подальше, отгородиться от этого пропитанного чернотой, кровью и ядом места. У него не было причин бояться, больше не было. Но страх душил его. Наверное, теперь так будет до конца его жизни. Он устало смотрит в зеркало заднего вида, лишь боковым зрением замечая человека, садящегося за руль рядом с ним. От них обоих пахнет землей и сыростью. Тихо шумит обогреватель, капли неустанно стучат по стеклу и крыше. — Что если бы я никогда не приезжал сюда? — Не говори глупостей. Это не твоя вина. Все будет хорошо.