Запятнанные

      Эти головы. Эти десятки разных голов, качающихся совершенно одинаково. Эти ёлки, ёлки, ёлки. И скрежет металлических колёс при торможении.       Эта теснота. Когда нет места даже бегающему взгляду. Когда остаётся лишь беспеременно смотреть вниз — на Димины руки и чувствовать — он тоже смотрит.       Эти серые минуты, часы, навсегда потраченные. Эти витающие в голове слова, которые никогда не произнесутся.       Спёртый воздух и ощущение пугающего безвременья.       Грязное стекло вагона вносит свой цветокор. Снаружи всё значительно ярче.       Рельсы уходят в положительную и отрицательную бесконечности. Остановка — точка отсчёта. Рядом — однородный монотонный лес. Рядом — дышащее тем же воздухом тело.       — Пойдём? — Дима спускается по крутым ступенькам с платформы прямо на сухую лесную тропу.       — Зачем в такой глуши останавливаются электрички?       — Деревня рядом есть. Но мы пойдём в другую сторону, — показывает пальцем вглубь леса. — Там есть небольшой карьер.       Кто бы сомневался.       Андрей плетётся сзади — неуютно совсем среди практически беспросветных крон. Вечно поправляет рюкзак, отвлекаясь на его тяжесть. Дима всегда вытаскивает в какие-то странные места. На природу. Андрею бы дома посидеть в выходные, которых и так не много. Но соглашается же зачем-то на все эти авантюры.       Дима замедляется, спиной чувствуя чужую потерянность. Равняется и цепляется рукой за руку.       Андрей думает — идти за ручку по-детски. Андрей думает — сейчас ему эта взрослость ни к чему.       — Кажется, я давно так не делал, — говорит Дима.       — Наверное, — безразлично пожимает плечами Андрей, но думает — правда, давно.       Дима подносит рукопожатие к губам — целует тыл чужой ладони. И улыбается расслабленно.       — И так тоже.       Андрей расплывается в робкой ласковой улыбке — как будто сейчас не до этого, но чувствует — что-то внутри дышать начинает после долгого застоя.       Из-за сосновых столбов виднеются первые верхушки песочных насыпей.       — А ты в своей манере, — выглядывает за ветки, смотрит на глубокие раскопанные ямы, наполненные доверху дождевой водой. — Опять какая-то жуть.       — В следующий раз предлагай сам.       Андрей грузно замирает на этом «в следующий раз».       За серыми радужками неловкость — на лице ни капли смятения, Дима смотрит так, будто Андрей дурачок.       Думают — вот дела. Думают — куда же всё катится. Думают. Обоюдно молчат.       Столбы остаются за спиной, впереди оранжевый песок, камни, вода. Сухая глина под ногами.       Дима уверенно ведёт вглубь бесконечных куч и искусственных озёр. Будто живёт здесь, в этой застоявшейся неестественной природе. У очередного бережка лежит поваленное бревно — мягкое от гнили, с наросшей поверх корой. Рядом — пятно кострища, мелкие как камешки угли.       На землю падает рюкзак. Дима осматривается, подходит к воде и умывает руки. Смотрит на Андрея — взглядом приглашает сесть.       — Сюда? — удивляется он, забавно морщит нос, когда получает короткий кивок. — И что мы тут будем делать?       Дима отвечать не спешит — медленно чертит шагами вдоль берега. Обходит Андрея, садится рядом.       Хватает какой-то сырой сучок и начинает на песке бездумно выводить кривые треугольнички и квадратики.       — Разговаривать, — спустя время всё же отвечает. — Я подумал, это важно.       — Правильно подумал, — соглашается Андрей. — А сколько у нас времени?       — У меня нет часов. Но электричка в семь с копейками.       — Значит, часа четыре, — у механических наручных часов не работает секундная стрелка — это всё Андрей когда-то поленился их снять на работе перед тем, как пальцами залезть в муку. Вот она и забилась в хрупкий механизм.       Переводит взгляд с циферблата на целую геометрию, перманентно вычерчиваемую на земле. Кладёт голову на Димино плечо и рукой приобнимает.       Вокруг редкие птицы — не щебечут — истошно кричат. Вокруг мёртвые пески парят — играют с вихрями холодного ветра.       — Здесь очень пусто, — с сухой тревогой тянет Андрей, жмётся ближе.       Дима вздыхает, гладит негнущимися пальцами его голову.       — Это так. Мне нравится бывать в таких местах, когда на душе пакостно.       — От этого не становится хуже?       — Становится. Но кажется, с абсолютного дна выбраться чуть легче, чем из толщи, потому что есть от чего оттолкнуться. Считай, я на верном пути. Правда, — усмехается, а в голосе водянистая горечь. — Толчка не всегда хватает.       — Ждёшь, пока станет совсем плохо?       Жмёт плечами. Зачеркивает палкой все свои каракули и кидает её рядом.       — Возможно. Пытаюсь понять, что идёт не так.       — У тебя вся жизнь как-то не туда идёт, — сжёвывая слова говорит Андрей, натягивает растянутые рукава на пальцы — холодно.       — У меня вся жизнь идёт врознь с другими. Туда или не туда — судить некому.       — Некоторые живут как все и не страдают.       — А не страдать и не значит жить хорошо. Прожигать жизнь не больно, пока ты этого не осознаёшь. Если есть, конечно, что осознавать… Впрочем, везде есть пятна. Даже на солнце. Но мы, правда, никогда их не увидим, — щурится, будто само солнце пылает над его лбом, слепит. А на небе только плотное белое полотно. — Потому что не сможем посмотреть на то, что делает нам больно.       — Если везде есть пятна, зачем пытаться от них избавляться?       — Не знаю. Как будто так надо.       — Как будто за это тебе никто спасибо не скажет.       — Я сам себе скажу. Может, незапятнанным легче живётся.       — Сам сказал, что незапятнанных не существует.       — Как будто попытаться стоит.       Грузное молчание уплотняет воздух вокруг. Ветер колет щёки, рябит воду в искусственных озерцах.       Дима рукой накрывает тонкие пальцы — холодные.       — Замёрз.       — Да.       Чужие ладошки собирает вместе. Растирает их, правда, тепла от этого не особо прибавляется — свои руки тоже ледяные.       — Сделаем огонь, — поднимается с бревна и оглядывается. — Нужно чего-нибудь сухого, — подбирает с земли палку с испесоченным кончиком и бросает её в черный круг углей. Хлопает Андрея по спине, побуждая подняться. Палец тянет в сторону леса. — Сходи посмотри там… Хвороста всякого, не знаю. Я коры соберу.       Андрей смотрит так устало, вздыхает и только потом послушно топчется в сторону деревьев.       Ноги с трудом одну через другую переставляет. Воздух кажется слишком влажным — дышать трудно. На душе лежит что-то тяжёлое, паршивое и аморфное. Из-под него переломанно торчат два светлых крылышка, на которых душа порхает, когда радостно. Сейчас ей не то что порхать — хотя бы не схлопнуться в плоскость под иррациональной тяжестью.       Андрей думает — с Димой всегда тяжело. Андрей думает — и когда он стал вдруг выбирать все эти странные вылазки и ещё более странные разговоры вместо привычной домашней жизни, вместо обсуждений погоды, работы и новостей со знакомыми. Андрей думает — он просто Диму лю…       Замирает на тропе. Хмурит брови. Слово, пришедшее в голову, сомнения вселяет.       К тёмному аморфному безобразию на душе сверху досыпается с десяток кирпичей.       Палки под ногами ломаются — Андрей вспоминает, что его сюда, между прочим, по делу послали. Бредёт, пиная листву, собирает веточки всякие, коряги. Оглядывается иногда, дабы не потерять песочные кучи из виду и не заблудиться.       Набирает целые руки хвороста. Так, что даже тропинки под ногами не видно, приходится ступать интуитивно, надеясь не споткнуться о какой-то вылезший корень.       — Перестарался немного, — улыбается Дима, помогая разгрузиться. На тёмном кругу уже дымится холм из коры.       — Задумался просто, — отмахивается Андрей.       — Всё хорошо?       — Вполне, — пожимает плечами, садится на бревно и о коленки облокачивается.       — На работе как? — Дима делает вид, что костром занимается, палочки подкидывает. Сидит на корточках перед ним — спиной к Андрею. А сам в каждый шорох вслушивается позади, в каждое слово.       — Никак. Ничего нового, то есть.       Андрей чувствует, как его из стороны в сторону кидает. Скопилось всякого в его тесной головной кладовочке. Ему бы тоже кричать, как эти птицы — до истошного хрипа. Перевести эмоциональную боль в физическую. Её хоть переживать легче.       Злится на витающую неясность, мешающуюся с вонючим дымом. Разве он один её чувствует?       Дима задаёт вопросы — глупые, простые и неважные совсем. И ответы на них получает под стать — такие же глупые.       Андрею эти формальности — лишь бы не молчать — быстро надоедают.       — Дима-а-а, — тянет он после, кажется, десятого по счёту вопроса.       — А?       — Представляешь, молчание не обязательно заполнять словами?       — Кхм… — мешкает, смотрит по сторонам — не в глаза. Растерян — непривычно.       Андрей свои пальцы с чужими переплетает.       — Расслабься. Если тебе на самом деле хочется что-то сказать — говори. Но не дави из себя какую-то бесполезную чепуху.       — Я не скажу ничего нового. Меня до сих пор съедает совесть. Ты понимаешь. Вернее, только знаешь.       — Я не хочу думать о том, что тебе сделали люди, что ты их так сторонишься. Но они не все такие… Мерзкие. Правда.       — Может быть. Я рисковать, чтобы это проверить, не хочу, — Дима по карманам хлопает — совсем ничего, — угрюмо смотрит вдаль. — У тебя есть?       — Конечно, — пожимает плечами Андрей. Достаёт из кармана пачку. Даже не укалывает по поводу уже… Не первой попытки бросить. — Перестань себя обманывать.       — В чём? — Дима подпаливает сигарету огнём, зажимает между зубами. Андрей смотрит, как всё напряжение с его лица постепенно уходит — с каждым вдохом горького табака. Кажется, заядлый курильщик курить перестанет быстрее. Кажется, даже Андрей почти бросил. Просто потому, что покупает сигареты для себя, а курит их преимущественно Дима.       — Что бросишь. Каждому надо в чём-то успокоение искать. И я уверяю, сигареты — не люди, тебе плохого не сделают. Разве что пару лет жизни отрежут. Но это мелочь.       Дима ухмыляется, выдыхает вверх.       Потоки ветра перегоняют распущенные волосы на одну половину, прижимают к земле столб дыма от костра.       — Пойдём, — кидает окурок в огонь. Поднимается с места, протягивая руку Андрею. Тот сразу свою ладонь вкладывает, только потом спрашивает:       — Куда?       — Просто пройдёмся. Теплее станет.       Дима тянет к песочной насыпи с собственный рост, залезает на неё неуклюже и смотрит сверху. Видит с высоты пятна глубоких раскопанных луж. Властвует над разрухой.       Андрей забирается следом. Песок под ногами сползает вниз, осыпается. Дима руку подаёт — вытягивает на вершину.       Оранжевые глинистые холмы друг в друга перетекают. Дима осторожно идёт вдоль узкой косы.       — Совсем-совсем плохо? — смотрит с улыбкой из-за плеча. — Прям жуть?       — Ладно, может, и не жуть, — Андрей хитро щурится — оценочно оглядывается.       Смотрит на хаотичные кучи, на границу леса и песков, на случайные ямы, удерживающие в себе холодную воду, которую пытается выплеснуть ветер. Думает — беспорядок. Думает — в этом, кажется, что-то есть.       Коса скоро заканчивается. Крутой спуск холма ведёт к папоротниковой рощице. За ней начинается лесная темень.       Ветер наверху холодный, напористый, движения сковывает. Под ним бы стоять и медленно окаменевать — идеально вписываться в здешнюю природу. Но, кажется, ещё есть время пожить. Пожить и сделать что-нибудь, что запомнится.       Дима разворачивается аккуратно — тропинка совсем узкая — подталкивает Андрея в обратном направлении.       — А теперь спускаемся, — говорит он, когда тропинка сверху приводит обратно к костру. Под ногами небольшое хрупкое плато, впереди Андрей, аккуратно пытающийся поставить стопу на склон, чтобы не скатиться прямо к воде.       — Вот обязательно тебе нужно было забраться сюда, — ворчит беззлобно, всё никак не находя равновесия. — Десять минут поглазеть на песок, который с высоты такой же, как и с земли.       Дима моргает — видит лохматую макушку. Моргает снова — на том же уровне остаётся только далёкий лес.       Андрей издаёт острый детский визг, когда поскальзывается. Пятками прочерчивает на скате две кривые полосы, тормозит неуклюже — и по щиколотку оказывается в рядом распластавшейся мелкой лужице.       Жмурится от холода воды, капиллярно взбирающейся по штанинам.       — Ау.       — Андрей!       Дима сзади аккуратно сползает, походит и за плечи сильно вбок тянет — подальше от воды. В обуви хлюпает вода, в лужице кружит взбаламученный ил.       — Ну и чего ты замер? Ждёшь что ли пока всё намокнет? Пойдём сохнуть.       Костёр почти догорает — Дима быстро подкидывает в него палочек, Андрей узелки распутывает, стягивает с ног кеды, кидает к костру — надеется, высохнут.       Жалуется на холод, бурчит неясное что-то, садится на бревно и ноги к себе поджимает. Ложится на Димины бёдра, когда он опускается рядом — пусть теперь компенсирует весь доставленный дискомфорт.       Смотрят оба на кусающие воздух оранжевые языки — контрастные на фоне постепенно темнеющего неба.       — Я в детстве костров очень боялся. До паники. Родители рассказывали, что плакал громко, — Дима усмехается так по-доброму.       Андрея отчего-то прошибает. Он от Димы слышал всякое: тот и сомнительным опытом делился, и философию кривую рассказывал, и просто поддерживал бытовые темы. Но этот тон — без издёвок, без исключительной серьёзности, со сквозящей тоской… Андрею кажется, Дима ребёнком никогда не был, никогда не имел семьи и всегда всех сторонился.       Молчит. Боится — одна сторонняя мысль в чужой голове может сбить и это тепло, и застывшую в воздухе, совсем забытую нежность.       Дима грустно улыбается, задумчиво перебирает чужие волосы. Зависает в этом состоянии чего-то кутающего, греющего.       В тёмном небе прорезаются первые звёзды. Приковывают два взгляда.       — Снова покажешь мне Большую Медведицу? — улыбается Андрей. Говорит вполголоса, так мягко.       — Вон, — тянет палец в небо, куда-то в самый центр, где семь звёзд складываются в подобие ковша.       —Ну нет, — смеётся. — Сейчас она, — обхватывает чужую руку за запястье и глаз один прищуривает — целится. Отводит чуть в сторону, направляя на другие звёздочки. — Вот здесь.       — Они все похожи.       Андрей улыбается, опускает Димину руку, прикладывает к губам.       На чужих бёдрах так удобно. Если закрыть глаза, чётче становятся слышны и треск костра, и звуки леса. Птицы тоже орут, но где-то вдалеке. Здесь — рядом — только тепло, усталость и тишь.       Андрея тянет в сон, далеко от ощущения «здесь и сейчас» во что-то нереальное. И голоса в голове затихают, и лес, и всё-всё-всё.       Тело так нагревается — от одежды, от огня, от Диминого тепла.       Почему он здесь? Среди крон, песчаных холмов и озёр. Почему не за поцарапанным столом с укороченной ножкой? Почему Дима первый, кто заставил искренне сомневаться во всём — в работе, в доме, в людях? Не ругающийся вечно начальник, не этот жёлтый свет в ванной, не обидные слова, когда-то кем-то сказанные… А он. Человек, которому явно сомневаться не в чем. Не потому, что он уверен во всем, а потому, что этого «всего» вовсе не имеет.       Почему он рядом? Говорит же, что привязанности — зло. Но звонит на домашний. Почти каждый вечер. Придумывает, куда съездить на выходных. Когда обнимает на прощание у подъезда, просит всегда — ну ещё пять минут. Андрей обычно соглашается, пять минут для пятичасового сна — мелочь, в любом случае спать хотеться будет.       И опять эти сомнения — не лучше ли было остаться дома? Не продолжать общаться? Вообще не знакомиться?       Когда становится слишком спокойно — так, что даже непривычно, — из сна выдёргивает в реальность. Андрей распахивает глаза. Смотрит на уже чёрное небо, чувствует до сих пор под собой Димины ноги. Оглядывается потерянно и зевает.       — Проснулся? — тихий ровный голос сверху.       — Я долго спал?       — Не знаю. Может быть.       — Ты всё это время сидел и не двигался?       — Думал.       Андрей смотрит на наручные часы — короткая стрелка уже мельтешит где-то у семёрки. Дима тоже видит. Подскакивает с места отчего-то.       — Пойдём. Поезд же скоро. Надо успеть.       Андрей щурится недовольно, чувствуя неудобство из-за исчезнувших из-под головы ног. Так и замирает на весу.       — Нет. Поедем на следующей.       Головой мотает. Здесь всё, здесь спокойствие и умиротворение. Там — качающиеся головы, грязные стёкла и недосказанные слова.       —Почему? — Дима не понимает совсем.       Андрей в нормальное положение выпрямляется, чувствует — ноги мёрзнут. Подбирает к себе кеды — те подсохли немного. Шнурует их на ногах, встаёт и мышцы потягивает — обыденно так. Только потом отвечает.       — Следующая в девять.       — Нет, лучше пойдём. А то вернёмся поздно. Тебе вроде на работу завтра.       — Когда мне в последний раз было на неё не всё равно? — трёт пальцами подбородок.       — Даже так?       — Даже так. Посидим ещё немного, пожалуйста.       Дима подходит ближе, обнимает крепко. Выглядит каким-то растроганным и чутким. Изъеденным мыслями.       — Ты мне очень дорог, — говорит в плечо неразборчиво — будто хочет, чтобы слова эти остались неуслышанными, но произнесёнными.       — И ты мне… — тянет Андрей, оглаживая руками Димину спину. Вздыхает — говорить трудно. — И ты…       Осторожно целует щёку, отдаляется, проходится вокруг костра. Пытается обособиться от сложных мыслей. Копошится в рюкзаке, нахмурившись. Достаёт печенье и бутылку воды — разворачивает трапезу на земле.       — Я голодный. Будешь?       Хлопает рядом с собой, приглашая.       Дима заторможенно опускается рядом. Андрей снова ложится на его ноги — уж очень удобно — крутит печенье перед собой.       — На небо похоже. Только вместо звёзд шоколадная крошка.       Усмехается так по-детски.       — Поешь тоже. У меня ещё бутерброды есть, — даёт Диме круглый кусочек псевдонеба.       Дима в руках его вертит, находится в какой-то прострации. Медленно жуёт, сверля взглядом неразборчивую темноту.       Где-то вдалеке слышатся тяжёлый гудок и грохот поезда. Минута стоянки — и вот шанс вернуться в город до двенадцати качаясь убегает в бесконечность на железных колёсах.       В голове витают странные мысли. О работе, о ждущем доме, о тепле. Это было так близко — пятнадцать минут назад ещё можно было успеть дойти до станции и забыть о промокнувших ногах, гнилом бревне и болезненно орущих птицах.       Андрей думает — он не поехал бы, даже если бы прямо сейчас стоял напротив распахнутых дверей вагона.       — Дим, — поворачивает голову, смотрит так нежно. — А, Дим?       — М, — хмуро отзывается тот, в глаза не смотрит.       — Разве тебе никогда не хотелось иметь… дом?       Говорит так тихо, будто хочет, чтобы не весь Дима услышал — только одна его половина, любящая путать созвездия, рисовать на песке и пребывать в чувстве драйва.       Голос дёргается на последнем слове. Будто произносить его сейчас неправильно, не необходимо.       Дима отвисает, грузно смотрит — мимолётно мажет взглядом, отворачивается в сторону. Молчит. Даже не дышит.       Андрей думает — задаёт очередной вопрос, на который ответа не найдётся. Правда, рваный сухой всхлип заменяет любые слова.       Приподнимается и смотрит внимательно — на снова замершие на вдохе плечи, на проступающие желваки, на руки, машинально царапающие мягкое дерево.       Обнимает. Так крепко, как только может. Гладит голову.       Как же сла́бо — думает Дима. Как же слабо взять и чуть не разреветься здесь, при Андрее. Сидеть, уткнуться в чужое плечо — лишь бы слёзы не пошли. Чувствовать успокаивающие прикосновения и свою беспомощность. Это всё жутко неправильно.       Неправильно плакать, неправильно пытаться убежать от того, без чего человек — самое прихотливое существо — жить не может.       Андрей по этой реакции всё понимает — хотелось. И хочется. Конечно, хочется.       Сидят. Пока всё желание разорваться от отчаяния не отходит в далёкую смуту, пока пыль в голове от стремительно рушащегося замка принципов, строившегося всю жизнь через опыт и боль, не начинает оседать.       Любым словам тесно в этом молчании.       Ветер шумит — время пытается отдышаться, уж очень быстро бежит.       Костёр проглатывает критическую дозу сухого песка — становится совсем неуютно. В тёмном лесу, на холоде, вне дома.       Фонарик светит тусклым кругом под ноги. Свет у него… Такой же болезненный, как в ванной.       Дима молча по тропе идёт. Он так и ни слова не проронил, после своего откровения. Идёт сжавшись, хотя никогда не сутулится. Молчит тяжело. Кажется, выдерживает давление не одной — тысячи атмосфер разом.       Андрей… Андрей просто рядом. Молчит, даже не касается. Но тревожно сверлит взглядом. Будто это поддержит.       Колёса поезда убаюкивают. Всех, но не людей, мысли которых бодрее, чем тело.       Всё происходит так машинально — и путь с вокзала до бесплатной и забитой машинами парковки, и четыре попытки завести изношенный мотор мотоцикла, и скорость под сто с лишним километров в час — превышенная по правилам, — которая Андрея перестала пугать отчего-то.       Адреналин взвинчивает на короткое время. Трасса заканчивается — начинаются узкие переулочки, к которых не разогнаться. Тогда веки начинают слипаться, а голова всё больше хочет упасть, утянуть за собой тело.       Андрей еле сползает с сидения, смотрит на Диму. Он с закрытыми глазами качается от усталости.       — Спать, — шепчет Андрей.       Дима непонимающе приподнимает голову, абстрактно кивает вверх с вопросом.       — Да, ко мне, — понимает всё без слов.       Молча слезает, ставит мотоцикл у скамейки при подъезде — надеется, эта двухколесная разруха с сигнализацией, работающей через раз, никому не приглянется — и плетётся следом.       Вокруг всё спит. Даже часы в прихожей почему-то перестают тикать.       От одежды жутко тянет кислым дымом.       Дома тепло, нет ветра и ноги никогда не намокнут — Андрея, правда, от этого воротит. Здесь никогда не произойдёт сложных разговоров, не будет вывернутых и кровоточащих душ.       От этого остаётся только вздохнуть.       Дима от усталости нежен до безумия. Обнимает, почти засыпая даже стоя, гладит медленно-медленно, целует — нет, просто прислоняется губами.       Андрей, поспавший на Диминых коленках и ещё целый путь в электричке, чувствует себя гораздо бодрее. Помогает и ботинки стянуть, и одеялом накрывает. Ложится рядом. Сердце колотится — вместо часов в прихожей.       Думает — любит, да. Не боится этого слова. Не боится ничего рядом с Димой.       Тревожно улыбается, прикрыв глаза.       Плечом касается чужого плеча. Тесновато. Смотрит на знакомые стены, приоткрытую дверцу шкафа, сваленную на тумбочку одежду, которую лень было убрать обратно с утра. Думает — здесь, кажется, ещё никогда не было так уютно, как сейчас.

***

      Андрей заворачивает в кухню, скрипя мокрыми шлёпками, с трудом держащимися на худых стопах, сосредоточенно упирается взглядом в небольшой экран телефона. Останавливается около табуретки — садиться не спешит.       Озаряется внезапно улыбкой — неприятной такой. Злой, но спокойной.       Дима смотрит озабоченно, глотая горячий кофе. Он только-только разлепил глаза после сна.       — Меня уволили, — поясняет Андрей, опрокидывая телефон на стол, себя — на табуретку. — Сегодня. Я безработный, — зарывает пальцы в волосы — пытается осознать. — Ну, очевидно, я должен был начать часов так восемь назад. Такие опоздания, видимо, не прощают.       Дима смотрит. Смотрит — не понимает, как себя вести. Андрею вроде работа была важна, Андрей её вроде терять не хотел.       — Признайся, ты был готов к этому, — пытается включить рациональность.       — Наверное… Я был готов к этому с момента, как поставил пятно на кителе.       — Ну вот, — соглашается Дима.       — И что делать? — спрашивает, будто Дима взрослый, который на все вопросы ответит, наставления даст.       — Искать такую работу, которую даже из-за меня прогулять не захочется.       — Такая существует? — усмехается, высвобождает воздух из лёгких, напряжение из головы. В самом деле — сдалось ему это рабочее место. Не помнит, ни как зовут начальника, ни сколько веточек розмарина по технологической карте идёт на стандартную порцию паэльи.       — Найдётся, — отмахивается Дима, но смущается всё же.       — Или ты просто будешь заставлять меня хоть иногда спать.       — Обязательно, — обещает Дима, привстаёт, тянется корпусом к Андрею, целует висок, прикрытый мокрыми взъерошенными волосами. —У меня возникло предложение, — уходит в прихожую, роется в сваленной со вчера одежде. Находит свой фотоаппарат. — Я никогда не фотографировал на него своего. Как-то не было ничего того, что мне хотелось бы запечатлеть и запомнить. На нём только рабочие фотографии, — объясняет, параллельно что-то настраивая — щёлкая пальцами по маленьким кнопкам. — Хочу, чтобы здесь был ты, — поднимает взгляд, а в нём столько преданности и желания, что на атомы расщепляет от нежности, от осознания — вот, совсем рядом, воплощение искренних чувств, живых намерений. Так близко.       Андрей целует, прижимается грудью к груди, пальцами цепляется за чужие плечи. Димины руки обнимают, крепко огибают спину.       Дима вешает фотоаппарат на шею, берёт за пальцы, тянет сквозь арку кухни, через прихожую, в зал. Осматривается, топчется — складывает мозолящие глаз вещи в одну кучу. Освобождает островок у окна.       Андрей встаёт туда интуитивно, под продолжающимся давлением поцелуев садится на подоконник, обнимает босыми ногами худой торс. Пояс халата плавно перестаёт стягивать живот — что-то другое начинает, сильное и до стона вязкое.       С плеч спадают рукава, копятся складками у локтей. Дима прижимается ближе, петляет пальцами по открытым бёдрам.       Кольцо объектива упирается в чужие рёбра.       Дима отрывает взгляд, смотрит вниз — не то на висящий фотоаппарат, не то на что-то цепляющее глаз сильнее.       — Подожди, — шагает назад и смотрит в видоискатель. Андрей смущённо ставит стопу на подоконник — закрывает коленом всего себя. Мутный предвечерний свет бьёт прямо в объектив — на фотографии выходит неразличимый силуэт — чёткая тень, контрастно зияющая на фоне серого неба. Диме нравится — никакой конкретики. Для всех — это тёмное пятно, для него каждый чёрный пиксель этого изображения бесценен.       Отводит фокус от яркого света — прямо на Андрея. Растрёпанный, смущённый, он приостанавливает дыхание перед щелчком, чтобы всё получилось хорошо.       — Теперь ты будешь рядом, — Дима смотрит на запечатлённый момент — улыбается, снимает фотоаппарат с шеи, откладывает на другой конец подоконника.       Андрей тянет руки вперёд — жмётся ближе. Дышит теплом в шею.       — Всё ещё переживаешь?       — Уже нет.       — В самом деле?       — Сейчас думать об этом совершенно не хочется, — Андрей спрыгивает с подоконника и проходит в центр комнаты, попутно запахивая халат.       Дима оборачивается, смотря вопрошающим взглядом.       — Когда у тебя были последние отношения? — спрашивает Андрей, деловито проходясь вдоль полок, пальцами собирая с них пыль и растирая её. Так спокоен, будто не он сейчас сидел на подоконнике и тяжело дышал почти в ухо от переполняющих ощущений. Вышагивает по старому ковру, трогает какие-то безделушки — будто дразнит. А желание касаться, целовать становится всё больше.       — Не помню. Может, года четыре назад.       — И за это время совсем ничего? Совсем-совсем?       — Близость с людьми была. Отношений не было. Наблюдение номер один, с одними людьми получается только целоваться, с другими — только разговаривать. Глубокие душой люди порой такие аскеты… А пустые… Пустые люди орудуют дешёвым счастьем, которым никогда не насытится.       — А я кто?       — А ты? — ухмыляется, подходя вплотную. Скользит руками вниз по талии. — А ты что-то типа исключения, — мимолётно мажет по губам и смотрит так искристо. — Держись, — предупреждает внезапно — Андрей не успевает ничего осознать, еле хватается за Димину шею. Чувствует — под бёдрами сильные руки, стопы пола не касаются. Висит неуклюже на Диме, как коала на эвкалипте. Смотрит смущённо. Упирается пахом в чужой живот — как бы чего не встало.       Дима делает пару шагов, сажает Андрея на диван. Ставит руки по бокам, целует. Приглаживает тонкие каштановые волосы. Заводит прядки за уши и снова наклоняется, чтобы обвести языком ухо, лизнуть мочку.       Андрей ползёт руками к пояску, то держит его крепко, чтобы не развязался, то непослушными пальцами сам пытается справиться с простейшим узелком. Чувствует, как желание всё больше одолевает, а когда два махровых конца разъединяются и оказываются в разных руках, поджимает к груди колени и собственное возбуждение чувствует животом.       — Не хочешь? — спрашивает Дима, смотрит в нетрезвые от похоти глаза и сомневается в надобности этого вопроса — и так всё понятно.       Андрей опускает глаза, осторожно приподнимает ткань у бёдер и смотрит, глотая воздух.       — Видел бы ты, как хочу.       — Тогда позволь, — Дима ручки Андрея за запястья берёт, нежно раскладывает по бокам, дабы не мешали.       Гладит неприкрытые бёдра и целует худые коленки. Ребром ладони давит на впадину между ними, чувствует сопротивление — надёжно смотрит в глаза напротив — и рука с лёгкостью проскальзывает ниже, бесцеремонно щупает, гладит, пока по внутренней стороне бёдра тянутся к низу мелкие поцелуи.       Андрей рвано дышит, не может расслабить руки — цепляется за Димины плечи и будто сильнее к себе прижимает. Заползает под ворот футболки, гладит родинки на спине вспотевшими горячими ладонями.       Руки исчезают с бёдер — Андрей слышит слабый стук металлической пряжки, глухой визг молнии и шорох. Закрывает глаза — стесняясь, концентрируясь на собственном дыхании. Дима кладёт руку на его член, скользит ею снизу вверх, улыбается, рассматривая эти хмурые от большого количества чувств брови, сомкнутые веки и приоткрытые губы, выпускающие тёплые неровные выдохи.       Тянется вперёд, целует губы, водит по ним языком и оттягивает. Движения рукой ускоряет, замечая, как высоко вздымается чужая грудь — будто амплитуду дыхания сдерживают только рёбра, которые вот-вот вопьются в лёгкие.       У Димы ощущения не менее яркие — это же сбитое дыхание, тяжесть снизу живота и дрожащие от истомы руки. Пальцами свободной руки осторожно спускается вдоль своего живота, обхватывает член и медленно гладит — совсем неудобно, но скорости будто здесь и не надо — каждое движение, каждый тихий стон, касающийся ушей, действуют на тело, стремительно сводя все чувства к приближающемуся пику.       Андрею кажется — он сходит с ума. Думает — при таких ласках ему выдержки не хватит. Думает — кичиться самообладанием — глупость.       Приоткрывает глаза — видит спадающие на лоб волосы, любящий взгляд исподлобья и продолжающиеся точечные поцелуи, не аппроксимируемые никакими кривыми. И всё в груди передается такой неловкостью, таким ощущением нереальности, что наружу вырываются тихие смешки, а дрожащие бёдра норовят сомкнуться.       — Смешно? — спрашивает, а сам улыбается широко, очень широко, но всё равно будто недостаточно для распирающего изнутри тепла. — Нравится?       — Глупенькие вопросы, — получает загадочную улыбку в ответ, горящие любовью глаза.       Андрей кладёт ладони на Димины плечи и тянет к себе за новым поцелуем. Немного приподнимается и снова садится — сам не заметил, как сполз — растёкся — по спинке книзу. Гладит рукой чужие бёдра — накрывает ладонью Димины пальцы, неуверенно от неудобства скользящие.       — Помогу, — шепчет прямо на ухо, а пальцами отодвигает руку, и сам начинает ими двигать, дразнить — то накрывать полностью, то едва касаться. Дима от таких действий плавится, томно дышит. Подхватывает рукой чужую лодыжку и разворачивает на девяносто — Андрей раскидывается теперь вдоль, спутанные влажные волосы рассыпаются на обивке. Узко, тесно, неудобно — но как же близко.       Дима смотрит сверху. Кивает — так взбудораженно. Кивает — и сразу раскрывает все свои намерения.       Обводит большим пальцем головку и ускоряет движение рукой. Чувствует — Андрей тоже всё быстрее водит пальцами. Стонет так, будто стены в этой старенькой квартире — метры железобетона. Стонет так, что вокруг, чувствуя себя абсолютно лишним, всё расщепляется.       Дима падает рядом — Андрей теснится как может.       На периферии — вздымающаяся рвано грудь и обмякшее тело. Дима губами касается чужого плеча — замирает, ощущая бьющий в виски пульс.       Думает — ему бы вечно прижиматься к Андрею. Думает — ему бы вечно смотреть на его улыбку, неравнодушные глаза, вечно произносить его имя.       Думает и боится, что подошёл слишком близко.