Запятнанные

      Как же чешется рука. Она щупает внутренний шов кармана, вот-вот его порвёт.       Треск. Под ногами — громче, чем в голове.       Обшарпанные стены кричат своими корявыми надписями, обзывая то ли абстрактные образы, то ли конкретных людей.       Пахнет гарью. Вверх к потолку тянутся чёрные полоски сажи, на нём — тёмные круги.       Дима говорит — здесь был пожар.       Дима констатирует слишком простые и очевидные вещи.       На улице сыро, мокро, впрочем, внутри тоже. В пустые глубокие окна ветер заносит листья и капли дождя.       Здесь ни жизни нет, ни смерти — этим двоим не за кого бороться. Ни людей, ни насекомых даже — этих мелких тварей, способных пережить что угодно. В округе одни только ёлки и кривые берёзки, тревожно тянущиеся кверху из болотистых местечек; ржавые до золотисто-оранжевого фабричные ангары.       Во внутреннем кармане куртки точно есть сигареты. Дима помнит — взял утром по привычке. Сжимает кулаки.       Андрей плетётся где-то сзади. Дима периодически оборачивается, дабы показать на очередной торчащий остриём вверх гвоздь — сокращает количество жертв.       Трогает ползунок молнии. Остаётся только потянуть его вниз и скользнуть пальцами вдоль рёбер, чтобы нащупать целенькую пачку.       На спине, кажется, лежит тяжёлый взгляд. Треск в голове становится громче.       — Не смотри мне в спину, — получается резко и грубо. Дима оборачивается, отчего-то крепко хватая чужое запястье, будто оно собиралось ударить.       — А ты чего разорался-то? — не понимает Андрей, пытается выдернуть руку — не получается, — не особо старается.       — Выкини, спрячь, сожги это, ради Дьявола, — вытягивает из кармана сигареты и пихает в чужие пальцы.       — Да ну, я лучше сам выкурю. Она почти целая!       — Всё что угодно, только не при мне.       — Ну, — руку получается выдернуть, Андрей ухмыляется, прячет пачку в карман. — И сколько ты уже так?       — С понедельника. По классике.       — Три дня — это мощно.       — Три дня — это дерьмо.       — Может, на крышу? — тянет палец в сторону заваленного досками лестничного пролета. — Ты же любишь такое.       — Есть идея прыгнуть со второго этажа.       — Пахнет переломом, — Андрей скептично морщится.       — Твоя пахнет суицидом и романтикой.       — Два в одном.       — Ладно, убедил.       — Только без прыжков. Ты мне нужен.       Влажный запах осенней сырости и леса душит нос. На плоской крыше валяются побитый шифер и одиночные листья, которые сюда по случайности принёс ветер. Огромными бесформенными фигурами тянутся лужи. Пятнами расползается серо-голубой лишайник.       — Романтично? — ухмыляется Дима. Разворачивает Андрея спиной и копошится в его рюкзаке. Достаёт излюбленный коврик, на котором можно сидеть где угодно.       — В следующий раз, когда пригласишь меня потратить мой выходной день на это, подумай хорошо.       — Ты ещё не проникся атмосферой.       — Разруха — это не моё.       — Разруха расслабляет сознание лучше тёплой кровати и чая. Здесь можно делать всё. Потому что не жалко.       Андрей качает головой, усаживаясь на скромный клочок пенки, неуклюже поджимая ноги, чтобы те не угодили в мелкую лужицу.       Дима опускается бок к боку, смотрит, ухмыляясь. Рядом. Совсем близко. Сидит. Живое искусство. Поправляет волосы, спутываемые ветром. Ковыряет мизинцем маленькую ямочку на коврике. И тоже смотрит. Эстет. Самый настоящий. Любитель красивых безделушек. Нравятся ему насекомые — всякие прямокрылые и прочие, — и розы. Черви карточные, ну, и дождевые тоже. Нравятся. Особая у него картина мира. Может, это в нём и цепляет.       Дима думает — такого лишиться не хочется. Дима думает — он понимал это ещё месяц назад.       Пусто. Где-то внутри ноет.       — Отдай, — тянет руку, но смотрит твёрдо перед собой — в бесконечные лиственные столбы.       — Нет. Ты хочешь бросить.       Дима царапает короткими ногтями тыл ладони.       — Зачем, кстати? — продолжает Андрей, пальцем пуская круги по целующей носок кеда луже. — А, — одёргивает руку он и поворачивается, недовольно пялясь в очеловеченную сердитость. — Ты вообще мне что-нибудь расскажешь хоть когда-нибудь? Дельное. Не о гороскопах и Большой Медведице, а о себе?       — Три дня, — Дима — будто не слышит — покачивает телом, пытаясь вынести наружу весь скопившийся комок нервов. Конечно, он не слушает, когда ему не хочется. Конечно, он никогда не делает то, что ему не нужно.       — Четвёртый протянешь, — без особой веры бросает Андрей, утыкаясь угрюмым взглядом в серость леса.       — Давай со мной.       — Это никуда не уйдёт. Я просто стану зависим от другого. Может, чего похуже.       — Ну, и какие альтернативы?       — Наркотики, алкоголь… — поворачивает голову и смотрит невинно с вопросом в серые глаза под стать и этому махровому лишайнику, и бледным берёзкам, и пасмурному небу. — Ты..?       Дима неоднозначно улыбается, чувствует, как сквозь гребень пальцев лезут чужие. Сжимает в ответ, через внутренний шум начинает пробиваться внешняя тишина — лесная, отчуждённая.       — Целовался на крышах?       — Нет.       — Знаешь, иногда соблазн слишком высок, — кивает вниз, на взмокший асфальт тонкого шоссе, выпускающий машины из города. Его взгляд блестит. В нём давно живёт маньяк, который отражает свет от идейной лампочки в голове своим стальным зеркальным ножом прямо в Андрея. — Особенно, если знаешь, что не боишься. Но всё в порядке. Мы же всё решили.       — Окажешь честь?       — Пожалуйста.       Дима мягко целует, еле касается губами и всего пару секунд. Если дать себе слишком много удовольствия, то после этого его никогда не покажется достаточно по-настоящему.       — Давай прыгнем отсюда.       — Пахнет переломом очень сильно, — Андрей приподнимается, шагает к краю, осторожно смотрит вниз. Высоко. — Или смертью.       — Заткни свой нос.       — Тебе адреналин в голову ударил?       — Ударяет, когда я ломаюсь.       Дима бросает хитрую ухмылочку.       Андрей смотрит несерьёзно. Берёт за руку, встаёт, тянет к лестнице, думает — Дима глупо шутит.       — Пощади мои нервы. И так из-за тебя чуть не уволили.       — Из-за меня? — Дима поддаётся чужой силе и, попутно вытянув потрёпанный коврик из-под себя, неохотно шагает следом. — Я ли это заставлял тебя не спать полтора дня, а потом вырубиться от недосыпа и прогулять?       — Ты обеспечил мне бессонную ночь.       — Ты сам сказал, ты мог бы спать. Но не спал.       — Но мог.       — Но не спал же.       Андрей раздражённо фырчит, перебирает шагами пыльные ступеньки. Отпускает руку, когда перестаёт чувствовать Димино сопротивление. Тот уже сам идёт следом.       — Мне, правда, надоело, отвези меня домой, — вздрагивает от продувающего ветра, вокруг сыро, холодно и мерзко.       — Поедем к тебе?       — Нет, ты отвезёшь меня ко мне, а сам поедешь к себе, — пробивая указательным пальцем ладонь, объясняет Андрей.       Дима вскидывает брови, молчит. Безразлично пожимает плечами.       — Где ты вообще живёшь? — раздражённо между грузных мыслей спрашивает Андрей, деловито складывая руки на поясе.       Дима смотрит с наигранной невинностью, хлопает ресницами, — с истерией предвкушая чужое раздражение, — растягивает на лице широкую улыбку. И по-дурацки молчит. Снова.       Андрей хмурится, мнётся, замирает на секунду, напрягаясь в теле, — но в итоге просто измученно выдыхает в голос, закрывает своё лицо тонкими пальцами, трёт глаза.       — Мне. Надоело.       — Я не привык…       — Ну, хватит, всё. Поговори с камнями, я думаю им понравятся твои истории. Они тоже любят помолчать. Не звони, — брезгливо уворачивается от руки, пытающейся удержать за плечо. — И не трогай.       Дима пытается догнать, обступая все крупные куски стекла и торчащие гвозди. Андрею на них всё равно — он бессмертный, шагает напролом.       На улице Дима резко останавливается. Задумчиво щурит глаза на удаляющийся силуэт. Ждёт. Он знает, сейчас кое-кого пронзит осознание.       Подавляет улыбку, когда видит, как направление «от» сменяется направлением «к». Издалека чувствует это ходячее напряжение, сжимающее кулаки так, что ещё небольшое усилие и пальцы сломаются. Кто-то вспомнил, что до города не один километр.       — Отвези меня назад, — в глаза не смотрит, щурится лёгкому ветру.       В Диме огромное желание позлорадствовать — сдерживается. Кивает в сторону мотоцикла, плетётся следом. Кладёт коврик в багажник и садится за руль.       И вроде нужно сказать что-то нейтральное и приободряющее — в горле столб ледяной воды: сказать — облить другого, промолчать — задохнуться самому. Всё пустяки. Через десять километров об этом уже и не вспомнят. Наверное.       Дима скидывает все муки на свистящий по бокам встречный ветер — даже если бы и хотел что-то сказать — не услышали бы. Разгоняется быстрее обычного — от неприятного волнения. Чувствует холодные пальцы, протыкающие спину, и нехотя сбавляет скорость, мельком оборачиваясь на Андрея — видит только макушку. Гладит по его колену — до куда может достать, — извиняется так.       Андрей слезает первым, едва колёса полностью останавливаются.       — Я придумал, — сразу говорит он. — Ты либо перестаёшь строить из себя не-пойми-кого, либо я вырубаю этот домашний и ты у этого подъезда в последний раз.       Дима округляет глаза — на лице немое возмущение.       — Да, — едко продолжает Андрей. — Представляешь, я умею ставить ультиматумы.       — Знал бы ты, как я ненавижу выбирать.       — О, — кивает Андрей. — Конечно бы знал… Если б ты мне что-то рассказывал, — резко смягчает тон. — Я не хочу изводить свои нервы в попытках узнать, что у тебя на уме. Прости.       — Свободен завтра?       — После шести вечера.       Дима заводит мотор и немного отъезжает назад, чтобы развернуться.       — Отлично, я приеду, — привычно отводит пальцы от виска. Жмёт газ. Последнее слово растворяется в удаляющемся тарахтении. — Жди.

***

      Имитирующие янтарь пуговицы красиво фильтруют тёплый кухонный свет. На маленьком поцарапанном чем-то острым столе стоит коробочка со всякой мелочью — скрепками, теми же пуговицами, монетами. Андрей говорит — жалко выбрасывать. Дима улыбается этой слабости — смотрит через пуговицу ещё раз, — думает, наверное, правда, жалко.       Масло шумно шкворчит на сковородке сбоку. Забытое чувство домашнего уюта распирает лёгкие.       — Ешь укроп? — предусмотрительно спрашивает Андрей, занося над сковородкой с картошкой сжатую в кулаке мелкую зелень.       Дима безразлично жмёт плечами, откладывает пуговицу на место.       — Я думал, ты приготовишь что-то вычурное. Под стать профессии.       — Знал бы ты, как меня тошнит от всего, что я готовлю на работе, — ставит сковородку прямо на стол — не жалеет его поверхность совсем. Кидает две вилки и смятый тюбик из-под какого-то соуса. — Всё хорошо? — смотрит так внимательно, машинально вытирая вспотевшие руки о бока брюк.       — Чувство неприятное есть. Не могу понять…       — Тогда просто говори, — опускается на табуретку рядом. Складывает горячие руки в замок. — Всё, что посчитаешь нужным. Мы же здесь для этого собрались?       Дима на выдохе втыкает вилку куда-то в центр сковородки, надеясь зацепить хоть какой-нибудь кусок.       — Кхм… — кашляет он. — С чего мне начать?       — Мне будет достаточно простого ответа на вопрос — от чего ты всё время бегаешь?       — Хочешь узнать, чего я боюсь?       — Хочу, чтобы ты не боялся. Я слушаю.       Дима закатывает глаза вверх, смотря на стеклянные пёстрые абажуры, огибающие трио лампочек.       — Я… — спотыкается на этом безобразном слове «боюсь». Кто же вот так просто садится за стол и выворачивает душу? Разве это не происходит в атмосферах более интимных? — Заметил, — уверенней добавляет он. — Когда пытаешься сказать свой страх через рот, он становится нелепым пустяком.       — Это правда, — кивает Андрей.       — Я не хочу, чтобы ты так думал.       — Ни в коем случае.       — Ладно. Ты когда-нибудь выбирал между очень плохим и очень-очень плохим?       — Думаю, приятного мало.       Дима, неловко улыбаясь, опускает голову — не хочет видеть ни этот естественный интерес, ни глаза, блестящие волнением, боящиеся узнать что-то страшное.       Андрей мало что понимает, просто смотрит. Немного наклоняет голову вбок, будто под новым углом обзора что-то прояснится.       — Я влипал в ситуации, — Дима говорит медленно. А исподлобья тянется вязкая неприязнь и к этому «влипал», и к прошлому в целом. — Когда приходилось выбирать. И часто за «очень-очень плохим» стояла либо смерть, либо что-то, к ней ведущее. Ты видишь, я ещё жив. Я не хочу делать выбор между подчинением и смертью. Хотя подчинение в каком-то роде тоже смерть. Ментальная.       Вздёргивает голову вверх, молчит с полминуты.       Улыбается так широко и неестественно.       — Знаешь, если у человека нет ни семьи, ни дома, ни важных ему вещей, на него невозможно надавить. Его невозможно сломать. Он всегда останется верным себе. Его не испугает угроза «сделай так, иначе пострадает что-то, что тебе важно». Потому что в мире не будет вещи, к которой он будет по-настоящему привязан. В этом есть какая-то сила… Ладно, — расправляет плечи, садится ровнее. Кладёт, наконец, в рот кусок картошки, висевший на вилке. — Что-то я нагнал драматизма, — натыкается на озадаченный взгляд.       — Есть такое, — отстранённо соглашается Андрей, задумчиво сверля глазами какую-то закорючку на обоях.       — Мне страшно, потому что в последнее время я сильно устаю от всего этого. Я быстро привыкаю. Если я обживусь в одном городе — я больше не смогу из него уехать. Если я сближусь с человеком — я больше не смогу его бросить… Ты говоришь мне, что перестанешь со мной общаться, если я ничего не расскажу тебе. Если я расскажу, то мне внутри будет хреново. Честно. Так получается. Опять этот выбор между плохим и плохим. А если б мне на тебя наплевать было… Я бы просто ушёл. И не сидел бы здесь уже давно. Но мне не наплевать. Я уже привязался.       Андрей молчит, пытаясь переварить эту волну чего-то логически понятного, но совсем незнакомого. Хочет что-то вставить, но не успевает:       — Я слишком много начал себе позволять. Я редко остаюсь в городах больше месяца. Здесь я уже полтора. У меня скопилось много вещей, которые выбросить жалко. А с собой таскать вечно невозможно. Здесь есть хорошая работа. Меня полностью устраивает.       — И кем ты работаешь… Сейчас? — добавляет, вспоминая внушительный список рабочих мест, прописанных в трудовой книжке.       — Видел фотоаппарат в багажнике?       Андрей кивает. Дима неоднозначно ухмыляется — «а, дальше сам додумывай».       — Иногда по-чёрному. В последнее время уж точно. Работодатели обычно отказывают, когда видят мои увольнения спустя месяц. Боятся нестабильности. Я им сразу говорю, что работать пришёл ненадолго. Те, кто соглашаются, предлагают не тратить время на договоры, а сразу приступить к делу. Хорошо платят, уже говорил. Не кидают, как иногда бывает. Я начинаю привыкать. Это плохо. Не хочу дойти до точки невозврата.       — Я не понимаю, — хмурится Андрей. — Как ты, вообще, живёшь? Постоянно ездить с места на место только для чего?       — Ты же не считаешь мои установки нелепыми?       — Я их не понимаю.       — Тогда тебе будет сложно…       — Сложно что?       Молчит. Андрей терпеливо ждёт.       — Ты думаешь, это легко — сказать всё и сразу?       — Ладно, — выдыхает Андрей, думает — с Димы, правда, пока достаточно. — Расслабься. Давай просто поедим.       Андрей думает, что есть совсем не хочется — голова полна тяжёлых мыслей, кроме них ничего не лезет, особенно эта остывшая картошка.       Прокручивает услышанные слова. И в этом тумане натыкается на что-то большое и железное — ударяется о столб.       Медленно поднимает голову вверх, чувствуя холод, кутающий спину. А в голове только один вопрос:       — Ты же не уедешь?