В жизни каждого человека есть моменты, в которых «не так» абсолютно всё. Это те самые промежуточные надломы, когда кажется, что ещё больнее быть просто не может, но на деле это только начальная стадия. Когда твоё прошлое и настоящее сходятся в одной точке, решая, кто будет тебя убивать. Когда стоит выбор, кем стать: чудовищем или человеком.
Если последнее вообще возможно.
Для Лизы танцевальный паркет всегда был личным Колизеем, где она — гладиатор. Где она убьёт, даже если публика будет выть о помиловании. У неё не было соперников — они не имели право на существование. Высшая ступень пьедестала всегда принадлежала ей одной. Это стало (почти) аксиомой. Бальные танцы не были её страстью. Это меч и золотой щит. Лиза любила уничтожать, но должна была защищаться. Это переплелось в тугой узел из перманентных бесконечностей: она утоляла жажду крови и прикрывалась показушными медалями от ремня. Победа в золотых проблесках — гарантия целостности. Как оказалось — недолговечная. Их осталось шестеро по парам. Три. Это финал и последнее дыхание турнира грузом на уставшие мышцы. Лиза дышала победе в спину, готовясь пройтись по ней каблуками с приятным цоканьем — звуком её триумфа. Приятной платой за часовые тренировки, растяжения и истерики, когда тело не подчинялось ассамбле. Тогда она плакала и ревела, как зверьё, а сейчас уголки рта сводило от пришитой улыбки. Кажется, намертво. Оскально и приторно. Ещё чуть-чуть… Пару движений, арч, мягкий батман, жете и она остановится (никогда), синхронно с музыкой и первым выдохом за мучительную минуту с мелочью. Нужно только потерпеть. Побыть чуть сильнее чем всё, что сдавливает её со всех сторон. (и это мерзкое узкое платье в блёстках!) Стоп-мотор и оглушающая тишина вперемешку с эхом затуманивает. Лиза замерла лишь на секунду, а потом, как из-под земли, напало вселенское омерзение. Тошнота и презрение. Аплодисменты взрываются, как петарды над ухом, а Лиза отшвыривает ладонь своего партнёра, выпрямляясь; бьёт его угрозой в чёрных глазах: «Не дай Бог ты ошибся хоть в одном па. Сожру». Партнёры были лишь вертлявым манекеном. Пустое дополнение к девочкам-танцовщицам. Чтобы последние стали ярче. А жюри уткнулось в свои рейтинговые таблицы, распуская их всех, — оставшихся бальников, — россыпью по залу. И все разбежались, как муравьи. — Молодцы, крошки-картошки, вы лучшие, — к ним моментально подлетела Жанночка. Ну или, Жанна Богдановна. Их молодая тренерша, перспективная хореограф. Её все обожали. В Лизе она часто вызывала лишь раздражение. Хотелось спрятаться от её улыбок и парафраза твиттерских мемов; укрыться от этого поддерживающего взгляда. Будто ей это нужно. — Лиза, ё-моё, макияж! Весь потёк, стой спокойно. Она легкомысленно заходила за грани. За это хотелось пооткусывать ей руки. Лиза уже рычала, вертя головой. Макияж — последнее, на что смотрели бы судьи. Их жадные вырывающие взгляды цеплялись только за тело. И как его извивает заданный ритм. Стоило бы промолчать, что Лизу он, обычно, надламывал и заставлял теряться. Но без этого не было бы её. — Не надо, — капризные мотания головой. Отчасти специально. Жанночка была одной из немногих, из кого она могла вить верёвки. Лизе это, почему-то, прощалось. Наверное, потому что она была лучшей. И стоило мириться с условиями, чтобы птичка не упорхнула. — Отстань! Она шутливо фыркала, воровато убирая руки в карманы брюк, и окидывала Лизу тем самым родительским взором: «Ну что же ты такая невыносимая? Хоть стреляйся!» Но стреляться — значило сдаваться. Ни одна, ни другая этого не умела. Лиза перед бальными танцами, а Жанна перед её воплями. Это стало симбиозом. Каждый турнир завершался победой, и Лиза тащила её домой, как добычу с охоты, как первый среди тысячи возможных триумфов, ожидая, что её погладят. Или хотя бы не будут бить. И этот раз не должен стать исключением. Иначе — позор и клокочущий в груди стыд, обдающий болючим жаром. Пьедестал был её целью и действительностью. Она знала, что он принадлежит ей по праву, но почему-то каждый раз тряслись руки и было страшно. Не зря. Её хватают за плечи, знакомя с новой реальностью. Писк микрофона режет взволнованные тональности. Рвёт ожидание на частицы. Жанна залепетала о результатах, и Лиза натянулась как струна, даже не сбрасывая руки с плеч. — Что-ж, было сложно выбирать из трёх последних выступлений: каждое стало по-своему завораживающим. Все танцоры постарались на славу, и хотелось бы выразить отдельную благодарность их наставникам, — оттягивающие истину аплодисменты встрепенули воздух, прокатываясь волной. Нет, цунами. — И теперь, хотелось бы озвучить результаты… Это интригующее покашливание Лиза хотела засунуть главному члену комиссии обратно. Туда, откуда оно вылезло. Она терпеть не могла эти последние секунды перед триумфом. Они взращивали в ней сомнение. От сомнений всегда хотелось блевать. — Нашу тройку, с показателем в семь баллов, открывает… — обычно она не слушала. Всё, что ниже первого пьедестала казалось дном, но сейчас будто со всех сторон задёргали черти. Присели на её костлявые плечи и были тяжелее бетона. Но, кажется, тогда просто проснулась её интуиция. Чутьё, которое Лиза до последнего хотела считать обманным. — … и Елизавета Макарова. Имя этого додика вышвыривалось из головы, как и сейчас. Слух вцепился в собственное. Это какой-то пиздёж! Она впервые слезливо смотрит на эти три ступени и не может поверить, что её место на самом дне. Промежутка между им и триумфом не существовало ни по каким законам. И Лиза даже в него не попала. Она далеко за горизонтом событий. Сингулярность расщепила её на атомы. Закололо где-то слева. На месте, где пока ещё что-то билось. «Ну зачем вы все хлопаете?! Зачем?!» Это личный парад её унижения. И он пробуждал истеричку. Избалованную девочку, не умеющую принимать поражение, потому что весь мир ошибался. Но только не она. В такие моменты рождается революция. Партнёр самоубийственно хватает её за руку, и она вырывается. — Не трогай меня, блять! Просто не трогай! — палец дрожал на кнопке детонатора, готовясь нажать. В такие моменты её ненавидели, ведь это больше вредность, чем злость. Всё было погранично. И как всегда: все смотрели на неё как на истеричку. — Лиза, ты же уже не маленькая, иди на пьедестал! Быстро! — эти боязливо-приказные интонации даже не торкали. — Лучшей быть получается не всегда, ты в тройке. Ей было так плевать. Отец всегда говорил, что она лучшая. По-другому просто быть не может. А ещё он говорил, что, зная нужные рычаги, можно выдавить даже признание. И Лиза готова дёргать их вслепую. Она вырывается и, спотыкаясь, несётся навстречу всеобщей ненависти. Революционер напрямую против правительства. Грудью под пулевой град. И перед глазами вспышки, как после выстрела. Как жизнь перед глазами. Выстрел. Её вой. Её накатывающая детская истерика, желание выдрать волосы всем никчёмным судьям, заставить сожрать эту бронзовую медаль. Выстрел. Цокающие каблуки и попытки успокоить: «Немедленно вернитесь на место!» Выстрел. Стыдливые извинения Жанночки. И попытки-попытки-попытки (всего лишь) оттащить её бешеную от судейского стола. Выстрел. Унизительные перешёптывания. Хедшот. Лиза боролась против мира, который сама хотела перестрелять. Ей не было стыдно вопить, покрывать их всех тремя слоями мата, потому что они видели лишь то, что она сама хотела показать. Но проигрыш… Они считали её худшей. И она становилась животным. Когда Жанна оживила её (всего лишь вывела из зала), потряхивая за плечи, Лиза смогла умолкнуть, как зажёванная пластинка, заглядывая в широкую щель между дверью и наличником, где все забыли её, как недоразумение. Где поздравляли соперников, которые не имели право на существование. Там царило радостное эхо и цветы в огромных букетах. Система сломана. У нарцисса оторвали листик. Весь яд скопился и стал чёрным омерзением. Первопричиной болезни. Началом гнили и зарождения уязвимости. А потом взгляд впился в победительницу, сжирая, и споткнулся на массивной руке члена комиссии, что цеплялась пальцами за неприкрытую тканью талию. Слишком отвратительно. Ощутимо отторгаемо, словно неправильность отравляла кожу. К горлу пробилась тошнота. Лиза осознала, какие ещё существуют рычаги. Почему отец умолчал о таком? И почему не рассказал, как больно проигрывать. Без него всё шло наперекосяк. Царствие ему Небесное. *** Последние четыре года были сумеречными, обтекающими событиями, что безвольно вертелись вокруг Лизы, и она терялась между ними, как космическая пылинка в масштабах видимой вселенной. Она потеряла контроль, не желая этого осознавать. Пылинка мнила себя сверхновой. Жизнь рассыпалась песком у подножья серых панелек Самары. Рассыпалась на улице, дома, в семье, но Лиза усердно, с завидным упорством (или беспомощной глупостью) собирала себя снова, существуя день ото дня, пока очередной дождь её не размоет. В такие моменты она истерила. Выдирала криком воспалённые нервы и проводила ту старую связь с собой прежней, когда истерики сгибали перед ней мир и буравили путь вперёд. Тогда ей оставалось быть хорошей девочкой. Как немного, оказывается, нужно для отцовской любви. Сейчас истерики были болью и не более чем попыткой. Лиза слишком быстро поняла, что этого мало, чтобы получать желаемое. И как бы в ней не выла та напуганная девочка, она всё равно становилась сукой. Становилась похожей на мать. И от такого Лиза выворачивалась наизнанку. Её мать была на грани человека и чудища. Человек — эволюционно трусливое существо, которому помог выжить страх. Именно поэтому человек готов идти на поводу у чудища, лишь бы оно его не сожрало. Нравственный тупик — обычно оно сжирает. Чудище заставляло Лизу забыть и вычеркнуть отца из памяти, а если она не слушалась — от неё откусывали по частице. Она не хотела быть похожей на чудище. Не хотела пятнать отцовские черты на себе, которые замечала в мутном зеркале по утрам. Но её заставляли забывать их силой. Лизу просто наматывали на правильные катушки, но она продолжала путаться. Не верить своей голове. Особенно, когда проигрывала. В такие моменты в ней что-то вибрировало и металось. Перед стыдом и ударом. Её первый проигрыш сбил её с ног в тёплый октябрь. Уже не тепло, но ещё не холодно, чтоб переходить на куртки. Все щеголяли в модно мелькающих худи, чёрных конверсах и джинсах с отворотами. В воздухе витала осень и предвкушение чего-то нового, взрослого и неуёмного, закуренного во все лёгкие дымом и свободой. Но на Лизе было бальное платье (она даже не стала переодеваться) и ожидание чего-то, что в очередной раз взорвёт её перепонки и мозг. Свободой даже не пахло. Она просто дышала и надеялась не заплакать. В такие моменты чудище било сильнее. И оно било. Ремнём по чему попадёт, а она даже не убегала. Только зубы сжимала и смотрела на чёрную ленточку, перетягивающую фото отца поперёк правого уголка. Если бы он был рядом, этого бы не произошло. Лиза раскисает, как песочный замок под ливнем, и она зажимает очередной крик, прикусив язык. Ничего. Она соберёт себя снова. Даже если в этот раз в ней что-то отмерло. Всё-таки, перерождение должно закончиться чем-то другим (или только начаться?). *** Быть уверенной стало сложнее и, чтобы держать спину прямой, приходилось прилагать усилия. Боязливые взгляды глаза-в-глаза становились уверенно-насмешливыми, как только врезались в её лопатки. Раньше Лиза осуждала весь мир, и сейчас она поменялись с ним местами. От его тихих смешков трещали позвонки. «Ну что? Поубавила пыл? Больше не лучшая?» Она швыряла каблуки и ненавидела всех. Но ещё тогда Лиза держала лицо, не трещала по основанию и готовилась к миллионам побед вместо одного проигрыша. Она готовилась показать всем чего стоит. Пахала ради дозы болеутоляющего. Жить под гнётом ободранного до костей эго было чем-то невыносимым. Поэтому она возвращалась в строй и выжимала из себя соки. Тогда Жанночка смотрела на неё с гордостью. Думала, что она меняется и принимает несправедливость, стоящую перед глазами старыми судьями, что лезли танцовщицам под платья. Лиза думала, станет настолько неотразимой, что этот дешёвый блат затрещит, и мир будет функционировать правильно. Ведь она горящая революция из демонстрационных плакатов, написанных кровью. Ведь мир скорее взорвётся, чем проигнорирует её, кричащую. Поэтому её и принятия не существовало в одной плоскости. Она просто не позволит себя коснуться. Даже если это будет «приемлемо». Тогда Лиза правда так думала. Её дни были муторной бесконечностью. Школа-тренировки-тренировки-школа. Между ними смутно отирался непредсказуемый сон. Домой она возвращалась только когда на небе сквозь вату маячила луна. И её туманил осенний ветер и пыль каменных джунглей. Тот режущий вечер стал таким же. Лиза вошла в прохладу, выдающую себя за тепло. В начале октября ещё не включали отопление, но после мрака, тянущего за собой собачий холод, это было чем-то сносным. Она, как обычно, напрягалась, звякая ключами, специально громче, будто это её маленький бунт в этих стенах. Идеально оформленный узкий коридор её сдавливал обилием мебели и миниатюрных элементов на туалетном столике. И Лиза его чуть не снесла, когда услышала смех с едва улавливаемой хрипотцой. В этот вечер мать выбрала человеческое обличье. — Да, они так быстро растут… — она на секунду затихла. — Ой, вот и моя, Лиз, проходи. Скрипнули зубы, и Лиза кое-как пересилила себя, заходя в кухню. Будто принимая вызов, что не бросался в глаза. Но бросился кто-то другой. Рядом с матерью вальяжно расселась их важная, во всех смыслах, соседка. Старушка. Хотя язык не поворачивался так её называть. Она была статной женщиной, выглядящей так, словно этот мир принадлежал только ей. Лизу это раздражало, но она почему-то затихала и даже не повышала голос. Будто менялись элементы борьбы. Превращались в что-то невесомое на молекулярном уровне. Кажется, она была проректоршей в самарской балетной академии и умела просто смотреть, подминая людей под массивные каблуки своих туфель. И этот образ никогда с неё не слезал. — Здрасьте, Изольда Яковлевна, — Лиза сглотнула букву в центре её отчества и собиралась отчалить. Но мать, неудивительно, решила построить из себя заботливую. Смешно. Пусть и бесило, что ей верили. — Как тренировка? Устала, наверное, кушать будешь? Такие фразы принадлежали языку любви. Мать на таком говорить не умела. Лиза сдержалась, чтоб не скривиться. — Нормально. Не буду, мне нужно делать уроки. Твёрдые интонации были её частью, впитанной из отцовских разговоров с какими-то серьёзными людьми по телефону. Но всё же, в них была небрежность на грани с пафосом. Лиза же будто подавляла злость. — Да ладно тебе, — какая она добрая. — Сегодня пятница, завтра сделаешь! Садись с нами. А какова показушность. Лиза была готова обблеваться. Но мать смотрела на неё. И глаза её, вместо навязчивой доброты, отливали стеклом. — Да, присядь, не нужно себя изводить. Нужно поддерживать баланс калорий. Ты же бальница, так? — в их разговор влезла соседка, и от её бархатного тона Лиза хотела свернуться в ком. Она граничащая. Естественно-несуществующая. Слишком правильная, ровная и движущаяся в одной тональности, по одной непреклонной прямой. Лиза не успела ответить. Мать её опередила. — Да, уже четыре года занимается, — обмершая на пороге Лиза, сделала какой-то неуверенный шаг, будто молча соглашаясь с женщиной, что пускала её в своё пространство. Это злило. А злилась она, когда становилась пугливой. Когда рядом был кто-то, кто видел её насквозь. И Лиза по сей дей уверена, что она видела. Точнее — чувствовала, по воздушным колебаниям и наэлектризованным молекулам вокруг неё — пытающейся до последнего держать спину ровной. — Вот, недавно бронзовую медаль с областного турнира привезла. Это тыкнуло Лизу смешком, а она захотела разбить кружку о чью-то голову. И чем больше мать лепетала об этом, тем сильнее чесались руки. Ей будто плевали ядом на рану, что стремительно гноилась и убивала сепсисом. Казалось, что это предел. И дрожащие от злости руки с ней соглашались. Но она молчала и молчала. Была терпилой, пока мать проводила над ней экзекуцию в слащавых нотах хвастовства и гордости. И это была концентрированная ложь, потому что правда вколочена в Лизу синяками. — Какая молодец, — и в этой важности была ложь, но прикрытая вежливостью. — Я знаю, что бальными танцами можно заниматься хоть всю жизнь. — Да, — Лиза неуверенно подтверждает, включая чайник и оборачиваясь через плечо. — На это и был расчёт. Я очень хотела отдать Лизу в балет, но она была слишком взрослой для того, чтоб заниматься им профессионально. Ну, зато, она не будет без дела. По правде говоря, она просто хотела тешить своё самолюбие её победами. Лиза — не более чем инструмент. Пусть тогда она этого не понимала. — Да, но любое искусство, где мастерство и красота пляшут рука об руку, заканчивается с молодостью одновременно. Тебя будут любить и ценить, пока ты молода и красива, поэтому от себя нужно брать всё. Ведь мало кто будет помнить танцовщиц в возрасте. Это было чем-то простым и понятным, почти банальным, но в осознании чувствовалось двойное дно. Укор, за то, что Лиза делает недостаточно. В грудной клетке сжалась тревога. А мать лишь посмеялась. — Но бальницы — не балерины. У них есть, так скажем, срок годности, — влезла в разговор Лиза, стараясь сделать свой голос как можно более скептичным. Подражающим. Изольда Яковлевна улыбнулась, изящно откидываясь на спинку стула, который так долго и муторно мать выбирала в Икее. — Балерины, как цветы. Они живут недолго, но красиво. Они созданы, чтобы завораживать, — её говор в книжной манере обволакивал, вынуждал прислушиваться. Даже если ты этого не хочешь. — Поэтому каждая балерина изматывает себя до последней ниточки. Ведь если ты не лучшая, ты — никто. Лиза до последнего хотела сохранить спокойствие. Прикрепить его к себе на кнопки, прибить гвоздями и приклеить поверх сквозных ранений. Но оно отпадало, обнажая, как отзывается её нутро. Она жила по этому принципу, не будучи балериной, которой суждено завять. Хотя, в этой истории, Лиза должна пройти свой этап отцветения, чтобы столкнуться с неизвестностью. Пусть она об этом не догадывалась. Она просто делала недостаточно. — Каковы жертвы ради искусства, — мать помотала головой, и у Лизы скрипнули зубы. Это как жалеть бездомных кошечек и подписывать петицию об отстреле собак. — У вас же внучка этим занимается, и вы не против этого? Лиза слышала о ней, видела, и почему-то всегда ощущала в ней льдинки и штиль на побережье Ледовитого. Прямые и правильные струны без фальшивых нот. И никаких воздушных колебаний. Это раздражало даже вне диалога. Рената Жванецкая выглядела так, будто она лучше всех. И за это её хотелось ударить. Молнией по её айсбергам. — Балет закаляет характер, ей полезно, притом, на неё огромные надежды, — это почему-то укололо. Эта бездушная уверенность кольнула в какую-то ментальную недостаточность. Эта женщина распространяла флюиды прохладной и элегантной жестокости. Даже если так, то в своей внучке она точно была уверена. Даже если та должна быть лучшей по приказу. Она ей гордилась. Тогда в Лизе начало расти её болото. Если бы не её глупый проигрыш, она бы не обратила внимания. Она просто бы не была уязвимой. А её ведь даже не пытались задеть. Но её уже тошнило этим болотом. Этой зеленью зависти. — Я видела пару выступлений её класса в нашем Доме культуры, молодчинка, — это бы прозвучало просто. По-обыденному и без перпендикулярных смыслов. Но если бы это сказала не мать. Это притворное восхищение напополам с упрёком. Лизу передёрнуло, и её руки упустили кружку на путь в осколки. И, как бы она не злилась на мать, сейчас она ненавидела не её. А ту, кто посмел удостоиться её похвалы. Ту, кто стал грязью, в которую Лизу начали окунать. И она в ней утонула. Это и стало отправной точкой. Первой стадией.