Подростковые годы ощущались перманентными остротами, на которые безотказно реагируешь, даже если убеждаешь себя молчать.
Больно было всем, но не покидало ощущение, что тебе всегда больнее. На деле, не-маленькие-не-взрослые пустоты только сходили с конвейера, и их просто что-то царапало. Мелко и неглубоко, но ссадинки противно щипали, лишь изредка оставляя после себя шрамы чуть толще нити.
Все были чистыми и незаполненными, но каждый стремился оставить на себе больше пометок: лживых вкусов, порезов, депрессий в статусах ВК и обиженных девочек из параллели. Но суть в том, что это даже не первая страничка — это форзац, на котором свои имена должны оставить самые болючие люди.
Лиза была уязвимой и обнажённой. Чувственный нерв против колючек, младенец, потерявший связь с тем, кого должен считать матерью, — с миром. Он с самого первого дня был её врагом. Потому что он сделал всё, чтобы она проиграла. Тогда Лиза объявила ему войну. И пока она готовила тяжёлую артиллерию, он ставил ей подножки. У неё кровоточили локти и коленки. Это было больнее, чем в детстве, потому что на ранки никто не дул и не отдирал её с асфальта. В него её закатывал асфальтоукладчик. Она помогала себе сама, но всё было не то и не так. В голову стучались мысли, которым Лиза не хотела открывать. Она всё понимала на периферии. За пределами черепной коробки. Например, что она (не) была лучшей. И мир снова её подначивал, переключал внимание, чтобы она искала всех, кто теоретически мог быть лучше. Мог быть соперником. И после этого проклятого «молодчинка»; после упрёка-восхищения; после полу-искренних слов по чужой траектории (это пули в её коленях) Лиза её нашла. Поймала прицелом ненависти силуэт и сжигала им. Не раз представляя, как бьёт её по лицу (пока только представляя). Лиза много чего ещё представляла и даже, временами, чувствовала себя лучше. В этих мыслях она могла быть как та самая сучка из американских кино: осаживать её фальшиво-хладнокровным взглядом с ноткой презрения на самом дне этого коктейля из яда и женственной лёгкости. Но она не была колоритной сучкой с красивым холодком вместо кожи, потом что внутри неё был порох, а снаружи детскость и чёрная злоба. Симбиоз куклы и дьявола. Рената такой не была. Кажется, когда её создавала природа, то соблюдала ровность и симметричность. Лиза видела её проходящей мимо, вдалеке, но никогда близко, и она казалась ей спицей. Мёрзлой. И когда её касаешься, то руки пахнут металлом. Тогда Лизе казалось, что она её коснётся только ударом, хотя сама боялась к ней подойти. Боялась стрелять в упор. Она бесила её даже со спины. И это стало помешательством. Взрывом коктейля Молотова, который все слышали, но не видели источник. Первопричину. Первопричина не знала, что поджигала фитиль. Первопричина даже не смотрела в её сторону. И так одностороннее негласное соревнование виделось чем-то глупым, не имеющим смысла. Это рушило концепцию превосходства. Кололо по слабым местам. Внутри бесконечно что-то пульсировало. То ли от гнева, то ли стыда. Если Лизу не считали врагом, она считала себя ущербной. И мир снова решил её уничтожить, поставив против неё ходячее равнодушие. Они двигались по параллельным траекториям и никогда не должны были встретиться лицом к лицу. Но сама вселенная выплюнула её в бесконечность. Именно там была их точка пересечения. Тогда Лиза выла от второй смены по субботам и смеялась с пацанов, что пинали питьевые фонтанчики на переменах, превращая их в мятое, едва стоящее железо; плевалась после уроков химии и морщила нос, когда рядом курили подружки, достойные кавычек по бокам; отсчитывала минуты до звонка, но не хотела уходить, потому что после школы её ждали истерики в танцевальных стенах перед трёхметровым зеркалом. У Лизы не было терпения. Не было силы принять, когда что-то не получается и ей говорят постараться. Она даже не думала о соперничестве в тот день. Она рассчитывала заранее ошибочную вероятность, по которой её могли пустить в класс за опоздание. Эти обстоятельства она прекрасно могла контролировать, но выбирала пялиться в потолок за десять минут до выхода. И Лиза допялилась. Ожидаемо — противная русичка её не впустила, отправив шарахаться по полупустым коридорам, где уже почти рассосалась малышня с первой смены. Спуск на первый этаж стал для неё судьбоносным. Фатальным. В тот момент, казалось, Лиза сможет пережить всё, но не это. Глаза (глупые, глупые!) врезались в профиль, и мозг, запрограммированный на ненависть этого профиля вдалеке, ошалел вблизи. Ошибка четыреста четыре и окоченение вместо возгорания. Первая оплошность — не знать своего врага в лицо. Не знать, как на него откликаются ваши внутренности. Это как прокручивать в своей голове убийство, а потом струсить взять нож. Она снова не смотрела на Лизу, впечатав глаза в расползающийся свет по белому подоконнику, и была слишком тяжёлой для этого пустого пространства коридора, для восприятия. Пусть она и была слишком тонкой. И, правда, как спица. Острая, будто неживая. Нож-бабочка. Ограниченный жизненный цикл и красота. Аналогия между балериной и убийцей. Лиза должна была пройти, убежать, проскочить мимо её пустых зрачков и улетучиться в раздевалку, удерживая испуганное сердце в месте, где ему положено быть — в груди под бронежилетом. Но она шла прямо, отмеряя шагами чёткость и похоронный марш противника. Пыталась казаться больше и значимее. Это её и убило. Чужие глаза врезались в Лизу, контузив. И нож-бабочка встряла в грудине. Ей не хватило миллиметра до полного поражения. До сердца. Она просто успела отшатнуться. — Привет, — это оглушило. Это «привет» точно было с точкой в конце, которую все боялись и стирали в строке сообщений. Такое стойкое и железное меццо, посаженное никотиновым дымом (Лиза честно, честно не знала, что она курила). В мире сплющенных пятен Рената была режущим светом, ослепляющим за секунду. Лиза когда-то говорила, что она была острой? Наверное, тысячу раз. А она просто посмотрела. Посмотрела. И Лиза натянула маскировку. Презрение вместо рассеянности, что трясла её внутренности. Промолчала, выцепив цвет её радужки вороватым мимолётом, и гордо продолжила похоронный марш. На этот раз, свой. И Лиза гордо ушла с ножом-бабочкой перед сердцем. И чем сильнее оно билось, тем быстрее сближалось с лезвием. Глаза у Ренаты, кстати, голубые. *** Молодость не даёт времени на «подумать». Она бьёт арматурой по коленям, чтобы, будучи взрослым, ты спотыкался и совершал ошибки. А судьба с этого тихо смеялась, глядя, как ты в очередной раз срастаешься неправильно. У Лизы не было кнопки «стоп-кран». Она либо думала слишком много, заходя в тупик, либо не думала вообще. Точнее, пыталась не думать. Пыталась не думать о Ренате и том, что она делала в школе, если училась среди балерин. Им же нужно по сцене прыгать, а не ходить на уроки и книжки читать. Не сидеть около кабинета мозгоправа (Лиза его и так обходила десятой дорогой, а сейчас…). Но она думала, злилась и хрустела сухим «Роллтоном». — Ну хватит крошить, Лиза, блин! — Лерка, — её подружка с кавычками по бокам, — взбесилась, стряхивая кусочки лапши на пол и поправляя наушник в ухе. Лиза даже не шевельнулась, гуляя глазами по пустоте класса, вслушиваясь в коридорный топот и смех. В классе их было трое: Лиза, Лерка и Аннушка Александровна — географичка, не видящая дальше второй парты, поэтому было плевать. На последних местах, среди папоротников, фикусов, монсте́р и циперусов, царила анархия. Что-то между казино, кальянкой и стендап-клубом. — А ты чё, двойку по контрольной исправлять не будешь? — она снова подаёт голос, уже привычно не реагируя дебильным лицом на игнор. Лера вообще дебильной не была, и, до кульминации, которой только предстояло всё разрушить, Лиза считала её подругой. — В жопе я видала эту двойку, — грубым равнодушием это отскакивает от зубов, но лишь на секундочку Лиза щурится, бросая взгляд на учительский стол. Ох уж эта показушная смелость. — Исправлю как-нибудь потом. Лера, с равнодушием без притворств, перевела взгляд в свою тетрадку и пожала плечами. Между ними, при всей классической разности, было одно косое сходство — непринятие своей посредственности. Самые страшные битвы Леры проходили на полях тетрадок за красной полосой среди учительских пометок с твёрдым нажимом (ты же отличница! Негоже делать такие глупые ошибки). Вот она и пыхтела, исправляя чётверку, мечтая закурить за школой во время физры. Лиза же плевала на учёбу и приходила просто поржать. На короткую передышку перед долгой дракой с миром. Так она думала. Но это был только этап. Маленький и колючий. Такой же маленький и хилый шестиклассник забежал в класс с журналом наперевес и фингалом под глазом. Лиза выцепила в нём что-то подозрительно знакомое, хмурое не по возрасту. Аннушка заметила его не сразу, а, когда он попался в поле зрения, ограниченное линзами огромных очков, она удивленно открыла рот, выдавив пару слов с опозданием от мимики. Так скорость света обгоняет звук. — Это что такое?.. Только сегодня у психолога был! Клялся, что понял и больше не будешь! Сестра за тебя краснела! — с этого момента Лиза неосознанно прислушалась. И все новостные посты ВПШ перед глазами стали мешаниной из букв, потому что в голове начали складываться пазлы. — Ну что это такое?! И никто ж ничего не сказал. Она вертит его голову из стороны в сторону, а он вырывается. Как кот, который не хочет, чтоб его гладили. Вот-вот укусит. Тысячу раз пожалел, что пришёл. — Кто это сделал? — он по-партизански молчал. И к наблюдениям подключилась Лерка, выглядя так, будто понимает происходящее. — Жванецкий, а ну… Пойдём… Всё, что Аннушка сказала потом, просвистело над ухом, не достигая перепонок, оглушённых знакомой фамилией. Нельзя сказать, что всё встало на места — это было бы слишком масштабно. Разрушительно на фундаментальном уровне и опасно для восприятия — в такие моменты в голове взрывается сингулярность, образуя вселенные. Так что это была просто вспышка. Толчок осознания и волна мурашек. Конечно. Она узнала бы идентичные льдинки среди глаз-снежинок даже сейчас. Это аксиома — человек запоминает ножи, которые его ранят. Лиза убедится в этом раз и навсегда. А потом Аннушка уволокла пострадавшего, не принимающего проблемность своего положения. Наверное, разбираться. Если бы только это могло привести хоть к какому-то итогу. И всё бы ничего, если бы не Лерка со своим сожалением: — Жалко Ренатку, у неё он тот ещё любитель на пиздилки нарываться. Не дай Бог быть старшей в семье, я повешусь. — Чтоб у тебя петля порвалась, хуйлуша, — раздражённая бессмыслица и скрип зубов. Лиза замолкла вплоть до физры. Это стало очередным подтверждением, что мир ощущал все её червоточины. Как собака чуял её уязвимость, поэтому знал, где кусать. Если нет — тогда почему всё визжало на ультразвуке о ней? *** Лиза продолжала бы молчать до победного, соревнуясь в игноре с Лерой под оглушающие хлопки баскетбольного мяча прямо над головой, если бы её не победило собственное дребезжащее нетерпение. Она не собиралась с силами, наоборот — разжала кулаки, добровольно сдавшись любопытной щекотке под грудью с маской безразличия на лице. Присобаченной самым дешёвым степлером. — Откуда ты, хоть, эту балерунью знаешь?.. И Лерка, затягивая шнурки на чёрных Вансах, ей рассказала. Рената спасла её додика от своего, разведя быдланов по углам, давая выбор: закрыть ебальники или разговаривать на человеческом. Лиза представила командирские интонации с её хрипотцой, — гвоздём по титановому сплаву, — и захотела то ли психованно сглотнуть скомканный в горле тревожный нерв, то ли раскроить лоб этим баскетбольным мячом, падающим перед ней раз в десятый. Она не хотела поверить в её величественный холод, прокалывающий чужие тела насквозь; не могла поверить и в её обычность: что Рената спускалась со своего пьедестала в мир. И Лиза злилась с новыми силами, ведь даже если она его ненавидела, то не была обязана делить. Тем более с ней. Тогда сама вселенная показалась тесной. В этом была проблема её детей: они делили её чёрными дырами и поглощали в ничто, чтобы однажды иметь возможность стать чем-то сверхмассивным и никогда неизученным до конца, не осознанным за пределом человеческой оболочки. Но единственное, что тогда смогла сделать Лиза, — поймать мяч и бросить в первую попавшуюся голову одноклассника. Это был немой крик и средний палец самой вселенной, притащившей чужачку в её микрокосмос. *** Каждая секунда была отравлена мыслями и нервной дрожью, косившей колени. Для Лизы вся жизнь после двенадцати — сплошной поединок, в котором надо жить на аффекте и драться-драться-драться. Грызть глотки солдатикам, подосланным самой судьбой — правой рукой ненавистного ею мира. Мысли были лишними, не вписывающимися в концепцию её существования. Между ними и стратегией было математическое равно. А Лиза никогда не была стратегом. Она предпочитала орать и бить наотмашь без лишних раздумий. Это была не вспыльчивость, это был страх замолкнуть и облажаться. Страх убедиться в собственной пустоте. Но стоило признать — в юности пустышками были все. — Лиза, чем голова забита? — четвёртый прогон одного и того же. Из-за неё одной. «Лучшей». Жанночка была недовольна и смотрела на неё с подозрением, пока все смеялись в тряпочку. — Ещё раз… Движения с её нервозной дёрганностью были почти рефлекторными, выработанными, балансирующими между импровизацией и чем-то заученным назубок. Но в голове «стоп-крана» не существовало. Она думала-думала-думала, вместо инстинктивных действий на эмоциях. И всё мешалось в сумбур из тупых ошибок, вызывающих замыкание. Лиза застывала на секунды, а потом материлась и возвращалась в первую позицию. Всё сначала. Круговорот из мыслей, злости и тупости. А она ненавидела быть тупой. Но снова ошиблась, споткнувшись о голубые льдинки и это (тупое! тупое!) «привет». Её мысли — её враги, а воспоминания — затягивающее торфяное болото. Там она давно мертва и играет призраком в наблюдателя. — Перерыв пять минут! — Жанна устала от её погрешностей и остановила тренировку, распустив всех из зала, залитого розовым солнцем. Значит, будет ветрено. Лиза путала пальцы в волосах, устало присев на корты. Хотелось их выдрать вместе с содержимым воспалённых мозгов. Частое дыхание стало эхом в зеркальной пустоте. Жанна молчала. — Что случилось, говори, — она редко звучала серьёзно. По-взрослому противно. Будто Лиза её уже заебала и хотелось разобраться побыстрее. Будто секунды на счету. — Ничё не случилось, — огрызнулась, рывком оторвав руки от головы. Лиза смотрела на Жанну с угрозой не приближаться. Не лезть к ней в башку, где прерывистые мысли и патологическое непонимание. Тупики за каждым разворотом. — Лиз, я за столько лет могу сказать, чем ты обедала по одним твоим движениям. Что? Опять эти твои Ролтоны? Если бы. — Да отстань ты! У меня всё отлично! Чё тебе ещё надо? — Да мне бы ничё не надо было бы, если бы было пофиг, Лиз! — иногда она доводила Жанну до трясучки. Тогда она касалась пальцами висков, и в Лизе включалась вина. Стыд граничил с гневом, и она не могла остановиться. Точнее — было поздно. Лиза не привыкла сворачивать со своих путей. Только вперёд — навстречу поезду. — Мы же говорили о твоём третьем месте… Ты же говорила — забили и пошли. Возьмём золото на следующем турнире. Напоминание как пощёчина. Фантомное принятие как плацебо: ты веришь, что тебе плевать, но как только установки вылетают из черепной коробки — становится хуже. Отказывают органы и теряется рассудок. — Заткнись, блять! — (снова) полетели каблуки и над ушами зашуршали галлюцинации смешков. В крови бурлящее бешенство. Вой среди молний. Слезились глаза. От гнева. Точно-точно. — Не смей меня в это тыкать… Обомлевшая Жанна не шевелилась, глядя на неё, — босую, — как на последний удар сердца перед приступом. Ещё миллиметр и она переступит черту. Пойдёт на красный. Но она не идёт, избегая последнего света фар; аварии, которую она не переживёт. Это щелчок осознания перед шагом в бездну, но на тебя смотрят как на показушницу. Она торопливо подбирает каблуки и убегает до того, как Жанна выдавливает хотя бы слово. Оказывается, Лиза умела экстренно тормозить. А ещё лучше — убегать. Розовый закат сожрала тёмная синева. Начинает зреть буря. *** Мать Лизы была ненавистными ей октябрьскими весами, ещё до форса астрологии и натальных карт. День рождения в первой неделе октября было ежегодной попыткой уйти в перманентную идеальность, полную ровность жизни и скатертей на сдвинутых столах. Тогда она ещё пыталась быть нормальной, но её баланс всё равно перевешивал в пекло. Они с Лизой не умели уживаться, кооперировать свои вспышки ненависти. Летели либо чашки, либо ремни с проводами от утюга. Всё было только подобием. А они — миражи из несуществующих черт. Мать — прекрасная и образцовая. Лиза — адекватная. А внутри — трясучее нутро, набитое осколками. Вокруг звенела посуда, пока связки вибрировали тишиной (и эти отзвуки осколков). Тарелки невыносимо быстро маячили, передвигаясь по паутине из рук над самым столом, на фоне играла Аллегрова и какие-то-юродные дяди смеялись над тостом из «Одноклассников», чокаясь рюмками с водкой. Одна Лиза — молчаливая тревога в суматохе: взглядом в пустоту и вилкой в салат — ни грамма не лезет в глотку. От шума и духоты взрывалась голова. Болела — от шампанского. Она никогда не чувствовала себя более одинокой, чем тогда, в круговороте смеха, алкоголя и пьяной любви напополам с лицемерием. Все они настолько устали бороться с миром, что соперничали между собой: у кого больше квартира, лучше машина и дороже плата за год ВУЗа, куда поступил чей-то отпрыск. Это человеческий фактор и животный инстинкт, паразитически въевшийся в генофонд. Но даже он исчезал, как только в организм вливалась первая-вторая-третья рюмка и люди становились единым жирным целым, восполняющим недостаток нежности и любви. У них переставал функционировать мозг, исчезали потенциальные последствия. Добровольно сдавались все и надевали очки с розовым стеклом. Вот по такой пыли топтался мир. Такие шестерёнки работали без перебоя. И Лизу тошнило. Она не хотела быть шестерёнкой и думала, что выполняет роль лома, беспощадно сносящего весь мировой механизм. С размаху. Именно так хотелось сносить чужие лица, оцепившие её неразрывным кругом и перегаром. — Лизонька, а ты чего такая задумчивая? Небось, женихи в голове? — последовал невыносимо противный гогот её двоюродной тётки, а на плече оказалась женская рука с пальцами, оплетёнными золотыми кольцами, вычурно широкими, в камнях. — Не-не-не, ты чё, Марин, какие женихи? — видя её глаза, мать подействовала на опережение, наверное, Лиза должна была сказать ей «спасибо». — О бальных танцах она думает, — каждое слово вбивалось в череп молоточком. Куском льда, упавшим с шифера. И плевать, что можешь умереть — должна запомнить. — Да ты что! Это да, это серьёзно, сейчас на мужиков надеяться нельзя… На себя нужно полагаться, — она прокашлялась, поднимая бокал с шампанским, а затем оставила на нём следы вырвиглазно-розовой помады. — Ну так, а чё там на бальных танцах-то? Лизу словно чем-то ширнули. Два раза по сонной артерии. Мысли покрылись налётом безысходности. — Да ничё, танцую, чего ещё… — сжались зубы, и она изобразила спокойствие, отправив вилку с салатом в рот. Лишь бы не разговаривать. — Она у меня скромница, — мать прошлась рукой по волосам, но Лиза ощутила это как твёрдое поглаживание против шерсти. Захотелось взвыть. — Взяла бронзу на крайнем турнире, занимается, молодец… Подскочивший градус обиды обжёг кожу, в крови забурлили внутренности. Захотелось ошпарить всех и каждого. Вытравить вулканическими парами, потому что выносить это внутри себя… — Как здорово, — с нескрываемым, почти завистливым восхищением. — А поступать куда будешь? Ожидаемо. Но разъярённый мозг отказывается работать. И мать молчит, вальяжно закуривая тонкую сигарету с двумя кнопками. Тошнило от ментола и дыма. От всех их. — Не знаю, — в ней так глубоко укоренилась эта глупая неуверенность, что если рвать — то только с кровью. Осознающий мандраж заколол в области солнечного сплетения. Эта неуверенность — обратная сторона желания расстрелять весь мир. Простые и обыденные вопросы не вписывались в её атомные цепочки. — Как это? А как же образование? Профессия? — Я не об этом думаю, — мать наблюдает с интересом, не влезает, внимая эти реплики. Слушая, как трескается её уверенность. Но Лиза продолжает держать кулаки, шипя по-кошачьи на каждое обстоятельство, что держало её здесь. — Ну это уже не дело… Нужно думать об этом. Не получишь образование и что ты будешь делать? Дворы мести? — усмешка и характерный звук отскочившей от бутылки пробки. — Танцы танцами, а профессия! Не будешь думать об этом — ничё не будешь делать! Не будешь делать — так и будешь сидеть, ничё не добьёшься. А молодость — карточный домик, на который все норовят подуть, рассыпая на элементы. А молодость — учение через устрашение. Запуск перемен через уничтожение. А Лиза хотела разрушить систему с оружием из бумаги. Тогда она выбирала худших врагов. Боссов на «хардкоре». Эта глобальность была классическим прикрытием неумения принимать решения. Броня недееспособности. Она спадала в таких местах, с такими людьми. И они не считали тебя революционером. Для них ты остаёшься пылью, слепым котёнком, что всегда будет прятаться в своей коробке от жизни, так и не ощутив её кончиками шерсти. Лиза вспыхнула, скрипнув зубами. Загорелась, оставляя после себя реактивный след, разъедающий озон, и, чуть не свалившись на чужие спины, вылезла из оцепления, — босыми ногами по дивану, — вновь исчезнув, растерявшись перед десятком пар обуви в прихожей. В такие моменты нередко звучал вопрос: «И чё она у тебя такая психованная?..» *** Октябрь превратился в холодный мрак, внедрённый в бетонные квадраты пыльных подъездов с папоротниками на подоконниках в облупившейся краске. А за двойным стеклом раскат грома и первый ливень. Первая осенняя буря. Та самая буря, изменившая всю суть и подорвавшая веру в непогрешимость. Такая мелочь, проносящаяся мимо, но ломающая молодые ветви, чтоб они росли в других направлениях. Лиза ощутила свой сбой-слом, когда захотела курить. Но это было чем-то чужим, украденным от матери, как почти всё, что в ней по сей день росло под куполом, но начинало пробивать асфальт. Она до последнего топтала эти ростки, а они всё равно прорастали из трещин. Проблема — их было слишком много и из них сквозило. Лиза пожалела, что не накинула кофту, выскочив в падик. Она быстро похолодела и задрожала, не воспринимая всё вокруг себя целостно — только по контурам. Злым, нервным и дребезжащим. Сейчас её злость не разрушала города, не била людей по их болевым точкам, не заполняла тело до внутренних разрывов: она курсировала по артериям сквозь размеренно-бешеное сердце и зияла аурными нитями из накалённого воздуха. Такая злость не заставляла кричать, она заставляла закрыть рот и сделать вид, что тебя ничего не задело. Будто каждый привычный рефлекс отказал и констатировали инсульт. Это или бессилие, или самообман. Мир был размокшим, как земля после дождя, — в нём вязнешь, как потенциальный умирающий в бесконечных зыбучих песчинках. Но ни один потенциальный умирающий не верит в свою гибель — хватается за ветки. Даже воображаемые. Так у любой рассыпчатой реальности были якоря. Для Лизы им стала почти чистая пепельница с угольными пятнами на самом дне. Это щелчок. Вызов собственной психике: оставить новые шрамы или нанести вред тому, что так блядски ровно стоит? Обычно Лиза что-то ломала. Проходилась разрывающим нажимом ручки по бумаге, швыряла вещи в стену или била зеркала, рождая на свет свои тысячи несчастий, переросшими в немую паранойю. И чем дольше она стояла, тем больше оттягивающий фактор выкручивал суставы пальцев, и хотелось укусить себя до синевы. Она сама не поняла, как в её руках оказалась эта самая пепельница. Не уловила, как открыла окно со скрежетом несмазанных петель и лязгом стёкол между створок. Не почувствовала, как замахнулась, собираясь совершить очередную ошибку, вобрав в себя новую составляющую. Особенно если кого-то прибьёт. Единственный, кого Лиза прибила, — саму себя. Она умерла, когда её кисть остановила анемически холодная рука. Кожа к коже. Стужа на жар. Это по всем канонам должно было стать термодинамическим равновесием. — Ты чё делаешь? Тебе что пепельница сделала? Но это наждачная хрипотца по её костям. Лиза была готова взвыть, глядя на первопричину (так ли это?) своих возгораний. Её спасло отсутствие инстинкта самосохранения; умение принимать нож бабочку в грудь. Обратно, на законное место, где кости никогда не срастутся снова. — А… Какого хуя в подъезде делает пепельница? И так курить задолбали, весь падик в окурках. В то время казалось, что врут только крысы, и Лиза хотела всегда быть честной, даже если кому-то больно (на самом деле — только ради этого. И вряд ли это было честностью). Но она врала и не краснела, только дышала часто, с нагнанной смелостью разглядывая Ренату ближе. На дистанции, с которой обычно били. Но в руке пепельница, а об другую колотится её мышечное месиво, что всегда умирает первым. Рената была, как самый светлый оттенок бетона, бледной и сотканной из острых пик торчащих косточек, с огромными глазами в прищуре, что знал всё. Саму суть мироздания и законы мира. (он пытался её отторгать, но она стала его метастазом, он подослал её сам, но не рассчитал количество взрывчатки и пострадал) Подъездный свет делал её пугающей, рождающей диссонанс: «Она всегда выглядела так?..» Балерины казались чистым фарфором, но она была кончиком лезвия, режущим белые пачки. А ещё, она сутулилась. До этого в её позвоночнике был титановый стержень. Лиза выпрямилась, подсознательно ища превосходство. Ренате было явно похуй. Не то что на Лизу — на мир, что её носил. Он метался дождём, хлещущим по стёклам, и кричал громом. Это был первый человек, с которым он ничего не мог сделать, оставалось только терпеть, потому что свести с ума её не получалось. — Ничё не знаю, я её вытряхиваю. Понятия не имею, кто на вашем этаже срёт, — она без труда забирает пепельницу и (уже с трудом) закрывает окно. — И кстати, ты не на своём этаже, так что не трогай, что уже без тебя лежит. От неё это прозвучало так спокойно, будто она психолог, что говорит со своим пациентом. Лиза хотела вспыхнуть и разбить окно пепельницей, что уже ровно стояла на облупившемся подоконнике; натравить на неё всё сущее, толкнуть в аквариум к пираньям (у них бы сломались зубы). Все обычно молчали, игнорируя, или орали на Лизу как потерпевшие. Это давало повод орать в ответ. Рената была спокойной, и на неё тоже хотелось кричать. Но что-то подсказывало, что её это не сможет пробить. Ноль реакции на пинок по стенке. А Лиза норовила выбить все костяшки, опасливо-опасно глядя на девочку-первопричину. Катализатор. Она достала сигареты, и Лизу перемкнуло снова. Задёргало от пачки, которую могла найти на своём балконе, где часто курила мать. Ментол и две кнопки. Тогда она обещала себе даже не начинать… Они и Рената — комбо. Несочетаемые вещи. Лучшая девочка (первое слово поперёк гортани) без огрехов за спиной, щёлкающая капсулы зубами. Видела бы это курящая мать, ненавидящая курящих. Парадокс. Она делала всё, что вычёркивала из образов идеальных девочек. И Лиза, что примеряла на себя их маски, всегда была хуже. Щёлкала как этот ментоловый шарик в фильтре, хотела плакать, но была готова стоять до конца, потому что было ещё рано сдаваться. Она смотрела на Ренату и озлобленность помечала каждый сантиметр её нутра ожогами второй степени. Самыми болючими. Фатальными, но не до конца. Лиза так и не посмотрела в её глаза, но в сердце вошёл нож-бабочка, ловя каждое сокращение. А она всего лишь услышала её меццо. — Хочешь курить? И тогда мир кричал «нет». Слал сигнал бедствия: хлестал «SOS» дождём по стеклу. Выл ветром «мэйдэй». Мир предупреждал о неминуемом и безвозвратном, но Лиза ему больше не верила. Злилась на него сильнее чем на ту, что стала его красной тряпкой.