Метаморфозы

Реальность всегда такая рассыпчатая. Одно касание не-там-где-можно — и всё рушится. Нутро боится.

Начинает сжигать себя до пепла и яда в едком дыму.

Конечный остаток — ничего жалкого и столько же святого.

После смерти отца из жизни выпали в бездну её беззаботные двенадцать. Лиза осталась ни с чем. Выскобленный эмбрион, уцелевший исключительно чудом. Чистый листик, что десять раз перемяли, перед тем как начать писать. Неудивительно, что Лиза начала забывать. Думать, что папа был понарошку. Её драгоценные воспоминания перетирались об острые переборы материнских слов: «Нет у тебя отца. И не было. Иди уроки делай!» Лиза до сих пор винила себя за то, что постепенно начинала верить, а её память — жечь. Как мать жгла семейные фото, убегая из города с ней, маленькой, надтреснутой на полжизни. Как отцовский череп под свинцом. Матери было не до этого. Она просто хотела жить, не понимая, как делать это правильно. Писала свои правила. Устаканивала своё «правильно» синяками и полосами от шнуров электроприборов. Лиза чувствовала — всё должно быть не так. А пошевелиться не удавалось. Судьбе стало скучно, и она свернула в кювет, оставляя после себя паралич. Любое движение — попытка взмахнуть ломкими крылышками и родить ураган на краю света. Лишь бы что-то изменить. Но кто ж знал, что эффекта бабочки не существовало. Чтобы изменить мир, нужно быть атомной бомбой. Только так заставляют людей молить о пощаде. Лизу молили. Но только не о пощаде. И слишком редко, чтобы она не запуталась в собственном вымысле и реальности, похожей на обман зрения и слуха. «Лиз, я хочу, чтобы ты была самой лучшей. Чтоб ты не была, как я — не пойми откуда и не пойми кто. Трудиться нужно, чтобы чего-то добиться. Метать и рвать, понимаешь? — иногда, вместо осыпи криков и обвинений, мать заходила с другой стороны. Устало складывала ручки и избавлялась от личин. Была похожа на человека. Обглоданного страхом и глупостью. Редкого. Боязливого. Но человека. — Бороться, чтоб место под солнышком выбить, чего бы тебе это не стоило. У меня не получилось, должно получиться у тебя. Да и у меня никого кроме тебя нет, Лизонька…» Дилемма — у Лизы не было никого, кто если не бился за неё, то хотя бы мог защитить. Спасти от того, что уже оказалось неминуемым. Когда она протрезвела, то даже не смотрела на забитую строку уведомлений. Становилось только хуже. Лиза топилась в прогретой постели, прикидывалась больной и злостно счёсывала ногтями кожу на местах, где её касался Ваня. Там она казалась запятнанной и горящей. Б/у материалом, не подлежащим замене. Почти не плакала. Ведь ничего не случилось. Ничего. Её, неблагодарную, вырвали из его рук, алчных к таким маленьким девочкам, как она… Но мать даже не спросила, где Лиза была. И в ушах сами собой плескались слёзы, хотелось снять с себя скальп. Она посмотрела на Лизу лишь после каникул, когда поняла, что она ни разу не вышла из квартиры. Когда позвонила Жанна, сдав её с потрохами. — А что это ты в понедельник на тренировку не пошла? И всю неделю дома проторчала? Они редко сталкивались на кухне. Мать исчезала из дома чуть раньше чем Лиза встанет, но этим утром что-то пошло не так. Наверное, парад планет. — Я ж говорила — заболела, — Лиза нервно отхлебнула чай, приводя в чувство дрожащие пальцы. — А ты вообще лечилась? Неделю дома сидеть… Небось мышцы все атрофировались лежать!.. Тогда Лиза хотела взорваться и закричать. Сейчас бы она её ударила. Въедливое оцепенение залезло иглами под ногти. Лиза слушала упрёки, скомканные в одно несуразное возмущение, не могла сказать и слова. — Помнишь, что тебе тёть Марина говорила? Делом надо заниматься! А ты что делаешь? Что за отлынивание, Лиз?! Кому такая нужна будет? Ложка звякнула, ударившись о край сколотой кружки с цветочками. Лиза усердно придерживала её пальцем — чтобы точно не выйти замуж. Всем им назло. Пока она устало молчала, мать била в бубны, лишь бы Лиза напала. Лишь бы была причина её ударить. Она уже просто не знала, куда кричать, чтобы не лопнуть самой. — Ни дома не поможешь, ни к турниру не готовишься! Ты бессовестная! Глаза косились, расфокусировано стремились куда-то сквозь пыльную тюль. Только ногти впились в коленную чашечку. В джинс. Все капронки отправились в мусорку, покрывшись истеричными стрелочками и затяжками. Чтобы точно была причина отправить их в бездну чёрного полиэтилена. Чтобы точно не быть для кого-то… Красивой. — Столько денег за тебя было отдано! Что люди скажут?! Крик прямо в ухо. Чтоб перепонки задребезжали оркестровыми тарелками. Чтобы Лиза ударила в ответ оглушающим гонгом и её заткнули. Пощёчиной или чашкой в стену. Но Лизе некогда кричать в ответ. Ей нужно было бежать на уроки. — Об универе, — отстранённо сказала Лиза под удар дна кружки о раковину. — Что? — озадаченно. Талая вода среди горящего бензина. Мать искренне недоумевала: где чёртов контакт? — Тёть Марина твоя говорила об универе. Для неё танцы — пустая трата времени. А ты всё ещё хочешь, чтобы я оправдала надежды тех, кто считает также? Надо было оплачивать мне репетитора, а не визажиста, малюющего мне шлюшьи стрелки. Не пошив платьев, едва прикрывающих жопу! — очертив пальцами бедро, Лиза поджимает сухие губы, озлобленно царапнув лицо матери глазами. — Может, и воспитала бы нормально. Злость в ней не была оглушающей. Взрывной. Вулканической. Нет. В ней до краёв плескалось истощение, роющее грудную клетку тупыми когтями. Пока мать смазанно смотрела на проём, мысленно обрабатывая каждое сказанное слово, Лиза исчезла. В квартире остался симбиоз тишины и эха. *** Бесцельные неудовлетворённые переглядки с пустотой в зеркале стали чем-то вроде традиции. Нескончаемый перманент. Ритуал, чтоб в очередной раз зажмуриться и прокрутиться на голом мясе, прикрытом туфелькой. Лиза истёрла себя до мёртвой свисающей шкурки. До крови. Пластыри бесполезны, а заливаться перекисью — больнее, чем обычно. Оставалось только терпеть. Зачем-то. Хотелось хоть в этом оставаться живой. И этим себя наказывать. Они прогоняли партию, и каждый раз, когда пальцы партнёра буквально впивались в межреберные промежутки, Лиза хотела крикнуть. Выскочить из кожи и растворить её в кислоте. Смыть любые отпечатки с себя только так. По плечам пробежалось нечто воображаемое. Тополиный пушок с холодным ветром. Лиза дёрнулась. Неудовлетворительно и косячно. Она сбивчиво спотыкалась, едва удерживаясь, чтобы не упасть, гремя косточками о пол. Намеренно отказывалась от помощи — устала. Не могла она больше терпеть, что её спасают. — Что ж такое… Давайте перерывчик. Лиз, соберись, в марте турнир! У нас четыре месяца осталось. На ногах совсем не стоишь… На предплечье раздражённо-бережный хват, тянущий Лизу вверх. Впрочем, по-классике. Жанна всегда хотела помочь, но Лиза держала её на расстоянии выстрела. «Только дёрнись — я тебя расстреляю». Поднималась самостоятельно. Сейчас же только обозлённо-уязвлённый взгляд из-под коротких густых ресниц. И снова глазами в зеркало — в скопление ядерной пыли; на последствие хаотично столкнувшихся атомов. На результат издевательств судьбы — бессмертия под градом свинца. — Не надо, — дёрнувший сердце стыд обжёг скулы противным теплом. Локоть выскользнул, но выпрямиться получилось не сразу. Жанна вздохнула на очередную попытку взбрыкнуть, сбить её с ног. Она была терпеливей всех: как бы Лиза не прощупывала грани — всегда ощущала опору. И от этого зрачки опускались в пол. Стыд был не только тёплым, но и покрывал глаза проблесками щиплющей влаги в уголках. — Возьми себя в руки, Лиз. Всё, отдохни несколько минут и приступим снова. Нужно ещё новогоднее выступление подготовить. В ДК. Я знаю, что ты их не любишь, но… Мы же справимся? Объятие в районе плеч и эта снисходительная улыбка — её даже не надо было видеть. Это немое знание «что не так» всегда висело между ними, но было вне компетенции. Не смело касаться их обеих напрямую. — Справимся. Одно слово — холостой выстрел. Лёгкий толчок и ровный, но болезненный шаг — голая рана впритык со стелькой. Второй — спиной к зеркалу. Не стопы, а месиво из крови и истёртой кожи. Было холодно. Так холодно, что запотели стёкла. Мутнел, скрывался под горошинами тяжёлых капель пейзаж. Лишь слегка виднелась редкая белизна снега, смешанного с грязью и втоптанного в асфальт. Ноябрьский снег всегда казался только пародией. Всё казалось сплошной пародией. Ведь если она действительно была хороша, то почему дрожала? Почему продолжала помнить дорогу сюда? Танцевать? Драть лёгкие бешеным дыханием и обжигать их мерзким холодком плохо прогретого зала? Щипали стопы, но Лиза даже не присаживалась. Мучила себя до конца. Мёрзла и терпела, с сомнением вперив взгляд в застёжку на щиколотке. Расстегнуть или мысленно заткнуться? Подсыпать себе в туфли стекла или продолжать верить в то, насколько это всё бесполезно? Лиза шла трещинками, и пустотная истина сочилась из них исключительным незнанием: что делать дальше? Но никто не вглядывался в её потерянные глаза. — Жанн Богданна… Может я выступлю на Новый год в ДК? Лиза почти что остолбенела, проклиная собственное терпение. Привыкание. Кто-то метил на не её место. Тревожно обострился слух, и мороз отпечатался на ладонях, доходя от сердца с опозданием. — А чего это ты вдруг? — Жанна знала, что Лизу это поджигало, испепеяло. Вынуждало бежать по углям — лишь бы впереди планеты всей. Но она даже не смотрела: в её голове это становилось мизерным выходом, потому что Лиза даже шевелилась через силу. — Ну, а что? Хочется выступить, да и к тому же, Лиза, вон, спотыкается после каждого шага. Разгоревшееся кострище в грудной клетке начало плавить рёбра. Боль отдалялась, ощущаясь издалека редким покалыванием. Лиза развернулась к враждебным фигурам лицом (даже Жанна в такой момент обратилась чертом, аплодирующим на её неудачи), сталкиваясь со своим отражением, помутневшим в расфокусе. И что-то скреблось, скреблось, царапая стекло — единственную защиту от чудищ. — Кто сказал, что тебе разрешат? — угроза вместо вопроса. Молния в полный штиль. Только в такие моменты Лиза не чувствовала ничего, кроме разрастающейся злобы. Эфемерной, натыкающейся на препятствия. Такова истинная природа злости: она родится из неоткуда, если боишься, что нечто твоё хотят отобрать. Даже если это «твоё» выбивалось слезами и мозолями. — Лиз, прекрати своё контрнаступление, — Лиза зыркнула на Жанну, ощутившую этот опасный жар, исходящий от каждого шага. У неё никто никогда не становился на пути, потому что знали, чем это чревато. Никто не хотел вправлять кости и лечить синяки. Поэтому Лиза была одной из лучших. Как это говорят — пробивной. — А что… Тебе всё равно к турниру готовиться надо! Работы много. Не знаю, всегда ли ты так танцуешь, но это прямо провал, сорян. Эта девочка появилась в их группе совсем недавно. Не зная «закона», лезла на рожон. За ней только тихо наблюдали, не останавливая. — Ебало завали, — эхо ударилось о зеркала, рождая бесконечность невидимых трещин. — Ты тут без году неделя, так что не лезь не в своё дело. Ясно? — Лиза! Почему больше всего хотелось бороться, когда посягают? Даже не на святое — на проклятое. Она привыкла, что лишь одно крикливое мгновение — и все отступали назад. Жанна начинала кричать. Поднимался белый флаг — трусливый ответ на её наступление. Это было всегда — по накатанному алгоритму. Неизменному и ломающему. В нём после гнева лишь один итог без сопротивлений. — А с чего бы? У судьбы родился новый сценарий. И новый, незнакомый путь — пощёчина. Лиза оцепенела, не ожидая такого ответа. Ей запустили руки в грудь, где пальцы хватались за скользкие рёбра и выламывали их наружу. Рвались мышцы и кожа. Припадочное сердце металось в страхе. — Лиз, — вне алгоритма мир затуманивался. Непредсказуемость под туманом войны. Лиза всегда её боялась. Она вне контроля. Страшно сдвинуться с места. — Пожалуйста, послушай, ничего страшного. Женечка хорошую идею предложила. Прикосновение и окончания слов коснулись её насквозь — лазерной ловушкой из «Обителя зла». Вот бы также распасться на части. Но вместо этого альтернатива — паралич. На время. Дикий и жуткий. Словно ты напоролся на физически ощутимое пересечение: глазами в глаза. Словно «три-два-один» до нападения маньяка. Словно секунды до острия в печень. Беги или бей. Нападай или надейся, что спина останется целой. Наверное, всё могло бы быть по-другому, если бы эта Женечка не улыбнулась. Наверное, уши бы не захлестал бесконечный визг, а под руками не рождались синяки. Она хлестала эту Женечку хаотично, дурью, скомканной в кулаки. Всё происходило так быстро, что Лиза ощутила отрыв не сразу. А, наверное, через секунд пять, когда её удерживали, обвивая. А на плечах прояснилась белизна отметин под пальцами. — Лиза?! Дура, что ли? — патологически незнакомый голос, чьего обладателя Лиза уже не помнит. Помнит только испуг. Эхо. Молчание. Холод. Боль, что вернулась также неожиданно, как исчезла. Девочка с закрытым лицом и просочившейся струйкой крови вниз — к паркету. Лизе это нравилось. Ведь не только ей обагрять кровью пол. Было ли это правильно? Пугающе, но Лиза не может ответить на этот вопрос до сих пор. Неправильным было то, что Лиза продолжала биться, давно распробовав мерзейшее, болезненное осознание: это всё, что годами стирало ноги в мясо, никогда и не было ей нужно. А она просто сломлена. Брошена. Нервными окончаниями наружу. В такие моменты уязвляет абсолютно каждый вдох. Взгляд. Лиза хотела, чтобы Жанна смотрела на неё со злобой. Но в её радужке блестела стоячая гладь страха. Разочарования. Оно хлестало, хлестало по голым нервам. И Лиза — сплошной онемевший шок среди суматохи. Жанна понимала: лучшего момента её добить не будет. И она добила. Единственной пулей в барабане и с первой попытки. — Уходи, Лиза! Уходи… Это невыносимое облегчение оборвавшегося поводка и испуг перед шагом без него. Но почему же в спину так часто дышит чувство, что Лиза осталась ни с чем? *** Осень спряталась под серым прочерком подошвы на белом снегу. На смену ей пришла мёрзлость и мрачный изумруд неба, рассыпающего колючий белый блеск, морозящий щёки и голые пальцы. Не малолетки ведь они, чтоб варежки носить. Лиза предпочитала мёрзнуть до онемения. Чтоб молния, окантующуя карманы проходилась по чувствительной коже лезвиями. По ощущению и на вид. Чтобы выглядеть ещё хуже. Так, будто ей на себя плевать. Пусть, это и было правдой. Хотя бы отчасти. Они продолжали добираться до дома вместе, закапывая случившееся под рассыпчатые комья снега. Закатывая под наклевавшийся гололёд, из-за которого с Леркой приходилось друг за друга цепляться, дабы не падать. Раньше казалось, что это признак всепрощающей верности и дружбы, потому что ничьи проколы Лиза никогда не терпела — колола в ответ и насквозь. Гарантировала себе, что попытки рецидива не будет. Что это было на деле? Бесконечное, затянувшееся жевание шипов акации: обе скорее захлебнутся кровью, чем поговорят. Хотя они говорили. Даже смеялись. Но с языка не смело слетать то, чего коснуться стоило. Хотя бы легко. Хотя бы по касательной. Лиза не могла разобрать окончательно всё, что случилось в том богом забытом доме. Дьяволом заученной планировке наркоманской трёшки. Лерке просто было не до неё. Ей бы самой не хрустнуть, как графит под пальцами на контрольной по алгебре. Под своим же нажимом. Недооценкой. Страхом остаться без единственного, кто её ценил. Пусть за длину юбки и жопу без целлюлита. Диалоги и любовь не были их коньком. Это недуг каждого подростка — открыть рот не страшно только ради крика, всё остальное — исключительное соплежуйство. Ведь язык создан, чтобы слать «нахуй». Ну и может для чего поинтереснее — слюнообмена. Трескучий от холода пар клубился напротив лиц. Они с Леркой скомкались под фонарём, переминались с ноги на ногу. Где-то вдалеке скрипела замёрзшая качеля. — Илье права вернули, что ли? Взгляд Лерки бурит башку, пробираясь до мозга, врубает инстинкты. Лиза не может их игнорировать. С мнимым миром всегда драться легче, чем с кем-то живым. Лерка смотрела на неё как на врага, которого она успешно раскусила, но медлит — не сжимает зубы. Чёрные носки ботинок тревожно зашерудили снег. — А тебе это зачем? Кажется, что в груди роилось тепло — негреющее. Последнее и на грани. Когда мозг идёт в отказ и ты умираешь, отключаясь от мира. Миг — картинка с помехами сжимается в чёрный шар, демонстрируя зарождение вселенной наоборот. Без сингулярности и коллапсов. Только тревожная предобморочность. — Ну ты сказала, он за тобой приедет, а до этого, что у него права забрали, вот он с Егором и катался… Злость от неуверенных тональностей собственного голоса растекается по сосудам и венам, заставляя сердце колотиться бешено, как заведённое на механический ключик. Нервно звякнула собачка на кармане. А Лизе хотелось ударить. Себя. Но она продолжала кусать язык, умалчивая. Замалчивая истину, не понимая, как обернуть слова оружием на подозрительный взгляд. И почему невозможно драться, задумываясь. Почему страх рождается из таких пустяков? Её ведь всегда боялась Лерка. И никогда наоборот. Но чего Лиза боялась по-истине? — Вернули, — снисходительное спокойствие шелестит в наступающей пурге, и Лиза выдыхает. Судорожно. И этот же выдох изводит так, что хочется кашлянуть. Выкашлять стекловату из бронх. Почему её успокаивал ровный ответ? Почему он рождает тревоги и желание коснуться вопросом подробностей? Гордость запихивает его в глотку до того, как он успевает соскочить с языка. Она всегда её спасала и рождала бурю, сбивающую с ног криком. Лиза могла бы уйти, оставляя Леру под холодным светом фонаря, облепленного инеем. Но что-то тянуло обратно. Не давало оставить след от подошвы на снегу. Каменная, тянущая ко дну безвольность. Они обе не могли уйти. Ни разорвать, ни довериться. Именно так рождается иллюзия целостности: вы вместе и чем-то связаны, но всё равно были и остаётесь поодиночке. Лиза могла бы уйти. И ушла лишь после того, как Лерка скрылась в салоне, пропахшем синим «Винстоном» с равнодушным «пока». Лиза ушла, зная, что они встретятся, но Лерка покинула её гораздо раньше. До того, как Лиза успела предположить о такой вероятности. Сука та ещё, эта теория вероятности: что в алгебре, что по жизни. *** Мир — скопление бесконечностей, радиация и звёздная пыль. Каков смех, что этой махиной управляют случайности и ружья, стреляющие от «неправильных» взглядов и слов. Стреляющие не только пулями, но и бомбами по странам за океаном. Эти выстрелы стирали цивилизации и ломали людей. Практически равноценный урон, как для мира, так и для его обитателя. Лиза была одной из. Девочка-решето, пробитая свинцом насквозь. И мир, и Лиза зализывали раны, молча косясь и предопределяя нападение, не нападая. Она видела его чем-то внутренним, но никогда зрительно. Не хотелось верить, что для неё он был снежным и панельным, в лужах и битом бетоне с торчащей арматурой — ломаные кости наружу. Не могла она опасаться его такого. Подбитого, но не менее всемогущего и жестокого. И это было так ошибочно: думать, что ничего не должно случиться. Веточка надломилась и стремительно обрывалась, держась на коре — только дёрни и сорвётся на провода. Но Лиза не срывалась до последнего, уверенно приближаясь к бездне. Если прыгать, то только самостоятельно. Пусть мир и создал тысячи случайностей для происшествия. Возвёл эти проклятые ступени — путь к трамплину. Лизе оставалось к нему только шествовать. Без конечного осознания. Ощущения порохового зловония дула около затылка. Пустовал ухоженный подъезд, и эхо незнакомого присутствия тыкалось по крашеным стенам. Подошва по-кошачьи тихо касалась бетонных ступеней, и свербящее непонимание просило быть тише при подъёме на свой этаж. В этот момент Лиза ощутила складность каждой сраной случайности: заболевший физрук и прогулявшая школу Лерка — вряд ли иным образом Лиза вернулась бы раньше. Вряд ли бы на глаза попалось то, что, вероятно, не должно было. Перманентные помехи рассеивались несочетаемыми интонациями: давь восточного акцента и холодный кончик сталактита, нависшего прямо над головой. Эти всепоглощающие тональности, ожесточённые хрипотцой, узнаваемой, рождающей ассоциации. Трепет. Изольда Яковлевна и… Кто-то. Кого Лиза точно не знала, но он точно рождал дежавю. Искоса, из-под крашенных в синий перил, мельтешили тела. Взгляд сам их хватал. Кусался. А Лиза даже не думала уходить, оказавшись на своём, предпоследнем, этаже. На пятом они с Ренатой курили, и всё почему-то казалось унизительно справедливым. Лиза всегда была где-то «под». Под её взглядом, под её подошвой. Под её пуантами. У её ног — невозможно, чтоб по-другому. — Где мой сын? Ты совсем умом тронулась, не давать мне видеться с моими детьми?! Сопоставление пазлов — чего-то быстро оговорённого на холоде и в дыму. Лиза сразу поняла, кто это. Сразу нашла неизвестные и избавилась от иксов. Лиза не знала его имени, но понимала прямую связь. И эта связь хлеще наркотической тряски. Жадное поглощение. Словно она бездна. Она — всасывающая сингулярность и поглощающий горизонт событий. Это щекочущий кожу азарт. Её так пугали эти чувства… — А кто тебе запрещает? Приходи как человек, без своих цепных псов на приорах и пожалуйста: и Рената, и Алмас будут рады тебя увидеть. Я уверена. Ты пугаешь своим дикарским поведением и других моих внуков, а не только их. Чуть вон, дверь мне не выломал. Немецкая, вообще-то. — Это тебе старшая сказала, чтобы я не приходил? Вот же, обнаглевшая! Совсем страх потеряла! Непочтительное «ты» не состыковалось с Изольдой Яковлевной. Два понятия разграничены. — А она здесь не причём. Ты плохо влияешь на моего внука, я в праве принять такое решение самостоятельно. Я опекун. Рената же… — спокойствие тянулось по воздуху тонкой дымкой. — Прекрати её винить во всём. Шипящее фырканье пронеслось мимо уха пулей. — Вырастили непонятно кого… Отправили на балет, а теперь крутится непонятно с кем. Разве так должна себя вести моя дочь? Рената и «моя» сплошные антонимы. Нулевая принадлежность кому бы то ни было. И осознание — сплошное испепеление. Как бы то ни было, как бы то ни было… Девочка-дымка всегда исчезала из её рук и клеймила паникой отпечатки пальцев. — У тебя был шанс её воспитывать, но ты отказался жениться на моей дочери. Да хотя бы признать её. Воспитал бы подобающе. Поздно пить Боржоми. Ты для неё далеко не авторитет. Лиза дышала прерывистыми судорогами, находя в каждом слове сходство, точки, пересечения — остроконечности, обволакивающие грудь чем-то колким. С ними невозможно смириться. Отвергнуть — тем более. Но она всё равно была наблюдателем. Зрителем, что наслаждался обрывистыми кадрами трейлера, так и не посмотрев кино — оно не вышло в прокат. Но Лиза не умела довольствоваться существующим. Она всегда думала, что судьба только стреляет: по спинам и коленям, усложняя уровень без попытки перепрохождения. Но иногда та давала подачки, видя всю неизбежность. Или горечь финала. Кто ж знает, что она там видит. В любом случае, этой суке всегда смешно. Периферическое зрение магнитится на чернь велюра, и слова сплетаются в неразборчивость. Окатывает нереалистичная явь водой и льдом по черепу. А зрачки цепляются только за жест: «Тихо» Указательный палец поперёк губ без мускатной помады. — Рена… Змеиное шипение в ответ. Оно скрылось, залегло под дискуссией над ними. Ними. На эту общность тело Лизы отвечало мурашками по шее. Радужка глаз у Ренаты бледно-голубая. Едва-едва цветная. Как стёклышко. Как вырезанные глаза на фото того, кого ты больше всего ненавидишь. Ни характерного исключительно ей прищура, ни острот у самого сердца от единственного взгляда; от единственного — зрачки в зрачки. Гладить взглядом она никогда не умела. Но умела просить о помощи. Лиза прочла это, когда их параллельности пересеклись. Когда зрачок, казалось бы, пульсировал, расширяясь и сужаясь поочерёдно резко. Тогда под костяной клеткой затрепетали внутренности. Она впервые ощутила себя нужной. Рената стояла прямо перед ней в запахнутом пальто, но со страхом нараспашку. С отчаянным, неожиданно родившимся доверием. «Я спасла тебя и позволю спасти себя. Один. Один разочек» Для Лизы этого было достаточно, и она затащила Ренату в свой коридор. Почти телом к телу. Этого достаточно, чтоб растеряться и щёлкать непослушный выключатель как потерпевшая, отвернувшись; чтоб замёрзшие пальцы в треморе издевались над замком. Они просто не могли поверить. Лиза не могла поверить. — Свет выключили, видимо. Спокойная констатация в панических колебаниях и неровных вдохах — по несколько за секунду. До выдоха, сжимающего лёгкие вместе с кулаками. Под пальцами исчезает шершавость гофрированного рисунка на обоях. Рука свободно падает, а сердце ухает. «Пиздец… Пиздец, Лиза…» Под стёклами лампочек завис мрак. — Блять, — и никак иначе. — Ну… Ты раздевайся, типа. Побудешь у меня, пока твой папа не уйдёт. Молния вжикнула вниз, щёлкая, вылетая из застёжки. Зрачки сориентировались, вперившись в силуэт по накатанной. Выискивали чужие глаза. Исследующие, понимающие больше, чем Лиза. — Ты долго там простояла? — Где? Секунда — и Лиза была готова взорваться от собственной дурости. Это даже не смешно — исключительный абсурд, вынуждающий застыть с курткой где-то в районе локтей. А Рената даже не замерла: её пальцы расстёгивали невидимые во мраке пуговицы. Лицо же — прорезанная дневным светом тень. Чёткость скул била глаз, но он к ним всё равно тянулся. Неосознанно. — Забавно, — после слова должен был последовать смешок. Должен был. Лиза молилась: лишь бы она его просто не услышала. — В падике. Лиза заметалась и ресницы стыдливо опустились. Такие эмоции она всегда прятала под веками, потому что не могла объяснить. Ломающий отзвук усмешки коснулся ушей с опозданием. И слишком близко. Так близко, что глаза распахнулись сами. Её лицо. Рука. Пальто. Петля. Зрачки в зрачки. Кокос и амбра. Чёрный айсберг на солёной глади. Лиза не знала, сколько осталось до столкновения. Но, кажется, отсчёт начался. — Давай чаю выпьем, что ли, — только и смогла сказать, обходя Ренату, но всё равно касаясь. Неосознанно. *** Воспламенение после трёх чирков — трение о красный пахучий фосфор. Под маты. Под чёртово «блять» вместо выдоха и вдоха. Трясущийся и дрожащий огонёк на газ, металл на закольцованное пламя. — Скажи честно: ты меня боишься? Не существовало людей, чей голос Лиза мечтала слышать реже. На Ренату просто хотелось молча смотреть. Как на экспонат. И так, словно ты хоть что-то понимаешь. А она до сих понимает мизер. Для Лизы тот день — загнанный под ногти бисер. — Не ебу, о чём ты. Агрессивный свист воздуха сквозь зубы. Пустота — не слово. Лезвие канцелярского ножа вместо рыцарского меча. Не оружие, но потрясающее орудие, выпускающее гниль и наболевшее вместе с кровью. Метод отпущения, что навсегда спрячется под партаками и рукавами худи. И кто из них должен бояться больше? Спасённая или спаситель? Но ведь они же в расчёте? В расчёте ведь? — Ты бы видела свои глаза… Когда… «когда не касаясь, мы рождаем личное и прикосновенное только на двоих» — Бред. Я, думаешь, боюсь того, как ты дрищавых девок из балетной академии бьёшь? Да и ты сама такая же. Запястье окольцевали дрожью. Сбившимися отпечатками окоченевших пальцев. Лиза всегда-всегда была идентичной им. Разве что без двух пальцев в рот. Её вечно тошнило — это что-то нервное, скомканное в пищеводе. Породнившееся с ней, с телом, с тремором. — Ты из тех, кто до последнего будет говорить, что ничего не боится. Будешь упираться, пока не развалишься. Даже если тебя разоблачили. Маленькая кухня сводила их спины в одну плоскость и столкновение — сталь на электрический столб, увитый проводами под напряжением. Лиза радовалась, так радовалась, что не видела её лица. И слышится только звяканье ложек о чашки, рассыпающиеся крупицы сладких кристалликов о стеклянное дно. Размеренные, правильные звуки. Не монотонные. Ушедшие куда-то в изящество. С её же стороны засвистел чайник и повалил пар. — Не ковыряйся в том, чего ты не знаешь. Это так похоже на самообман. Обман, очерченный тонким кольцом радужки; засевший в расширенных зрачках. Виной тому то ли темень, то ли пересечение — ткнувшийся в улыбку взгляд. Под скулами просели ямочки. — Было бы что там не знать, Лизонька… Полившийся в стекло кипяток вошёл в температурное равенство с воспылавшими щеками, кожей, каждой клеточкой. Падение до трясучки. Вот бы стать ниже уровня её глаз. Недосягаемой. Атомом. Атомы не умеют мысленно умирать — только разрушаться, рождая радиоактивные раны на городах. Но Лиза была вычитана до каждой запятой. Прочитана на уровне статики, где падение балансирует взлётом — ощутимо и до мурашек. Захватывающе и эйфорично — как перед удушьем. Подушечки пальцев обжигаются и терпят, принимая чашку из анемически холодных рук, привычных, до панического сглатывания. А Рената смотрит, замедленно выскальзывая из области не случайного касания. — Дохера проницательная? Пошли… Курить. Лиза пыталась на неё не смотреть, убегая, пряча спину за пределами пластика и многослойного стекла. Нельзя же быть такой глупой — преграду всегда пробьют пули из серебра — вкрапление в изменчивых острых глазах. Ручьи из ртути на синеве. Темнело стремительно. Дрожащие пальцы едва нашли иконку фонарика на экране мобилы. — Всегда нужно уметь видеть слабину. Это уже привычка, — пластик подоконника скрипит под ними — осевшими. Пластик маски топится, тает. Лиза обжигается. Ладони мечутся вместе с глазами. С идеальной стерильностью что-то скрипнуло между сосудами сердца — никакой болючести. Только недостижимость. Неидеальная неполность. Чтение себя между буквами в слове «слабина». — Подозревала, что ты такая же — а н-нет. Тянущееся согласное тошнотворной нитью обвивает шею. Лиза не понимала, как демонстрировать себя «правильно». Вне трепещущего нутра. Она истерикам училась у мёртвых — пришлось переучиваться. Отучиваться кричать. Не отучилась до сих пор. И как держалась тогда — понятия не имела. Помнит, что веки не опускались — держали на месте жидкое стекло. Горячее чая. Горячее воздуха, выпущенного сквозь зубы. — Какая «такая»? — Лиза посмотрела на Ренату первой. И снова — она победитель с конца. — Какая ты? — переспрашивает, мазохистично обжигая губы глотком чая, не морщась. И они наливаются, что видно даже в наползающем мраке. Лиза глотает кипяток следом. — Да. Ей хотелось себя изрезать. Чтоб больнее. Чтобы родилась синонимичность: «Я = слабость» И чтоб захлебнуться слезами и отрицанием. Задумчивое скольжение глазами по её лицу — мурашки поднимают бунт. Рената молчит, пересчитывая замёрзшие кристаллы в наступающей метели. Молчит, со скрипом открывая окно с сеткой. Молчит, прикуривая кончик сигареты. Лиза с выдохом ударяется затылком о гирлянду сеточкой — мать завесила ими все окна. — Ломаная и идущая напролом, — хрипотца перекатывается по каждой гласной, выпрямляет каждый позвонок. Подскочившая частота пульса из острот кардиограмм обращается волной. Эти слова её выдавили сквозь трещины. — Больше не иду напролом. Одичалый прищур исподлобья. Грызнула, будто не веря. Хотела взлететь от последних двух слов — то и дело ломала себе крылья. Истерический диссонанс, замкнувшийся стуком кружки о подоконник. Задрожал подбородок. Лиза не могла так просто сломаться. А Рената читала её по крошкам-крупицам-сломам, выгоняя из себя дым. Смотрела на неё ободранной кошкой, понимающей правду жизни заранее. Судьба всё запутала и перепутала — кто из них должен трещать навзрыд по всем сценариям Голливуда. Минимальный процент вероятности такого хода. Эта сука, что перечёркивала все линии на ладони, только смеялась, пока Лиза смотрела в потолок. Лишь бы не запятнать себя солью с водой… Позором. Самостыдом. Рената медленно обернулась к Лизе лицом. К всхлипу среди ветра. — Ты бросила свои танцы, что ли? — сигарета, застывшая между безымянным и средним, стукнулась о край почти полной пепельницы. А в глазах неверие. Осуждающее. Такое, что Лиза мечтала проломить под собой бетон до мелкого щебня и пасть, ломаясь о ветки и разбиваясь об асфальт. Всё было так… Не так. — Да. Бросила, понятно?! Меня… Выгнали. Лиза выпалила быстро, не слушая саму себя. Она слышала только бешенство в своих лёгочных сокращениях. Рената ощущалась ближе. Её запах настигал Лизу при неполном вдохе. Взгляд наезжал на взгляд. А Рената не смотрела так, будто жалеет. По-другому. И что было бы хуже — Лиза не знает до сих пор. У неё не было выбора между жалостью и осуждением. Реальность же — второе. Казалось, это правильно, но бусинки слёз вышли за пределы век, стремясь к свободному падению. Вот-вот на что-то нажали. Капля, две, три. Это не истерика — это размягчённость. Переполненность. Излишек. Рената её сжимала. До обморока. — Так просто сдаёшься? Разве так поступают стойкие? Разве не было с тобой вещей похуже? Вот это — слабина. А ты разве… Слабая? — она сошла на шёпот, чеканя истину. И даже если это не истина, Лиза хотела в неё верить. До поклонения. Как фанатик. Смотрела в глаза, не мигая. И правда лишь в том, что пустота смотрела на опустошённость. — Скажи мне. С Ренатой правильность существовала только одна… — Нет. Не слабая, — слезливое желание принятия. Жажда, забившая Лизу чем-то острым и чужим. Подсаженным. Как вирус, который не получится побороть. Она загоралась — это ломка. Температурный озноб. И Рената смотрит глубоко, вглядываясь в то, что уже лежит на её ладони. Птичка или мотылёк — только раздави. Ветер грыз кожу стужей сквозь одежду, но ласково играл её выпавшими из пучка прядями. Лиза не могла в неё залезть — только тешилась, что Рената позволит. Когда-то. Никогда. Стеклянно-мокрый взгляд опьянённо шатается по угловатостям на лице. — Правильно. Тебе не идёт сдаваться, — склонённая набок голова оказалась так близко, что Лиза смогла разглядеть каждую прямую ресничку, родинку, прожилку серого в голубой радужке. Стеклянный взгляд разбился — спрятался под влажными веками. Лиза больше не хотела думать: если не можешь свернуть — смирись. Столкновение. Удар о чёрный айсберг. Неминуемое потопление. Эти чёрные айсберги так непредсказуемы. Сухая корочка на губах судорожно царапает обожжёную мягкость со вкусом тропического чая. Несмелое движение рта почти просящее раскрыться, отмереть, размёрзнуть. Лиза не умеет требовать у Ренаты. Требовать Ренату. Только учится просить, умоляюще целуясь. Неумело и на сухую. Обжигая впалую щеку свистящим выдохом носа. Она ждёт, что Рената отстранится, заставит грызть глазами холодный пол, стыдливо. Ждёт, но не смеет остановиться. Торопится неумелой воровкой. Сухо молится, словно надежда, что Бог снизойдёт, мала. Её почти не было. Ибо не ведала она, что творит. Щекотно дёрнулись волосы по ветру. Заплясал чужой никотиновый дым — пойманная ртом мимолётная горечь. Она разрушил все причинно-следственные связи. Разгромила каждую мысль на крупицу, на град. Отпечаток декабрьского холода в симбиозе с малокровием отрезвляет пальцами на подбородке. Лиза же сплошной контраст — боязливый горячий выдох. Жмурится до белых расползающихся кругов и… Падает. Заваливается спиной в бездонность, где сойдёт с ума любой эпилептик. Где невозможно описать свет и цвет. Становится влажно до безумия — горячий язык окантовывает губной контур. Идеально. Охуенно, до нежного тока ниже пояса. Аккуратная стремительность Ренаты не даёт отдышаться: она мнёт обветренность губ Лизы; приручает, выманивает, убеждает. «Раз начала, то продолжай» И когда руки Ренаты требовательно находят её лицо, не давая дёрнуться, Лиза слушается. Пускает в рот острый, чеканящий истину, язык. Лиза двинулась. Точно двинулась. Смутилась, запоздало услышав свой же скулёж. А следом — тихий смех со скрипом. — Расслабь рот. Или укушу. Судьба вышибла ей мозги и заставила собирать их со стен. Оцепенение вынудило разлепить глаза. Широко распахнуть. Впитывать. Опешить. Лиза поджала губы секундно, несмелой дрожью ладоней ползла вверх и вниз. К костям и жилам — к рёбрам и шее. Лампочки спутанной гирлянды на стекле слепят внезапностью, но Лиза знала, что не смеет шелохнуться и отвести глаза. Вкрадчивость зрачков напротив могла вмиг обратиться чужеродностью. Туманностью, что далеко и непонятно где. — Включили свет, — звучит почти ровно, но всё равно полярно хрипотце Ренаты. Прищур медленно двигается, змеится по лицу Лизы так, что становится почти щекотно. Возбуждённая загнанность. Рената приближается. — И мне пора уходить, наверное. Первая неуверенность на её устах ощущается открытием. Фейерверком. Рикошетом искр по косточкам. А косточки Ренаты считает Лиза. Пальцами, неуверенно — точно также бродит по жилкам на шее, тормозя на лимфатическом узле. — Наверное, — Лиза не ошпаривается осознанием, опуская руки вниз. Её слова пустуют смыслом. Действуют удерживающе. А она прикасается лбом ко лбу, надеясь, что Рената не отстранится. — Обещаешь, что вернёшься на свои танцы? Ты слишком талантливая, чтобы они, — пренебрежительное подчёркивание. — Тебя прогоняли. И Лиза поверила по щелчку; нажатию словом на самый открытый нерв. — Откуда ты знаешь? — вопрос, сотканный из жажды. Желания залезть в голову, чтоб увидеть себя её глазами. — Видела краем глаза, — властность, сквозящая в минимальном перемещении подушечек пальцев по коже — скольжение вдоль подбородка, — пережимала Лизе дыхание. Лёгкое удушье, кружащаяся голова. — Ну так — обещаешь? Лиза верила Ренате безотказно. Даже если та была чуть честнее Иуды. — Обещаю. Лиза не умела читать междустрочья: Рената отстранилась.