По-немецки

-А ещё я немецкий знаю! — в каком-то совершенно неадекватном состоянии говорит Серёжа, глотая банку охоты почти залпом — дед говорил, что если немцы вернутся, чтобы я нахуй послать мог по-ихнему. — Ебать, а скажи что-нибудь, — Никиту почему-то этот факт очень радует, скорее всего из-за такого же сильного алкогольного опьянения. Или потому что мозгов на другие языки не хватало у большинства из их собранной на пьянки компании. Закат за окном догорал, солнце пропихивало последние лучи в квартиру, прокуренную уже до самого бетона и арматур. В комнате сидели те же что и обычно. Серёжа, Рома, откуда-то вытащивший Никиту и Дениса, Вероника с Саване пьяные, наверное, меньше всех, ну и владелец квартиры Даня, праздновавший со всеми успешную сдачу экзаменов. Поводом для подобных мероприятий могло стать что угодно, они уже планировали ближайшую встречу в честь дня рождения Дениса, но это будет позже. Сейчас же Серёжа бурно демонстрировал навыки немецкого языка, говоря что-то совсем непонятное из-за количества выпитого и выкуренного. После глубокой затяжки чьего-то подика Татищев резко выкрикивает. -Ja im Allgemeinen ist deine russische Sprache so langweilig, ich kann alles auf Deutsch sagen und du wirst mich nicht verstehen, — похоже раскрытие своих способностей друзьям развязало ему язык, и он уже 5 минут затирал что-то про фюрера, Гитлера и другие имена едва различимые среди остальных слов. Редко проскакивали имена ребят, что мог говорить про них Серёжа загадка, даже для его трезвого мозга. Даню завораживает это почему-то так сильно, что он вслушивается в голос, как в божественные речи. Ладно, и не такое по пьяни нравилось, один раз Московский на пингвинов на телевизоре залип и смотрел же весь вечер, а тут просто немецкий, чёрт с ним, пройдёт с опьянением. -Sergei, hör auf, Deutsch zu sprechen. Sie werden jetzt alles verschlafen, ich werde es dir nicht übersetzen, — Рома выдохнул пар и ответил почти так же свободно. Только Даня почему-то разницу чувствует. Потому что Ромин акцент рассудок никак не трогает, просто рокочет где-то на заднем плане. А с Серёжей как всегда всё не так. Из него слова рекой лились даже после Роминого изречения и не меньше нисколько. И это по сознанию било как-то особенно. В пьяной голове возникли размытые картинки полного подчинения какому-то немцу в форме, выглядящему совсем, как Серый, даже голос такой же прокуренный и глубокий. Доходило долго. Мучительно. И как только допёрло Даня целую рюмку чего-то крепкого глотает залпом и выходит к балкону, хватая чужую пачку сигарет, даже не думая чью. Никотин разливался по лёгким, выходя куда-то в открытую форточку. Даня за собой раньше особого интереса ни к языкам, ни к подчинению не замечал, но теперь всё стало для него очевидно. Хотелось потрахаться с кем-то приказывающим на совсем неясном языке. Уточняя, что с кем-то вроде Серёжи. Мысль по голове не ударила, за вечер о себе и не такого узнаёшь, но всё равно стало как-то чуть приятнее. Может он трезвеет? Дверь на балкон опять распахнулась впуская с собой тусклый свет и распотрошённого Татищева. -Хоть чуть воздухом подыши, протрезвей, а то завтра не проснёшься, немец проклятый, — Рома той же дверью хлопает и оставляет их наедине. -Ты мои сиги взял? — голос определённо стал слегка бодрее, но от чего не ясно. -Да, сори. Прикурить тебе? -А со спичками чё? -Спички твои хуйня полная, отсырели и кончились, — Даня сигарету в зубы чужие суёт и прикуривает, наконец давая затяжку. -Ну и хуй с ними, от тебя приятнее прикуривать, — бодрее голос стал, а мысли всё равно такие же пьяные. Кто-то может и сказал бы, что настоящие, но Даня верить не хотел почему-то. Или хотел. В этом плане его мозг с сердцем разошлись, проведя мнимую черту. -Сочту за комплимент. -Und im Allgemeinen bist du irgendwie komisch. Ich habe keine Ahnung, wie du so sein kannst, ich weiß nicht einmal, wie ich es beschreiben soll. Wie ein Homosexueller sage ich etwas, aber die Wahrheit ist, — Серёжа говорит полным голосом, делая паузы на затяжки и продолжая с той же силой. -Честное слово, не понимаю что ты там пиздишь, — он чувствует в голосе нежность такую, что плавить начинает. Даня жопу готов ставить, что хочет быть на месте того, о ком рассуждает пьяный друг. -Погода говорю хорошая, принцесс, курить приятно, — и Серёжу что-то осеняет, может это следующая стадия алкоголизма, может первая нормальная мысль за эту пьянку. Ему же так похуй на то как он говорит, по-гейски или по-натуральски. Батя обычно придирался и заставлял нормально общаться хотя бы с ним, но Серого то, отрываясь от отца, не останавливало и не смущало ничего. Кристально чистое ничего, так что он на Даню смотрит долго, как обычно не смотрят на неинтересных людей. Он его изучает досконально и понимает, что помнит всё. Каждую родинку, улыбку какую-то по лисьему хитрую и глаза ясные обычно, но сейчас темноватые и мутные из-за виски. А ещё пальцы помнит, когда-то приходилось отводить его домой бухущего по гололёду за руку, как принцессу, что на удивление прижилось. И шею, он держал ему волосы, когда тот блевал после бурной ночи в каком-то дешёвом клубе. Шею тонкую, лебединую даже. Талию помнит, когда Даня не ел дня три и потерял сознание, рядом был именно Серёжа, в медпункт его нёс он и отметил как тот похудел нездорово. Мозг злую шутку играл, тормозя и у одного и у второго, как в глупой дораме, которые на уроках смотрели на одних наушниках Лёня с Вовой. Да и вообще романтичным и внимательным Серёжу обычно не назовёшь, а тут любовные оды слагает. Хуйня какая-то, если честно. -Знал бы я немецкий, использовал бы его чтобы говорить всем то, что я о них думаю, — Даня отводит взгляд и опирается на подоконник, разглядывая небо. — И что бы ты про меня сказал? — Серёжа становится вплотную почти, отдавая тепло своё телу уже настолько-же родному. — Не знаю, может, что ты мне нравишься, идиот. Даня обратно поворачивает голову, особо не думая о сказанном. Доходит когда его губам становится теплее от чужих. Целуются они мокро и долго, прикусывая языки и стукаясь зубами. Устали как-то, от чего не ясно, но в поцелуе показывали скорее как любят сильно, и что пожалеют уже этим утром. А может и не пожалеют, если поговорят нормально. Дане жарко становится, несмотря на сквозняк из окна, особенно когда рука чужая ложится на шею, сдавливая пока слабо. Вторая перебирает волосы где-то на затылке, оттягивая с лёгкой силой, даря дискомфорт, но такой приятный во всей ситуации. Даня тянется и в порыве чужую верхнюю губу прикусывает до крови, тогда кислорода становится меньше. -Du hast beschlossen, als Erwachsener zu spielen, lass es. Mal sehen, wie lange du durchhältst. И Даню разрядом тока насквозь прошибает, потому что на ухо шепчут что-то непонятное, но почему-то настолько возбуждающее, что его почти на стон пробивает. Дышать он точно начинает чаще, и пытаясь с этим бороться он утыкается в чужую шею оставляя следы яркие расцветающие. Рядом кусает слабее, чем губу, но место краснеет с явным узором кромки зубов. В ушах кровь шумит так громко, что оба слышат бренчания гитары и голос Саване через огромную силу. Батарейку поют, понятно же. Спасибо картины новые не разглядывают, ища смысл на скорость. Она же человек-искусство, сама забудет, остальных придумать заставит и лучший выберет. Хоть с батарейкой особо не лажает. Сама говорила, что в любом состоянии сыграет «лучше лучшего гитариста мира». Спорить с ней не хотелось, как минимум, потому, что зубы после слов она выбивать умела. К её голосу подключаются и Вероника с Денисом, обожавшие песню до мозга костей. Денис как-то пытался оправдываться, а Вероника, не стесняясь, горланила громче Саване. Да какая разница, всё равно слова трезвому человеку разобрать можно было, только зная песню наизусть. Рома обычно качался под неё из стороны в сторону, не пытаясь блеснуть вокалом, а Никита выпивал активнее, говоря, что воспоминания плохие. Серёжа холодными руками с сигаретой уже потухшей, докуренной до фильтра, касается живота чужого, рёбра обводит, надавливая и пересчитывая. А Даня постанывает на ухо с невиданным за вечер смущением. Ему казалось, что ярче его лица горят только фонари и глаза напротив, смотрящие с нежностью и чем-то страстным. Московского прижимают к стене, ведя руками то выше то ниже, словно пытаясь запутать, но путали больше слова, которые шептал Серёжа томно и тихо. Опять что-то на немецком. -Oh, du wirst nicht glauben, wie sehr ich dich liebe, Danya. Разбирать только своё имя и читать интонации за вечер стало чем-то привычным. Привычным, как запах какого-то пряного одеколона и сигарет с алкоголем, въевшийся, скорее всего, под кожу. Даня целует опять, потому что пьянеет и от выпитого и скуренного за вечер, и от горячих губ, и звуков каких-то совсем непристойных. Но ему определённо нравится. Особенно руки, подхватывающие его под бёдра и сажающие на какой-то старый пыльный стол, пользовались которым скорее всего в прошлом веке. Ничего, Даня джинсами и футболкой пыль протрёт. Оба красные, разгорячённые и возбуждённые до предела. Кажется, что сдерживая порыв потрахаться прямо тут, они рекорд в книгу рекордов гиннеса ставят. Хотя сдерживаться сейчас незачем. В соседней комнате стало тише, батарейка кончилась, наверное. -Haha, du bist so entzückend, wenn du so geil bist. Серёжа пьяными глазами стреляет как из дорогой винтовки. Так мало было бы, как самый опытный снайпер, потому что смотрит снизу вверх с невиданной ранее доминацией и напором, весьма неожиданным для человека под алкоголем. Даня глаза отводит, выдыхает зато прямо в чужое лицо. Светлый пар, потому что воздух вокруг холодный, не греющийся от жара тел и духа. -Я не думаю, что у нас много времени. Скоро они начнут разъезжаться по домам и точно не досчитаются или тебя, или меня. — он поддевает футболку, открывая своё тело внимательному взгляду и рукам, вторящим движения, что были раньше. Теперь только с более явными целями. Одна из рук возвращается на шею, а вторая штаны стягивает с усилием от нетерпения. -Steig hoch, Prinzessin . Приподнимается настолько, чтобы можно было штаны спустить по щиколотки с бельём, опираясь на руки сзади, Даня прогибается, сильнее открывая шею, призывая трогать ещё и ещё, пока тело не сотрётся в пыль. Главное чтобы руки серёжины, остальное вторично. -Du bist wie eine Katze an meinen Händen, vielleicht sollte ich dich aus diesem Grund ein Kätzchen nennen? Он бедро обхватывает одной рукой почти целиком. Раздвигает и пару засосов оставляет на внутренней части, чтобы партнёра расслабить точно. Даня не понимает куда деть руки. Оставляя одну сзади для уверенности он её к соску опускает и крутит совсем слабо, чтобы внимание Серёжино привлечь стоном. И он голову поднимает, и опять целует, уже без видимого смысла. Параллельно обводя головку члена пальцами. Громкий стон остаётся где-то в поцелуе, не время разрывать, когда дорвался до губ через усилия. Даня подбородок держит, чувствуя, что возбуждение со всех сторон наседает ещё сильнее и не ясно от чего больше, от немецкого языка или от чужих действий. Серёжа надрачивал быстро, сжимая чуть сильнее в редкие моменты, но в кооперативе с мыслями, роящимися, как пчёлы, хватило с головой и Даня кончил с чужим именем на губах и дрожащими коленками. Он Серёжу целует и такими же дрожащими руками трогает его через ткань джинс. С усилием Даня молнию расстёгивает и на колени многострадальные опускается. Смотрит снизу вверх, но совсем с другим посылом. Хотя всё равно чувствует чужую любовь через руки, переплетающие его волосы, или глаза, смотрящие с восхищением безграничным. Дане по ощущениям так хорошо и плохо одновременно, что он выдыхает с восхищением, когда берёт в руки чужой член. Серёжа, каким бы нетерпеливым ни был и какой бы властью не обладал, покорно ждал, любуясь мутными глазами снизу. Московский сосать не умеет совершенно и действовать начинает по наитию. Головку обсасывает, кажется, что каждый сантиметр языком обводит. Старается чуть ли не больше, чем на недавних экзаменах, хотя чувствовались они не так приятно. Серёжа с неприкрытым восхищением трогает чужую шею, заглядывая в покорные голубые глаза. Впервые он видел их такими яркими, лишь с проблеском алкогольной мути. Татищев руку на волосы возвращает, и словно чувствуя Данины фантазии, сжимает и дёргает на себя. Руки на бёдрах вздрагивают, а сам Московский невольно глаза закатывает. А самое главное стонет, пуская по члену размашистую вибрацию и Серёжа ему вторит, продолжая направлять голову. Дане кажется, что он в раю. Его кидает из жара в холод и обратно, ветер поддувает куда-то в шею, сохранявшую, ещё совсем недавно, тепло серёжиных ладоней, перед глазами, если их прикрыть хоть на секунду, целые вселенные вырисовываются, но важнее всего, что где-то выше него стоит его сексуальная фантазия в чистом обличии. И не поймёшь как обозвать, то ли чёртом, то ли богом. Когда-то отец сказал ему, что нечисть от святых отлична лишь дорогой на которую они наставляют, и если первые ведут ко греху, то вторые правильный путь указывают. Только Даня и думает, что бог или отец пиздят безбожно. Потому что по ощущениям он на правильной дорожке с членом в горле. Как парадоксально. Мысли в голове взрываются, как звёзды, рождая собой новые, которые понять вообще никак не выходит. Вся концентрация, и Данина, и Серёжина, только друг на друге и чувствах от тел. Хочется прижаться как можно ближе, не отпускать никогда, а самое важное любить, как в первый и последний раз. Даня глядит из-под мокрых ресниц настолько возбуждённо и развратно, что даже Денис, который брата разучился как что-то сексуальное воспринимать уже очень давно, отойдёт в ванну на минут десять. Нежность в голове Серёжи граничит с фразой «валить и трахать», потому что Московский комфортный до безумия, похабный с членом во рту и это он умеет сочитать, ебаный профи без опыта. Рука у Татищева дрожит сильнее, чем обычно, он двигает ей хаотично, даже без подключения к мозгу. Серёжу от чужого искусного языка подбрасывает. Он успевает лишь громко простонать и оторвать голову от члена, давая белым каплям оказаться на лице. И Даня добивает, совсем невинно собирая сперму со щёк и, на контрасте, облизывая пальцы. Щеки горят, в воздухе висит тишина, которую не тревожит ничего. Даже звук дыхания теряется где-то между пересекающимися взглядами. Они сейчас говорят друг другу без слов что-то важное, что не скажешь вслух, даже не бумажке не напишешь. Даня первый тянется за объятиями, и Серёжа на руках доносит его до стола и зажимает, словно в тиски. На балконе прокуренной квартиры обстановка наконец начинает напоминать родной дом.